Ирина Лукинична, придерживая иголку с ниткой губами, отложила шитьё и, чтобы дать отдохнуть глазам, пальцами потёрла веки. До сих пор это помогало, а сейчас нет: всё как в тумане. Оставшись вдовой с двумя детьми, когда ей пошёл всего лишь двадцать четвёртый год, она выплакала с той поры столько слёз, что собери их — будет море. Поэтому и видит теперь плохо. «Как бы ещё не ослепнуть», — забеспокоилась она и выглянула в окно: там, закрывая полнеба, нависли над городом чёрные тучи.

— Вон откуда сумерки, — прошептала Ирина Лукинична и, вспомнив, что не одна в комнате, набожно перекрестилась.

Дремавшая у печки на стуле тётка Глафира похлопала сонными веками без ресниц, нащупала рукой свои очки в подоле и, пошевелив сморщенными губами, прочла молитву. Затем, не желая присоединяться к житейской суете, обхватила цепкими узловатыми пальцами такую же узловатую можжевёловую палку и снова засопела покрасневшим носом.

Тётка Глафира частенько заглядывает к Ирине Лукиничне. Придёт и, если в доме есть чужой человек, смирно сидит в углу на скамейке, опершись о палку. В разговор почти не вмешивается, лишь изредка, вставляя слово, будто напоминает о себе: ведь и я, мол, ещё существую на свете. Когда же застаёт Ирину Лукиничну одну, говорит без умолку — наставляет её, учит вере истинной и призывает не поддаваться проделкам дьявола. Но сегодня, видать, она устала — где-то уже набегалась…

Ирина Лукинична поднялась и, растирая обеими руками поясницу, подошла к небольшому окну. Поправила выпавшие из-под чёрного платка волосы, побелённые ранней сединой, затем принялась ощупывать пальцами кое-где уже треснувшие стёкла, заклеенные полосками бумаги: надёжно ли держатся. Но вдруг, увидев своё лицо в зеркале, стоявшем на подоконнике, задумалась. До чего же она похудела — сама себя не узнаёт. Синие глаза, напоминавшие узор выцветшего ситцевого платья, совсем потухли, а мелкие морщины, лёгшие у глаз и губ, стали глубокими. Не зря это, не зря. И сейчас ещё в памяти всё пережитое. Сколько горя принёс ей тот страшный 1914 год…

Глафира нашла Ирину Лукиничну лет восемь назад. О себе говорила мало, но хвалилась, что её прабабушка была дворянкой, чуть ли не из царского рода, и жила в хоромах барского поместья Княжицы, у самого Могилёва. Глафира тоже там родилась и поэтому считала Ирину Лукиничну своей землячкой. «Мы с тобой из Белоруссии, — гордилась она, — люди благородные, воспитанные, знаем, как себя вести»…

Но в молодости тётку Глафиру ангелом не считали. Наоборот. Сибирские купцы, приезжавшие на ярмарку, очень долго её помнили. Девицей она была хоть куда — видная, весёлая. Жила в своё удовольствие, умела привечать гостей… Однажды зимой так прокатили её на тройке с бубенцами, что еле отходили потом в больнице. С тех пор хромает на одну ногу, с клюкой ходит. Всё замаливает старые грехи. Но чтобы освободиться от них, мало и десять вероотступников отправить на тот свет. А учитель не только молод и привлекателен собой, он разрушает веру в бога. Раньше, когда в церкви шла служба, кое-что перепадало и Глафире. Теперь дохода нет. И виной тому такие вот антихристы. Если сумеет она с помощью бога провести задуманное дело, многие вернутся к вере. И тогда подобные Ирине сразу подожмут хвосты. Нет, нельзя выпускать её из рук. Не то сегодня повесит красную тряпку на шею сыну, а завтра и сама запишется в коммуну… О чём она думает сейчас, латая своё тряпьё? Не собирается ли уколоть едким словом её, Глафиру, готовую душу отдать за веру? Ещё раз намекнуть ей о бутылке? Иринушка пугливая, но справедлива — и пьющих не любит. А вино, которым угостил отец Василий, — размягчило Глафиру. Поневоле думает хозяйка, что гостья пьяная.

— Лукинична, знаешь, что это за водица? — Тётка Глафира вытащила чёрную бутылку из-под фартука, отвернула железную пробку. — На, понюхай. Это зелье чертополоха! Для антихриста…

Ирина Лукинична посмотрела на Глафиру искоса и, размотав клубок, стала заправлять нитку в иглу.

В дверь неожиданно постучали.

В комнату вбежал худощавый, светловолосый мальчик лет четырнадцати. Лицо продолговатое, глаза большие, синие.

— Мама! — выпалил он, размахивая газетой в руке. — В магазине будут скоро давать белую муку.

— Белую? Нам бы, сынок, и почернее подошла.

— Вот слушай. — Мальчишка начал читать газету — «Казанский центральный рабочий кооператив сверх нормы будет выдавать на каждого члена кооператива по тысяче граммов белой муки».

Глафира усмехнулась:

— Мама, почему она так проворно выскочила?

Ирина Лукинична пожала плечами:

— Не знаю, Ванюша. Может, обиделась… Она ведь нам с тобой добра желает.

— Не верю… Добра ли?

— Добра, добра, сынок! Старается, чтобы рос ты умным, а не безбожником. Надо верить…

И что за день выдался сегодня? Не верилось, что может быть он таким безжалостным. И это первый день после школы. Первый день, первые самостоятельные шаги…

Вчера были они учениками, а сегодня — уже никто. Вчера и сегодня… Почему ты прошёл, вчерашний день? А ведь был так хорош! Как большая семья, они всем классом были вместе. Вместе мечтали, радовались. Насобирав веток на берегу Казанки, разожгли костёр, кипятили чай, пекли картошку. Казалось, так дружно они будут жить всегда, нисколько не тревожась за завтрашний день.

— Это твоя доля, — сказал Ваня и, разломив душистую печёную картошку, положил половинку на листок подорожника.

— А я… хочу разделить… с тобой, — шепнула Тамара. — Чтобы… чтобы… — Она запнулась и больше ничего не сказала. Густо покраснев, отдала часть половинки Ване. Сама торопливо проглотила свой кусочек.

Ваня знал, что есть такая примета: перед расставанием всё, что имеешь, раздели с близким человеком.

В небе что-то затарахтело. Самолёт! Вот он летит над Казанкой, раскинув крылья, похожий на большую птицу.

«Не тот ли?» — подумал Ваня, вспомнив, как зимой с ребятами бегал смотреть самолёт, опустившийся невдалеке от Арского поля. То был, говорят, первый самолет, пролетевший над Казанью. Село в него девять пассажиров. Последним, десятым, поднялся лётчик, в очкастой кожаной шапке, в собачьих меховых сапогах. Он помахал рукой провожающим и захлопнул дверцу. Поднимая снежный буран, самолёт прокатился по ровному полю и вскоре поднялся в небо. Сказали, что полетел в Тобольск. И фамилию лётчика назвали: Бабушкин.

Уж не вернулся ли он из Тобольска? Смотри, как весело тарахтит! Спасибо, лётчик Бабушкин! А вот у Кабушкина дело пока не клеится — даже водителем трамвая не берут!

Ваня посмотрел вниз, на берег, и нашёл то место, где горел вчера их прощальный костёр. Там осталась одна зола да вокруг, напоминая обрубленные топором бараньи ножки, лежат обугленные сучья. Облизанная жарким пламенем, трава пожелтела, торчит пучками, как волосы на голове после неумелой стрижки.

Вчера с вечера ученики седьмого класса в последний раз веселились у этого костра до глубокой ночи. «Летите, соколы»… — запало на прощанье…

Чернявый оказался фотографом. Он вытащил из-под сумки треногу, поставил аппарат и, нацелившись, щёлкнул затвором. Как нарочно в этот момент Ваня держал в руках большой кусок мяса. И вдобавок одна из девушек неожиданно прижалась к нему плечом. Он отстранился, хотел даже встать, но девушка удержала его за локоть:

— Сиди!

Чернявый парень вытаращил глаза.

— Ты что кривляешься как девица? — крикнул он раздражённо. — Из-за тебя снимок испортил. Смотри, если не получится…

— Ещё раз щёлкнешь, — усмехнулась девушка.

Домой Ваня добрался, еле волоча ноги. Он выглядел таким уставшим, будто не спал двое суток.

— Что случилось, Ваня? — спросил Николай, сидевший за столом и что-то вычислявший на бумаге. — Не болеешь ли? На тебе лица нет.

— Болею… дурная болезнь ко мне пристала.

— Давай ложись. Я врача вызову.

— Незачем. Врач не поможет.

Пелагея Андреевна сама присматривала за козой. Та проворно щипала траву и, должно быть, скучая в одиночестве, норовила сбежать на Казанку. Но верёвка была прочная. Хозяйка дёргала за другой конец, и тогда на поясе у неё позванивали привязанные ключи.

— Подойди-ка сюда, голубок, — обрадовалась Пелагея Андреевна, увидев проходившего Ваню. — Каждый вечер зову, а тебя всё нет и нет.

Ваня подошёл к ней молча и замер, ожидая, что скажет ему старуха. В другое время не стоял бы он так, опустив глаза. Косой Гумер, тот нашкодит и всё равно может смотреть в глаза прямо. Но Ваня, чувствуя себя виноватым, краснеет, роет носком землю и пальцами крутит пуговицу на рубахе.

— Ну, слава богу, поднялся. Вчера Николай говорил, что болеешь. Молока ему передала — от Машки, целебное…

Коза, услышав своё имя, подошла к хозяйке и, настойчиво протянув: «ме-е-е», ждала чего-нибудь вкусного. Ключи, висевшие на поясе Пелагеи Андреевны, опять забренчали. А вот он и тот ключ от сундука со звоном…