Возьмите с полки энциклопедию, раскройте её на литере «Д» и вы сможете узнать всё о Дьюлá, народе, который еще в 14 веке расселялся небольшими группами вдоль торговых путей западной Африки на территории нынешних Кот-д’Ивуара и Буркина — Фасо. Узнаете вы и о том, что Дьюла, в основной своей массе, мусульмане–сунниты. В Буркина — Фасо они в большинстве своем горожане, купцы и ремесленники, а в Кот-д’Ивуаре заняты земледелием: выращивают рис, просо, батат и арахис. Мужчины Дьюла часто заняты ткачеством, ювелирным делом или же работают в кузницах, а женщины мастерят глиняные горшки. Без сомнения, почерпнете вы и иную полезную и интереснейшую во всех отношениях информацию, однако вряд ли сумеете отыскать на страницах книг хоть малейшее упоминание о Ниитýбе — деревне, расположенной примерно в семидесяти километрах к северу от города Нуна, на самой границе с Мали.

В Ниитубе тоже живут Дьюла. Мужчины носят традиционные широкие штаны и рубахи, женщины ходят в длинных цветных юбках и повязывают на головы платки. Они пасут скот и выращивают сорго. Здесь практикуется полигиния

[2]

. Вопреки общей тенденции, жители Ниитубе не исповедуют ислама, а являются приверженцами местного языческого культа, во главе которого стоит деревенский шаман. Они никогда ни с кем не воевали.

Вот, пожалуй, и всё, что известно об обитателях этой деревни.

В настоящее время мир знает только о трех европейцах, которым удалось посетить это поселение. В действительности же их было четверо. Двое из них, французские этнологи, братья Жан и Филипп Л’Аваль. Именно им мы обязаны всеми знаниями о Ниитубе, которыми обладаем к настоящему времени. К сожалению, этим ученым так и не удалось создать сколько–нибудь достойного труда про Дьюла — обитателей этой деревни, они лишь вскользь упомянули о них в своих «Записках о Западной Африке», прочли несколько лекций, да написали одну статью в научно популярной периодике. Поэтому, описывая жизнь этого воистину затерянного мира, проще всего будет обратиться к дневникам самих исследователей, опубликованным уже после их смерти.

Следует помнить, что начало этой истории дала одна из тех древних легенд, которыми так богато местное народное творчество. Свято веря в то, что им удалось сделать открытие, соперничающее по своей значимости, по крайней мере, с триумфом Шлимана

Так, с рассказа совершенно незнакомого и, отчасти даже загадочного человека началось мое исследование. Для начала, я отыскал в библиотеке все труды братьев Л’Аваль и тщательнейшим образом проштудировал их. Потом, принялся за изучение истории Буркина — Фасо, которой, справедливости ради надо сказать, отдал не более двух недель своего времени. Но самую интересную информацию, к своему величайшему удивлению, мне удалось почерпнуть из подборки номеров газет, список которых оставил мне мой давешний рассказчик. «Вечерний вестник столицы» с первой же страницы выдал мне любопытнейшую историю. Памятуя о том, что именно этот номер газеты лежал сверху той пачки, что была обнаружена в хижине шамана, я возьму на себя смелость привести здесь полный текст статьи под заголовком «Снова беспредел», написанной молодой и, на мой взгляд, не самой талантливой журналисткой Валерией Огли. Статью предваряло черно–белое фото молодого человека славянской внешности, пронзительно смотрящего на читателя.

Душещипательная история, рассказанная юным дарованием от журналистики, казалось бы, является одной из тысяч ей подобных и, без всякого сомнения, не представляла бы для меня никакого интереса, если бы не одно но. Лицо с фотографии в «Вестнике вечерней столицы», которое смотрело на меня с нескрываемой тоской (мне, почему–то показалось именно так), было ровно тем же самым, что смотрело на меня с недоумением (это также мое личное мнение) со страницы журнала «Ethnie». Снимки сделанные Жаном Л’Авалем в Ниитубе и Валерией Огли в Москве, без сомнения, запечатлели одного и того же человека. Принц Ниитубе и оперуполномоченный Антон Николаевич Митрохин оказались одним лицом. Осознание этого на несколько минут затуманило мой рассудок. От близкой разгадки какой–то очень большой тайны у меня закололо в кончиках пальцев. Господи, наверное так чувствовал себя Эванс

[14]

, видя как из тысячелетнего забвения восстает Кносский дворец и вся Минойская цивилизация, наверное так ощущал себя Менделеев разродившись таки своим периодическим законом. Все это стоило серьезно обдумать. И на это обдумывание у меня ушел почти год. Почему так долго, спросите вы. Что ж, мне совершенно нечего вам на это ответить. Вероятно, я не обладаю аналитическим разумом должной мощи, раз так долго шел к раскрытию этой загадки. В свое оправдание могу сказать только одно, я все же её разгадал.

Забегу несколько вперед и открою перед читателем одну тайну. Я лично, и уже довольно давно, знаком с Принцем Ниитубе (он же Митрохин А. Н.), и то, что я собираюсь изложить в этой главе, целиком и полностью основано на его собственном рассказе, что был поведан мне одним весенним вечером у большого мраморного камина.

Итак, следуя добрым традициям честного повествования, не смею добавлять к его словам ни одного своего.

«…Он появился как будто из воздуха. Ни дверь ни скрипнула, ни нога по паркету ни шаркнула. Стоит передо мной и на чистом русском языке говорит:

— Здравствуйте, Антон Николаевич.

Изучая пышную крону генеалогического древа рода Коудрей, невозможно не заметить одну толстую разлапистую ветвь, берущую свое начало от славного рыцаря Роберта Коудрея. Вернувшись домой из долгих странствий по Святой земле, Роберт поставил своих многочисленных родственников перед фактом, который они ни при каких условиях принять не могли. Он вошел в дом с молодой женой, иудейкой уверовавшей в Христа. Рассорившись с близкими, крутонравный рыцарь сначала удалился с супругой в былые владения ордовиков

[15]

, а позже в горы северо–восточной Шотландии, где и осел в пятнадцати милях к югу от Абердина в построенном собственными руками доме. Иудейка Хая подарила ему трех сыновей, старший из которых и стал родоначальником нынешних Коудреев. Именно ему, лежа на смертном одре, и передал свой боевой меч, пожираемый проказой Роберт. Перед тем как испустить дух, он потребовал от наследника принести на освященном именем Гроба Господня оружии, кровную клятву, обязывающую всех его потомков во веки веков свято чтить и защищать свой род.

Во времена короля Якова, первого монарха, одновременно правившего и Англией и Шотландией, главой рода был Мэтью Коудрей по прозвищу «Блуд», зажиточный землевладелец и поставщик королевского двора. От жены местного священника, он прижил двух дочерей, младшая из которых, Элизабет, вышла замуж за своего двоюродного брата Эндрю, также Коудрея. Поскольку отец не только признал своих дочерей, но и вписал их в родовые наследственные книги, обе они получили право ношения герба своего родителя и именовались не иначе как леди Коудрей.

У Элизабет, после трех неудачных беременностей, родилась дочь, которую, помня иудейские корни предков, назвали Сарой. Именной этому ребенку и выпала участь воскресить в памяти всей родни кровную клятву старшего сына рыцаря Роберта. Достигнув возраста шестнадцати лет, Сара, упрямая и своенравная, как и все ее пращуры, не желая уготованного ей брака с престарелым лордом Стюартом, пролила свою юную кровь на священном мече достославного предка, поклявшись выйти замуж только за молодого Джона О’Брайена, сына их конюха, либо умереть. Именно с тех пор, клятва, принесенная на мече прокаженного Роберта, стала для всех Коудреев непреложной. Следуя примеру скончавшейся в ту же ночь от побоев отца Сары, священная клятва Коудреев каждый раз сопровождалась обильным кровопусканием.

Полтора столетия спустя, когда на континенте набирала силу волна великой революции, напившись пьяным, Сэр Реджинальд Коудрей, осмеянный друзьями за бахвальство и обещание лично зарезать французского короля Людовика XVI, пустил себе кровь лезвием священного клинка и тут же принес клятву в исполнении своего безумного замысла. Осмеянный повторно, не в силах терпеть этого более, Сэр Реджинальд приказал слугам притащить со двора постоянно отирающегося там кота, который в насмешку за наглое выражение морды был прозван домашней челядью именем французского монарха, и лично, на глазах изумленных гостей, свернул ему шею. Считая себя после этого варварства полностью свободным от данной им клятвы, он, как ни в чем не бывало, продолжил кутеж.

Но совсем не эти курьезы, почерпнутые мной в «Истории рода Коудрей», заинтересовали меня всерьез. Действительно интересным для меня оказался тот факт, что последняя из ныне живущих представительниц этого славного семейства, вышла замуж ни за кого иного, как за Принца Ниитубе, что и отмечено в официальной генеалогии семьи.

События, последовавшие далее, считаю уместным изложить со слов самой Тании Амарим, так как эксцентричная манера повествования Принца, на мой взгляд, несколько смазала целостность картины происходящего в те достославные дни. Итак, предоставим слово ей.

«…У нас с отцом произошла ужасная, просто отвратительная сцена. Он орал на меня, как на самую последнюю женщину в мире. Я же только и могла, что сидеть в кресле и плакать.

Это произошло в подвале большой башни и оттого, что я находилась практически в подземелье, мне становилось совсем дурно. Отец тогда принес с собой этот самый французский журнал, он любил читать по–французски, хотя и скрывал это — всё–таки истинный англичанин. Я прекрасно помню, как он тряс перед моим зареванным лицом этим «Ethnie», и показывал пальцем на фотографию, размещенную на развороте. «Вот этого?! Вот этого ты хочешь?!» А я даже и не смотрела туда, перед глазами был сплошной туман. Мне так не хотелось выходить замуж за дядю Арона, упокой Господи его душу, что любые слова, высказанные в эту минуту, воспринимались мной истинно вселенским злом. А отец, видя, как я не переставая глотаю слёзы, только все больше и больше выходил из себя. Подсев ко мне на край кресла, прямо с каким–то остервенением, он начал трясти меня за плечи и требовать немедленного успокоения.

Именно в этот момент на лестнице послышался страшный шум. Мне сначала показалось, что это какой–то взрыв или потолок обвалился. Отец, так же как и я, замер на месте. Того, как сильно он поражен в эту минуту, я и не подозревала. На наших глазах деревянная дверь раскололась надвое, а вековые петли, не выдержав, повыскакивали из стены. Прямо на нас с огромной скоростью неслась дубовая бочка. Она влетела в комнату крышкой вперед, и я хорошо разглядела выжженный на ней знак «White Horse»

[21]

. Верхом на бочке сидел какой–то взлохмаченный, с совершенно одичавшими от испуга глазами, парень. Таким манером, он проскакал почти до самой середины комнаты и… бочка развалилась.