Первые русские святые, братья Борис и Глеб избрали для себя добровольную смерть, отказавшись от борьбы за власть над Киевом и всей Русской землей. Это случилось почти тысячу лет назад, летом и в начале осени 1015 года, после смерти их отца Владимира, Крестителя Руси. Но в последующей русской истории парадоксальным образом святые братья стали восприниматься как небесные заступники и воители за Русскую землю; их незримое присутствие на полях сражений с завоевателями, иноплеменниками русские люди ощущали постоянно и на протяжении многих веков — и на льду Чудского озера в 1242 году, и накануне и во время Куликовской битвы 1380 года, и при нашествии на Русь войск крымского хана Девлет-Гирея в XVI столетии… В наш век, культивирующий прагматизм и гедонизм и признающий лишь брутальных героев, братья Борис и Глеб, явившие миру подвиг непротивления злу, могут показаться теми, кого на убогом языке улицы называют «неудачниками», «лузерами». Но совершённое ими не имеет ничего общего ни с податливым и робким подчинением обстоятельствам, ни с трусостью и параличом воли. Об этом напоминает автор книги, доктор филологических наук, профессор Андрей Михайлович Ранчин.
Представленная вниманию читателей книга — по существу первый опыт именно биографического, а не житийного повествования о Борисе и Глебе. Автор тщательно разбирает все версии источников, все свидетельства, имеющие отношение к биографии братьев, пытаясь дать свой ответ на вопрос: почему именно Борису и Глебу, а не каким-то иным жертвам столь частых в Древней Руси внутридинастических конфликтов, довелось стать первыми русскими святыми?
ВСТУПЛЕНИЕ
Предисловия пишутся по разным причинам и не всегда выглядят необходимыми. Но биография русских князей святых Бориса и Глеба без авторского вступительного объяснения попросту невозможна. Написание книги о Борисе и Глебе для серии «Жизнь замечательных людей» способно обескуражить, и — как свидетельствуют мои беседы с некоторыми исследователями русских древностей — уже самый замысел такой биографии может вызвать недоумение и скепсис. Для подобных сомнений, надо признаться, есть основания.
Прежде всего, возможно ли вообще одно жизнеописание двух разных личностей — пусть и родных братьев со схожими судьбами? Ведь биография всегда индивидуальна, единична — как всегда неповторима сама жизнь человека.
Сомнения на этот счет кажутся очевидными. Однако в данном случае они едва ли состоятельны. За столетия после гибели в народном религиозном сознании Борис и Глеб почти слились, соединились в одну фигуру — настолько, что литератор-острослов позапрошлого века Сергей Атава (псевдоним С.Н. Терпигорева, 1841—1895) назвал какой-то курьезный раритет «зубом Бориса и Глеба»
[1]
. Не исключено, что это и вправду был зуб, который кто-то из прихожан по удивительному недомыслию счел сразу и Борисовым, и Глебовым. Однако, несмотря на риск в чем-то уподобиться этим «простым умом» людям, биограф вправе писать одну, общую биографию братьев.
Казалось бы, напрашивается возражение иного рода. Известий о жизни братьев ничтожно мало, причем почти все эти свидетельства под критическим взором историков оказываются спорными или сомнительными. На первый взгляд в этом отношении свидетельства о Борисе и Глебе ничем принципиально не отличаются от сообщений древних источников о жизни других русских князей. Но даже на этом скудном фактографическом фоне сведения о судьбах Бориса и Глеба выглядят особенно неясными, блеклыми. Например, о деде братьев знаменитом воителе князе Святославе сообщает не только «Повесть временных лет», но и «История», написанная византийским автором Львом Диаконом, причем благодаря подробным известиям византийца выясняются многие обстоятельства войн древнерусского полководца на Балканах, о которых умолчала летопись. Мало того: у Льва Диакона содержится даже подробное описание внешности Святослава, по-видимому, составленное по рассказам очевидцев
Нельзя не согласиться с современным ученым, уточняющим эту характеристику: «Начиная, пожалуй, с В.О. Ключевского, в литературе о житиях стали уже “дежурными” упреки, адресованные этому жанру, упреки прежде всего в шаблонности, в клишированности житийных рассказов как с точки зрения сюжета, так в определенной мере и языка, в повторяемости основных биографических данных разных святых, в неизменном воспроизведении главных ситуаций и положений, в которых протекает (и описывается) жизнь святого и его подвиги. Но эти упреки, бытующие и сейчас, основаны в немалой мере на недоразумении. Агиографический канон хранит иконичность жития, его способность быть словесной иконой святого, а не его биографией. Неправомерно упрекать житие в том, что оно последовательно подчиняет себя законам жанра. Эти упреки могут возникнуть лишь в том случае, если исследователь ставит перед собой задачи внешние по отношению к содержанию и задачам жития как такового, — тогда житийный канон действительно может стать досадной помехой для ученого-историка, например»