Вся Одесса называла их гицелями, и над происхождением этого слова Света никогда не задумывалась. Задыхаясь от ужаса, она видела, как маленькая белая собачонка визжала и кувыркалась в сачке. Как эти, с толстыми красными загривками, вытряхнули ее туда, в воющую и скулящую будку. А больших, Света сама видела, они поддевают на крюк. Такой железный крюк с пыльным куском мяса. И дёргают, и псы извиваются, но кричать не кричат. Не могут, наверное. Света тоже не могла, а то бы закричала. На всю эту жаркую сонную улицу и на весь мир. А тот наверху машины, в линялой майке, с потными кругами по бокам, очень даже мог, и рявкнул весело:

— Тута! Двигай дальше, Лёпа!

Жуткая машина двинулась дальше, и Света побежала за ней, но чтоб казалось — просто так. Делая "приличную девочку", так это называлось у них в семье. В голубых носочках и в голубом отглаженном платьице, вприпрыжку, этакое ясноглазое создание летит по размякшему от жары асфальту, даже отпечатков туфелек не оставляя и носочков не пыля. Посмотреть со стороны: мама дала девочке денежку на мороженое за примерное поведение и отличный табель. Другая картина не вырисовывается. Чтобы это дитя знало расположение пивных будок на двадцать кварталов во все стороны — никому бы в голову не прилило. Даже циничное сердце прокурора по делам несовершеннолетних не замутилось бы таким подозрением. Так и осталось бы повёрнутым в ту сторону голубым своим боком.

А пивная будка, конечно, там и стояла: на углу Коблевской, где начинается Соборка. И, по счастью, работала. Так что машина остановилась, и потные работники по очистке города от бродячих собак пошли освежиться.

Замерев за корявым боком акации, Света выжидала момент. И только когда, отдув пену, те трое присосались и по первому разу крякнули — рванула к дощатому зеленому кузову. Задвижка, тут простая задвижка, она видела. Никаких сложностей: собаки изнутри не откроют. Она была очень тяжёлая, эта задвижка, и горячая от солнца. И с первого раза не поддалась, а собаки, почуяв, взвыли.

Мама была на работе, когда войну объявили по радио, но Света особенно не волновалась. И так все знали, что будет война, и заранее известно было, какая: малой кровью и на чужой территории. И появятся новые республики освобождённых народов. Гитлер был "заклятый друг", так что ясно было: мы только и ждали, чтобы он напал первый. Правда, музыка по репродуктору во дворе звучала на всё это непохожая. Грозная. Андрейка на всякий случай жался к сестре, и она занялась делом: завтраком для братишки и Гава. Там, в синенькой кастрюльке, оставалась рисовая каша: только разогреть на примусе. И мама оставила пару сарделек: одну сварить Андрейке, а свою она скормит Гаву. Всё равно в такую жару есть не хочется.

Ближайшие несколько дней Света твёрдо намеревалась делать "приличную девочку". Тогда, она надеялась, мама позволит узаконить Гава. Тем более, что пионерский лагерь счастливо отпадал: какой теперь лагерь, когда война? Андрейка от Гава пришел в восторг, особенно когда пес его всего облизал в два приёма. На свету Гав оказался не чёрный, а тёмно-серый, породу же определить Света затруднилась. Для овчарки — слишком велик и лохмат, а какие ещё бывают большие собаки?

Узнав про лечение тёртым рогом, Андрейка огляделся свежим детским взглядом и выдал блестящую идею: вешалка у двери — она из чего? Действительно, Свете просто примелькалось, но вешалка была — маленькие рожки, шесть отростков, врезанные в фигурную плиту тёмного дерева. Они успели уже наскоблить сколько надо, приладить вешалку обратно и даже повесить мамин дождевик и свои куртки как было, когда примчался взмыленный Алёша. Он приволок Гаву кости из борща, но, главное, принес возбуждающий слух: дополнительный военный набор! Всех мужчин сейчас будут брать на фронт!

И из лагерей тоже берут мужчин! Уже месяца два как берут, Филипп Саныч говорил его маме, а Алёша только что бегал к ней в больницу и всё слышал. Нет, мама в больнице не лежит, а работает, ну, это тут ни при чём. А набор — при чём. Это значит, что папу тоже возьмут, и он будет не враг народа, а солдат как все, на фронте — бить врага. Настоящего.

— А как же берут уже два месяца, если война только ночью началась? — спросила Света без особого доверия.

— Светик, слышишь? Ты меня слышишь?

Тетя Тамара трясла её за плечи, но говорила почему-то шёпотом. Света растерянно улыбнулась и кивнула.

— Слушай, Светик, мы сейчас отсюда уедем ко мне, я тебе потом всё объясню. Андрейку пока не буди, собери быстренько вещи — что можешь нести. Метрики, ты знаешь, где ваши метрики? Документы мама где держала? В той шкатулке? Умница. Я посмотрю, а ты быстренько: Андрейкины вещи, и свои, и что-нибудь тёплое, свитеры там или курточки. Ботинки у вас есть? Возьми, что войдёт в рюкзак, а я Андрейку понесу. Карточки, ты знаешь, где ваши карточки на август?

Тетя Тамара в два счёта перевернула комнату и, видимо, осталась довольна результатом. Она запихала бумаги и какие-то записные книжки в кожаную сумочку с поцелуйным замочком в два шарика.

— Тетя Тамара, вот я карточки достала, тут и мамина. И деньги. А табель брать? Ну, мой школьный? Это документ?

Румыны поначалу произвели странное впечатление. Они прибывали в город вразнобой: на грузовиках, на подводах, на каких-то немыслимых плетёных телегах. И пешим ходом тоже. Что почему-то поражало — это что они были в обмотках. Да-да, у них вместо сапог были ботинки с обмотками, даже у офицеров. Обмотки были форменные, такого же зелёного цвета, как и мундиры.

— Это называется вояки? Это же сброд какой — то! Наши моментально выбьют отсюда весь этот цыганский табор! — разорялась во дворе мадам Кириченко. Она была вдова адвоката Кириченко, которого хоронили с оркестром и речами, и очень много о себе понимала даже после смерти мужа. Весь двор обязан был знать, как хорошо устроилась ее дочка Нюся в Москве, и у неё такой муж, что Нюся имеет домработницу и забыла, что такое чистить картошку.

Однако в Москве, видимо, совсем не скучали по самой мадам. Так что она жила одна в адвокатской квартире на втором этаже и постоянно клокотала от желания пообщаться. Была она с придурью: даже растягивая на рамах гардины или набирая у крана воду, говорила политически правильные вещи. Будто двор это было ей партсобрание. Хотя на партсобрания она не ходила. Она не была членом партии, потому что её папа, по слухам, до революции имел собственную мельницу. Так что от агитации за советскую власть выгоды ей было ни на грош. Но даже с "сумасшедшей Рохл", пока та была жива, мадам Кириченко не стеснялась заводиться: и про вредителей, которых всех надо перестрелять, и про борьбу со спекулянтами, так что непонятно было в конце концов, кто из двоих сумасшедший.

Выступала так она недолго: через пару дней прошел слух, что румыны, то ли немцы, повесили трёх человек. Коммунистов, то ли просто первых попавшихся. Прямо на базаре. Этому ещё особо не верили, но очень скоро разнеслась весть о пороховых складах, что на Люстдорфской дороге. Что туда загнали наших пленных (а другие говорили, что евреев), облили бензином и сожгли. Две с половиной тысячи. Это было до того немыслимо, до того невозможно было человеческому уму такое сочинить, что не оставалось сомнений: это правда. Сожгли. Живыми.

А на улицах и вправду появились немцы: они были в серой форме, в сапогах и с нарукавными повязками. Эти у прохожих, где какая улица, не расспрашивали, документов не проверяли, противотанковые ежи с дороги в сторонку не утаскивали. А ходили себе просто так. Очень уверенно. Со свастиками на повязках.

Несколько дней Алёша не рисковал бегать на базар. И мама не ходила. У них было ещё полмешка фасоли, можно было обойтись. А для Мани и Петрика Анна выменяла у тетки из соседнего двора почти полную баночку жидкого сливового повидла. Бедная Муся, столько дней в подвале, и надо делать, чтоб дети молчали и не скакали там.

Но Алёша, спускавшийся в подвал, знал больше мамы. Маня и всегда была подвижнее Петрика, и теперь от сидения начала капризничать. Хныкала, просила разных разностей. Петушка на палочке она хотела, и доводила Мусю этим петушком второй день. Так что Алёша вытащил из-под дров серебряную ложку, что нашёл на развалке, и отправился-таки на базар. Ложка была тяжёлая, столовая, и Алёша очень хотел, чтоб это оказалось настоящее серебро. На эту ложку была вся его надежда.

Взрослые не всегда понимают самые простые вещи. Они понимают только, что полезно, и что нельзя, и всякое такое. Петушок на палочке — не еда, а баловство, они считают. И никогда не купят, если можно взамен купить фасоль. А что человеку может быть нужна радость, больше всякой еды и всякой пользы, и сейчас, а не завтра, и так нужна — хоть умри — это до них не доходит.

Он остановился перед подъездом, чтобы на свету рассмотреть ложку. На серебре должна быть проба, но как она выглядит — Алёша не знал. Там на ручке были какие-то мелкие вмятинки, вроде как штампик. Может, это проба и есть?

— Почём отдашь, хороший мальчик? — услышал он над собой и дернулся.