— Вы совсем не знаете румынского крестьянина, если так говорите! Или же знаете его по книгам да по речам ораторов, что еще хуже, потому что вы представляете его себе каким-то мучеником, а на самом деле наш мужик просто злобен, глуп и ленив.

Илие Рогожинару закончил, убежденно отдуваясь, большим пестрым платком вытер придававшую ему благообразный вид лысину и с досадой дернул себя за густые, свисающие усы, которые то и дело лезли ему в рот. Арендатор поместья Олена в уезде Долж Рогожинару весь заплыл жиром; у него большой живот, бычий затылок, круглая голова, карие, бегающие глаза, а лицо — веселое, жизнерадостное.

Окинув взглядом соседей по купе, он понял, что не убедил их, и стал отдуваться еще громче. Один из собеседников, кокетливо одетый Симон Модряну, начальник управления в министерстве внутренних дел, чуть откашлялся, чтобы прочистить горло, и поучительно заявил:

— Видите ли, сударь… уважаемый господин Рогожинару, бесспорно одно: мы все, все до одного, живем за счет тяжелого труда этого мужика, каким бы злобным, глупым и ленивым вы его ни считали!

На хмуром, одиноко стоящем полустанке Бурдя на линии Костешть — Рошиорь поджидала желтая, всем хорошо здесь известная бричка из Амары. Как только поезд остановился, крестьянский парнишка кинулся к вагону, в дверях которого показался Григоре Юга, схватил чемоданы и понес их к бричке. Старый словоохотливый кучер Иким натянул вожжи, сдерживая горячих коней, нетерпеливо грызших удила и бивших копытами о землю.

— Добро пожаловать, барин!

— Благодарю, Иким! — ответил Григоре, усаживаясь в бричку рядом с Титу. — Здесь все в порядке?

— В порядке, барин. Все здоровы.

Через несколько дней староста Правилэ пришел тайком к Григоре Юге и сообщил ему, что воров найти не удалось по той простой причине, что никакой кражи не было. Вдвоем с унтером они еще раз внимательно осмотрели злополучный амбар, допросили с пристрастием еще нескольких самых подозрительных крестьян, но все безрезультатно. После этого он пошел к Козме Буруянэ, и тот признался, что действительно поторопился с жалобой, так как теперь и ему сдается, что кражи не было; он собирается повиниться старому барину, да боится, что тот ему этого не простит.

— А теперь я пришел доложить вам, — продолжал староста, — потому как вы помягче будете. Замолвите словечко перед отцом, чтоб он тоже знал, почему мы не выполнили его приказ, хоть сами хотели да и обязаны…

В тот же день Григоре сообщил новость отцу, и тот выслушал его весьма хладнокровно, ничем не выказывая своего удивления или негодования. Однако в глубине души он злился на Буруянэ. Старика особенно раздражало то, что он, хотя бы косвенно, должен был признать свою ошибку перед собственным сыном.

— Ты правильно сделал, что рассказал мне это! — спокойно заметил он и тут же тише добавил, словно разговаривая сам с собой: — Подумать только, что за человек оказался этот арендатор. Ну, ничего, я… — Он не закончил фразы, по-видимому, не желая выдавать своих мыслей, и перевел разговор на другую тему.

Титу Херделя целых два дня только и делал, что рассказывал, как он провел время в поместье Юги. Сперва у него выпытывала все подробности госпожа Александреску, его хозяйка, которая, когда не говорила о Женикэ или о Мими, старалась любой ценой разнюхать побольше о чужой жизни, чтобы потом было о чем посплетничать. Целый вечер Титу делился впечатлениями с семьей Гаврилаш, а сын сапожника Мендельсона, теперь уже в штатском, специально зашел к Титу, чтобы узнать у него о страданиях крестьян. Кипя негодованием, он объяснил Титу, что социальные беззакония доведут народ до отчаяния и, если народ будет вынужден сам добиваться справедливости, все обветшалое здание нынешнего общества рухнет в огне и крови.

Титу охотно разглагольствовал и хвастал, но все-таки старался не терять чувство меры. Он не осмеливался слишком заноситься, так как еще не знал, увенчается ли оказанный ему любезный прием какими-либо ощутимыми результатами. С особым восторгом говорил он о Надине. Она казалась ему самым восхитительным существом на свете, и он давал собеседникам понять, что и она к нему благоволит, хотя в действительности Надина почти не обращала на него внимания и даже по дороге, в автомобиле, обменялась с Титу лишь несколькими словами, болтая все время по-французски с Раулем Брумару.

Наконец в воскресенье, в первой половине дня, Титу отправился на улицу Арджинтарь к Гогу Ионеску. Правда, тот твердо обещал в течение первых же суток найти для него подходящую службу, но не мешало под предлогом обязательного визита вежливости напомнить о себе еще разок.

— Все сделано! — торжествующе приветствовал его депутат. — Завтра вы должны явиться на службу в редакцию газеты «Драпелул». Зайдите там к господину Деличану, — не забудьте его фамилию, он директор газеты, — и скажите, что вы от меня. Жалованье, правда, не очень большое, но со временем мы постараемся это исправить.

Днем все жалели о неожиданном отъезде Брумару, сущего кладезя хорошего настроения. Однако его отсутствие не нарушило общего веселья. Госпоже Пинтя даже пришлось энергично вразумлять мужа, который заговорился с Мироном Югой и Титу:

— Александру, милый, мы должны тотчас же ехать, а то застрянем здесь и на вторую ночь.

Надина, надумав подышать чистым воздухом и размяться, поехала провожать их до Леспези. Вернулась она домой поздно, когда уже надо было садиться к столу.

Еще заранее было условлено, что второй день рождества все проведут у Гогу. Дома останется один лишь старый Юга, не изменявший своей привычке проводить все праздники дома. Но на этот раз Григоре заявил, что тоже не сможет побывать у Гогу, ибо ему необходимо поехать в Питешти по чрезвычайно важному и неотложному делу.

В то же воскресенье, в полдень, Григоре Юга вместе с Титу Херделей сошли с поезда на станции Бурдя, где их ждал Иким, сидя на козлах желтой брички, присланной из Амары.

— Как тут у вас дела, Иким, в порядке? — спросил Григоре.

— Покамест все тихо, барин! — ответил кучер.

Слово «покамест» не понравилось Григоре, но он не стал настаивать. Его и так расстроили часы, проведенные в поезде. В вагоне ехали только он и Титу. Остальные вагоны тоже пустовали. Зато на всех станциях суетились толпы напуганных людей, которые рассказывали друг другу всевозможные ужасы о восставших крестьянах и главным образом об их намерениях. В конце концов все признавали, что в их селах пока спокойно, но назревают неслыханные события. Григоре прекрасно знал, что в здешних краях еще ничего не произошло, и потому эти выдумки очень его раздражали, он расценивал их как прямое подстрекательство к беспорядкам. Ему не повезло еще и потому, что на одной из станций возле самого Бухареста он встретил Илие Рогожинару, арендатора, с которым путешествовал прошлой осенью, когда тот буквально выводил его из себя своими сельскохозяйственными теориями. Сейчас Григоре не удалось избавиться от него до Костешти.

На следующий день, в среду, часов около двенадцати, Платамону отправился в Леспезь в кабриолете, захватив с собой и адвоката Олимпа Ставрата, который остановился у него в Глигану.

— Ну вот, благополучно подъезжаем, господин адвокат! — усмехнулся арендатор, который погонял лошадь, сидя рядом со Ставратом. На заднем сиденье примостился Аристиде.

— Подъезжать-то подъезжаем, но насколько благополучно, это еще видно будет! — нервно ответил Ставрат, поглаживая тронутую сединой бородку и то и дело оглядываясь по сторонам, словно опасаясь, как бы перед ними нежданно-негаданно не выросла толпа взбунтовавшихся мужиков.

— Да вы не волнуйтесь, уважаемый господин адвокат! — покровительственно, чуть ли не иронически, продолжал успокаивать его Платамону. — Наши мужики не такие уж сумасшедшие, как думают в городе. Мужик по своей натуре — человек благоразумный, может быть, даже слишком.

В четверг утром восходу солнца в Амаре предшествовали зори, более красные, чем когда-либо.

Горизонт, окрашенный земным пламенем, ярился багрянцем, пока не выкатился солнечный шар, — голова, омытая свежей кровью. Лишь тогда свет пожара стал бледнеть, задушенный светом дня, как бы погружаясь в огненную стену, окаймляющую небосвод. И чем светлее становилось, тем явственнее громоздились смерчи черного дыма, то возносясь кверху, то подламываясь, будто обожженные руки, воздетые к богу.

Крестьяне поднялись, как всегда, с восходом солнца. Они слонялись по дворам, смотрели на безоблачное небо и на клубящиеся завесы дыма, втягивали воздух, чтобы уловить запах гари, но делали это без малейшего удивления или радости, принимая все как должное. Кое-кто выходил на середину улицы, чтобы лучше разглядеть горизонт или перекинуться с кем-нибудь словом-другим.

— Вот это пожар, не шутка! — крикнул со своего двора Василе Зидару, обращаясь к Леонте Орбишору, который жил двумя домами дальше и вышел на улицу, как только услышал, что сосед кашляет и отплевывается. — И вот так-то полыхает с самой полуночи… Сколько там добра гибнет, вся бы деревня по-барски жила целый год, коли не больше.

В пятницу в Амаре мужики встали чуть свет — каждый опасался, как бы его не опередили другие. Те, кто поприлежнее, накануне до поздней ночи таскали из усадьбы арендатора все, что удалось спасти от огня. Павел Тунсу присмотрел себе бычка и погнал было его домой, но стражник Якоб Митруцою заявил, что он нацелился на этого бычка больше недели назад и что это может подтвердить хотя бы Замфир Келару. Они подрались до крови, чуть до убийства не дошли… Когда занялся пожар, все страшно обрадовались, но вскоре пожалели, что подожгли усадьбу до того, как забрали все пригодное для хозяйства, тем более что жандармов бояться уже было нечего. Ни за что ни про что в пламени погибла куча добра. И как раз бедняки поживились меньше всех, потому что сперва они робели, а потом, когда уж осмелели, нечего было забирать.

Игнат Черчел начал ругаться, чуть только глаза открыл, — жена все еще была недовольна, пилила его за то, что он не взял ни одного поросенка побаловать детишек. Тщетно напоминал ей муж, что притащил домой целых три мешка кукурузы, чтобы хватило до середины лета, чуть не надорвался, всю ночь поясницу ломило, — жена все твердила о поросенке.

— Да подумай ты сама, чертова баба, как же я мог приволочь целого кабана? На спине, что ли? — орал Игнат. — Ведь свинья-то не идет, как человек или вол какой, когда его погоняешь.

— А другие как сумели, муженек?.. Да еще такие, кто на рождество заколол по две свиньи! Иль ты забыл, как нашего кабанчика сборщик податей сожрал, сожрали бы его самого червя заживо! Тинка, жена Ионицэ, говорила мне вчера вечером, что даже зять священника загнал к себе в хлев трех поросят арендатора…

Всю ночь с пятницы на субботу пляска пламени, пожирающего усадьбу Григоре Юги, заливала кровью небо над Амарой. Гневная, шумливая толпа не расходилась, будто люди потеряли сон и покой. Крики буйной, неудержимой радости заглушали треск огня. Крестьяне без устали сновали тенями в красных сполохах, переговариваясь суровыми, хриплыми голосами, сливающимися в причудливый гул, будто рвущийся из недр земли…

Далеко за полночь стропила сгорели, и крыша рухнула на потолок второго этажа. Гигантское облако искр бурно взметнулось и рассеялось в багровом воздухе, и тут же над пожарищем вздыбились новые языки пламени. Точно повинуясь высшему велению, из сотен глоток вырвался долгий, радостный рев. Потом крестьяне потихоньку разошлись, словно ожидали только этого знака полной победы. Лишь кое-кто упрямо оставался на месте, опасаясь, как бы без него не произошло еще что-нибудь важное. На рассвете суета на барском дворе улеглась, и даже огонь горел теперь тише, пресыщенно, сонно мерцая.

В окне старой усадьбы бодрствовал все тот же робкий огонек. Бабочки крупных искр садились на крышу и, касаясь старой черепицы, сразу же гасли, будто падая на лед. Иким прикрыл двери, ведущие на террасу, чтобы никто больше не входил в дом и не тревожил покойника. Некоторое время у изголовья убитого барина бодрствовал он, потом кухарка, затем приказчик, которого сменил муж кухарки. А под утро на кресле в углу комнаты покойника прикорнула Мариоара. Ее клонило ко сну, но было слишком страшно, и она старалась не смотреть в сторону дивана, на котором лежало тело Мирона Юги. И без того на нее наводили ужас тени, неуемными призраками плясавшие на стенах. Сквозь выбитые окна лился острый, режущий холод. Стоило ей только закрыть глаза, как чудилось какое-то странное шуршание. Один-единственный раз осмелилась девушка бросить взгляд в ту сторону. Пламя свечи металось, и мертвец будто двигался. Мариоара поспешно трижды перекрестилась… Немного придя в себя, она вдруг совершенно отчетливо услышала вздох, глубокий и горестный, как стон. Не в силах вымолвить от ужаса ни слова, девушка вскочила на ноги. Но тут же раздался испуганный голос:

— Не кричи, Мариоара, не губи меня! Это я — Исбэшеску.