1. Прежде всего необходимо дать четкий ответ на вопрос о том, что же это такое — книжная реальность и в чем состоит ее принципиальное отличие от реальности — реальной? Этот простенький вопрос задал мне работы на несколько месяцев размышлений — месяцы идут, а четкого ответа все нет. Вот, казалось бы, ответ наконец-то сформулирован, ан смотришь, и новые соображения напрочь перечеркивают достигнутые, казалось бы, успехи. Проблематика здесь в основном замыкается в кругу следующих понятий: истина, ложь, правдоподобие, неправдоподобие, убедительность, неубедительность, фантазия, волшебство, реальность. Для меня этот круг стал поистине то ли магическим, то ли порочным — я все хожу по нему, и все время приходится проходить его снова и снова. Что есть Истина в применении к художественному тексту? Что делает художественный текст убедительным? Отличается ли убедительность реалистического текста от убедительности текста сказочного? Вся ли художественная литература является вымыслом или только какая-то ее часть? Есть ли вообще смысл говорить о художественном тексте как о чем-то едином? Сколько ни бьюсь… но решил я выйти на последний и решительный бой и собрать-таки воедино все те рассуждения, которые приходят в голову при рассмотрении данных вопросов. Но не просто собрать, а упорядочить их, наконец, таким образом, чтобы можно было сказать — вот тут мы живем, а вот тут мы читаем о жизни. Итак, что же это такое — книжная реальность?

2. Для начала представлю обще-классификационную схему. Невозможно не замечать, как неумолимо литература раскалывается на два хорошо известным всем направления — литература реалистическая и литература сказочная. Под реалистической литературой понимаются истории, которые могли бы произойти на самом деле или

вероятно-правдоподобные истории

; под сказочной — истории, которые не могли бы произойти на самом деле или

истории невероятно-неправдоподобные

. Вместе с тем, внутри каждого из направлений существуют тенденции, которые тянут литературу в направление прямо противоположное. Так, в рамках реалистической литературы легко найти массу произведений, в которых рассказывается нечто, что едва ли могло произойти, а именно плетутся небылицы о всякого рода удивительных приключениях. Приключенческая литература, таким образом, составляет жанр своего рода волшебной прозы в рамках реализма, —

3. Но это все и так более менее известно (те же моменты, которые могут вызвать вопросы, в частности все, что касается соотношения вероятия с правдоподобием, будет прояснено чуть позже), к тому же мне меньше всего хочется погрязнуть в классификационной проблематике, а мы, конечно, понимаем, что существует достаточное количество текстов, в отношении которых было бы не очень просто определиться, к какому именно направлению в литературе они принадлежат. Возьмите хоть «Путешествия Гулливера» — это произведение и реалистическое (со склонностью к натурализму), и приключенческое, скорее всего и сказочное, но больше всего похожее на фантастику. Но что делает «Гулливера» в первую очередь фантастическим произведением? Ну, собственно ведь… Нет, оставлю доказательства другим исследователям, не хочется ввязываться в классификационные дрязги. К тому же классификация, данная в наиболее общем виде, по определению не может быть вполне исчерпывающе-удовлетворительной, и требует дальнейшей детальной проработки со всякими уточнениями — надо будет найти место и для магического реализма в реализме и для фэнтези в сказках и бог знает для чего еще бог знает в чем еще. Оставлю классификацию классификаторам — дело это вполне занятное, но мне-то хотелось бы заняться чем-нибудь другим. Я не должен уклоняться от главного вопроса — «что такое книжная реальность?», а вот, получается, что уже и уклонился. Срочно исправляюсь и начинаю рассуждение как бы заново.

4. Во-первых, условимся относительно того, что есть реальность. Нет, это не вопрос, это утверждение. Реальность есть, более того — реальность есть именно то, что есть. Конечно, читатель имеет полное и законное право спросить — а что есть то, что, как мы считаем, есть? Но ответа на этот вопрос у меня как раз нет. Точнее — здесь не подходящий момент, чтобы попытаться ответить на него. Этот вопрос уведет нас совершенно в сторону, к тому же он совершенно бесполезен в данном рассуждении. Нам сейчас надо лишь признать факт существования реальности, а не раскрыть это понятие. Реальность — это попросту тот мир, в котором мы живем, то есть под реальностью здесь я не буду понимать ничего другого кроме самого ее обыденного измерения (то, что под ней понимает нормальный человек, а не философ, чья «нормальность» всегда под вопросом). Вот, мы выходим на прогулку, идем по дороге, видим дома, лес, людей. Мы не задаемся вопросами — почему дом называется домом, а дерево — деревом. Дом для нас — это реальность. Дерево для нас — это реальность, а не некая вещь-в-себе, непонятно чем на самом деле являющаяся. Нет, мы видим дуб, тополь, березу и все для нас более-менее ясно (в зависимости от того, насколько мы способны отличить дуб от березы и от тополя). Также мы видим дома пятиэтажные, девятиэтажные, кирпичные и блочные — и все это опять-таки реально и реальность эту мы не ставим под вопрос (на обыденном уровне мышления). Кстати, я думаю, это неплохое определение реальности в том смысле, как она здесь понимается; реальность — это то, существование чего не поставишь под вопрос. Реальность — это уровень фактов, ну или если кому-то от этого станет легче — то, что мы считаем фактами (хотя бы мы и заблуждались на этот счет).

5. Поздравляю Вас, мы лихо разобрались с понятием реальности, которое доставляло и доставляет (надо ли прибавлять — «и будет доставлять» — прибавлю) столько беспокойства стольким мыслителям. Но меня-то, как вы помните, беспокоит другой вопрос — что такое книжная реальность? Вот, я смотрю на книжную полку, которая находится прямо передо мной. Эта полка реальна, стоящие на ней книги тоже реальны, и вот, я беру первую попавшуюся мне в руки книгу — это «Критика практического разума» Канта… нет, возьму какую-нибудь другую книгу… вот, я беру в руки «Макулатуру» Буковски, — нет, опять не то… наконец, я беру «Властелина колец» Толкиена (нормально), открываю, и… в каком же мире я оказываюсь? В каком мире все мы оказываемся, открывая те книги, которые относят к художественной литературе? Открывая Толкиена, например, мы оказываемся в Среднеземье, которое вроде бы совсем нереально. Но, если бы я открыл, скажем, «Госпожу Бовари» — там вроде бы все нарочито реально (вполне реальная Франция и вполне реальные французы). Или не совсем? А если я открою «Дон Кихота» — то насколько реальной мы можем посчитать всю эту реальность сумасбродств рыцаря печального образа? Насколько реальна та Испания, по которой он странствует, и насколько реален он сам? Насколько вообще реалистическая литература реальнее литературы сказочной и правомерна ли в принципе такая постановка вопроса?

6. Впрочем, я рановато взялся непосредственно за книги, то есть за художественный рассказ о реальности. Я пропустил одну важнейшую — переходную от реальности к книгам — стадию. Есть реальность, а есть рассказ о реальности; есть реальность, а есть реальность слов. Это новая реальность не является еще художественной — мы облекаем реальность в слова просто для того, чтобы зафиксировать ее. Будем же для начала отталкиваться от рассказа о реальности, как он рассказывается в реальности (понятийное уточнение — в дальнейшем я и буду называть этот рассказ

7. Далее, однако, всякий рассказ можно оценивать и по другому основанию (помимо фактического) — рассказ может быть либо убедительным, либо неубедительным. Рассказ убедителен, когда ему доверяют; неубедителен, когда его встречают с недоверием. Убедительность рассказа о реальности совпадает с его правдоподобием — мы доверяем рассказу, говоря про себя: «Да, это похоже на правду»; не доверяем, говоря: «Нет, на правду это совсем не похоже». При этом очевидно, что как истинный рассказ может быть либо убедительным (правдоподобным), либо неубедительным (неправдоподобным), так и ложный. В самом деле, представим себе, что с нами произошло нечто из ряда вон, и мы спешим поделиться этой новостью. Очевидно, что наш рассказ вполне может быть встречен с недоверием, потому как рассказ о чем-то неправдоподобном не может не сотрясать наши представления о том, что вообще-то может произойти. Вот, кто-то, допустим, забил-таки те самые пять голов и его рассказ об этом знаменательном событии правдив как сама правда, но верят ему почему-то не больше, чем скептики — в Истину, атеисты — в Бога, а Лев Толстой — в историческую роль Наполеона. Чтобы убедить недоверчивого слушателя, ему придется подтвердить свои слова (найти очевидца, который их подтвердит), но это уже опытная проверка, следовательно, мы снова скатываемся на фактический уровень оценки. Но здесь-то убедительность означает способность убедить просто посредством самого рассказа, и мы видим, что Правда не может быть гарантом такой убедительности. Ну а то, что многие и по многим поводам врут и не краснеют, и что при этом не так-то просто поймать их на лжи — подразумевается. Да и никому никого особенно и не хочется ловить на лжи — как раз кроме тех, кто говорит правду — этим мы «врать» свою правду ни за что не позволим.

8. Оценка эта (правдоподобие-неправдоподобие) является