— Слава Иисусу!

— Во веки веков! Здравствуй, Агата! А куда это ты собралась?

— По миру пойду, благодетель, по людям. Мир-то вон как велик! — Она описала клюкой дугу с востока на запад.

Ксендз невольно посмотрел вдаль, туда, куда она указывала, и тотчас зажмурился — на западе стояло ослепительное солнце. Потом спросил, уже потише и как-то нерешительно:

— А что, разве Клембы тебя выгнали? Может, так только — повздорили немного? Может…

На дворе Борыны, окруженном с трех сторон службами, а с четвертой — садом, который отделял его от дороги, уже собралось много народу. Несколько женщин суетились около большой, рыжей, с белыми пятнами коровы, лежавшей у хлева на куче навоза.

Старый пес с облезлыми боками, прихрамывая, бегал вокруг коровы, обнюхивал ее, лаял и то кидался на улицу и разгонял детей, залезших на плетень и с любопытством заглядывавших во двор, то подбегал к свинье, которая развалилась на земле под крыльцом и тихо кряхтела, потому что ее сосали маленькие белые поросята.

Наконец прибежала запыхавшись Ганка и, припав к корове, стала ее гладить по морде и по голове.

— Пеструха, бедная ты моя Пеструшечка! — слезливо приговаривала она, а потом заплакала уже навзрыд, горестно причитая.

А соседки предлагали все новые и новые средства: корове вливали в горло то раствор соли, то молоко с растопленным воском от освященной свечи. Кто-то советовал мыло с сывороткой, кто-то кричал, что надо ей кровь пустить. Но корове ничто не помогало, она вытягивалась все больше, по временам поднимала голову и протяжно, жалобно мычала, словно умоляя спасти ее. Ее красивые глаза с розоватыми белками все больше мутнели, тяжелая рогатая голова падала в изнеможении, и она только высовывала язык и лизала руки Ганке.

Рассвет уже побелил крыши, серым полотном завесил ночь и померкшие звезды, когда на дворе у Борыны началось движение.

Куба слез с нар и выглянул из конюшни. На земле кое-где лежала изморозь, и было еще темновато, но на востоке заря уже разгоралась и румянила верхушки заиндевевших деревьев. Блаженно потягиваясь, Куба зевнул раз-другой и пошел в хлев будить Витека. Но мальчик только на миг поднял голову и, сонно пробормотав: "Сейчас, Куба, я сейчас!", опять свернулся на своей постели.

— Ладно, поспи еще маленько, бедняга, поспи! — Куба прикрыл его тулупом и заковылял дальше — нога у него была когда-то прострелена в колене, и поэтому он сильно хромал и волочил ее за собой. Умывшись у колодца, он пригладил ладонью свои спутанные, выгоревшие на солнце волосы и встал на колени у порога конюшни, чтобы помолиться.

Хозяин еще спал. Окна хаты пылали кровавыми отблесками утренней зари, с озера медленно сползал густой белесый туман и рваными клочьями рассеивался в воздухе.

Куба молился долго, перебирая четки, а глаза его все время блуждали по двору, по окнам хаты, по саду, еще земля еще была окутана мглой, по яблоням, увешанным яблоками величиной с кулак. Не прерывая молитвы, он швырнул чем-то в собачью конуру, стоявшую у самой двери конюшни, целясь в белую голову Лапы, но пес только заворчал, свернулся клубком и опять заснул.

Было воскресенье, тихий солнечный сентябрьский день, повитый осенней паутиной.

На стерне, сразу за гумном, сегодня пасся весь скот Борыны, а под высоким, пышным стогом, окруженным зеленой щеткой ржи, лежал Куба, присматривал за скотом и учил Витека молитвам. Он часто покрикивал на него, а то и тыкал кнутом, так как мальчик все сбивался и поглядывал на сады.

— Ты запоминай, что я говорю, — ведь это молитва! — внушал ему Куба серьезно.

— Да я слушаю, Куба, слушаю.

— Так чего же ты на сады глаза пялишь?

Осень надвигалась быстро.

Серенькие дни влеклись над опустелыми, заглохшими полями, становились все тише и умирали в лесах, бледные, как облатки святых даров, озаренные пламенем догорающих свеч.

И с каждым рассветом день вставал ленивее, весь в инее, застывший от холода, проникнутый унылой тишиной умирающей земли. Расцветало в глубине неба бледное и грузное солнце в темном ожерелье из ворон и галок, которые срывались откуда-то из-за горизонта, летели низко над полями и кричали протяжно, жалобно, глухо, а за ними мчался резкий холодный ветер, мутил застывшие воды, убивал остатки зелени, срывал последние листья с гнувшихся над дорогами тополей, и листья падали на землю беззвучно, тихо, как слезы, кровавые слезы по умершему лету.

И что ни рассвет — деревня просыпалась позже; все неохотнее шел на пастбище скот, все тише скрипели ворота и тише звучали голоса, словно приглушенные мертвой пустотой полей, все слабее и тревожнее бился пульс самой жизни. Перед избами и в поле люди иногда вдруг останавливались и долго глядели в хмурую синюю даль. Даже быки и коровы поднимали от желтой травы рогатые головы и, медленно пережевывая жвачку, вперяли глаза в далекое пространство… И временами глухое, тоскливое мычание разносилось по пустынным полям.

И что ни день — становилось все темнее и холоднее, и ниже стлался дым по обнаженным садам, и все больше птиц слеталось в деревню, ища приюта в амбарах и на сеновалах, а вороны сидели на крышах и голых ветках или кружили над землей с зловещим карканьем, словно пели унылую песню зимы.

Подходила зима.

Осень еще боролась с ней, не подпускала ее близко, и они металась в синих далях, рыча, как голодный и злобный зверь, и неизвестно было, когда она победит и, прыгнув вперед, вонзит свои страшные клыки в мир…

Временами порошил желтоватый, быстро таявший снег, осенний снег.

Еще приходили дни скучные, болезненно-бледные, оцепенелые, гнилые, мерцающие тусклым ледяным светом, проникнутые ноющей грустью — мертвые дни. И птицы с криками улетали в леса, и тревожнее журчали воды, текли медленнее, словно скованные страхом, и трепетала земля, а все живое устремляло взгляды, полные боязливого ожидания, на север, в непроницаемую мглу туч.

И ночи были еще осенние: слепые, мутные, глухие, с клочьями тумана и мертвым блеском звезд, ночи настороженного безмолвия, таившего в себе подавленные крики тревоги, ночи, полные мучительных вздохов, метаний, внезапно наступающей тишины, воя собак, кряхтения мерзнущих деревьев, жалобных голосов птиц, ищущих убежища, жутких зовов на пустырях и распутьях, затерянных во мраке, шума каких-то полетов, теней, притаившихся под стенами безмолвных хат, страшных видений, замирающего ауканья, неведомых призывов, странного пугающего скрежета, пронзительных стонов.

Как-то перед самым полуднем небо прояснилось, но мимолетно, словно кто горящей лучинкой осветил мир, и сразу же нахмурилось, потемнело, — видимо, надо было ожидать снега.

В избе Былицы тоже было как-то особенно мрачно, холодно и уныло. Дети играли в постели и тихо попискивали, как испуганные цыплята, а Ганка от беспокойства места себе не находила. Она то слонялась из угла в угол, то выглядывала в окно, то выходила за порог и горящими глазами смотрела вдаль. Но на дорогах и полях не видно было ни живой души, лишь несколько саней проехали от корчмы и скрылись за тополями, словно провалившись в снежную пропасть, не оставив по себе ни следа, ни звука — и опять вокруг мертвая тишина и необозримая пустыня!

"Хоть бы нищий какой забрел, было бы с кем поговорить!" — вздохнула Ганка.

— Цып, цып, цып! — она стала скликать кур, которые разбрелись по снегу и пристраивались на черешнях. Она отнесла их на насест и, вернувшись, стала ругать Веронку за то, что та выставила в сени лохань с помоями, а проклятые свиньи всю ее расплескали, так что под дверью натекла лужа.

— Смотри за своими свиньями сама или детям прикажи, если ты себя хозяйкой считаешь! А я не хочу по твоей милости в грязи жить!.. — кричала она через дверь.

Поздним утром, уже после завтрака, мельник привел Антека на место работы, оставил его у въезда, среди сложенных высокими штабелями бревен, а сам пошел к Матеушу, который укладывал дерево и пускал пилы, поговорил с ним и крикнул:

— Ну, приступайте к работе! И слушайтесь во всем Матеуша, он тут вместо меня!

Мельник сразу же ушел, потому что от реки тянуло неприятной пронизывающей сыростью.

— Большого топора у тебя, верно, нет? — спросил Матеуш, сойдя вниз и дружески поздоровавшись с Антеком.

— Я захватил только маленький, потому что не знал…

Наступил канун Рождества, и уже с самого рассвета в Липцах поднялась лихорадочная суета.

Ночью или к утру опять ударил сильный мороз, а так как было это после нескольких дней оттепели и сырого тумана, то все деревья оделись инеем, словно мелкими осколками стекла. Даже солнце выглянуло и светило на бледноголубом небе, затканном тончайшим узором. Но и солнце было какое-то застывшее и бледное, ничуть не грело, а мороз все крепчал и так пробирал, что трудно было дышать, и пар от дыхания волнами окружал всех, выходивших из дому.

Зато вокруг все сверкало на солнце, искрилось такими ослепительными блестками, словно кто бриллиантовой росой окропил снега, — даже глазам было больно.

Окрестные поля, заваленные снегом, расстилались белой равниной, глухой и мертвой. Только какая-нибудь птица порой пролетала над этой равниной и черная тень ее мелькала по бороздам, или стайка куропаток, перекликаясь под заснеженными кустами, боязливо, осторожно пробиралась к человеческому жилью, под сеновалы. А то изредка прибежит по снегу зайчишка, постоит на задних лапках, потом поскребет затвердевший наст, добираясь до семян, но, испуганный лаем собак, удерет назад в одетые снегом, помертвевшие от холода леса. Пустынно и тихо было на этих необозримых снежных равнинах, и только где-то в голубой дали смутно маячили деревни и седые сады, темнели леса и поблескивали замерзшие ручьи.

Жестокий холод пронизывал все, наполняя мир ледяной тишиной. Ни один крик не нарушал глубокого безмолвия полей, ни один живой человеческий голос не дрожал в воздухе, даже ветер не шелестел среди сухих сверкающих снегов. Разве только изредка на дороге, затерянной среди сугробов, жалобно задребезжит колокольчик, донесется скрип полозьев, — но так слабо, так отдаленно, что не успеешь разобрать, откуда это, а уже все отзвучало, бесследно кануло в тишину.

Семья Борыны только на рассвете вернулась из костела, и не прошло и десяти минут, как весь дом огласился звучным храпом. Одна Ягуся не спала, как ни была она утомлена. Напрасно зарывалась она в подушки, напрасно закрывала глаза и даже натягивала перину на голову — ничего не помогало, сон не приходил, только какой-то кошмар навалился на грудь, и она не могла ни вздохнуть, ни крикнуть, ни вскочить с постели. Она лежала неподвижно, в том оцепенении полусна, когда мозг бессилен в чем-нибудь разобраться, а душа словно соткана из воспоминаний и принимает в себя весь мир, носится над землей, погруженная в созерцание чудес, одевается в солнечные лучи, а сама-то она подобна лишь отражению в чистой, но бурной воде. Так было и с Ягной; хоть она и не заснула, но все исчезло из ее сознания, и, как птица, носилась ее душа в дивном царстве невозвратных дней, умерших часов, живых лишь в ее памяти. Ей чудилось, что она в костеле и рядом стоит на коленях Антек и все что-то говорит, и жжет ее глазами, жжет речами своими, наполняет сладкой болью и страхом… И вдруг раздается пение, звучит орган так проникновенно, что каждая нота отдается в ее сердце. Потом видела она перед собой багровое и грозное лицо ксендза, его простертые над толпой — руки… горящие свечи…

За этими приходили иные, давние воспоминания. Свидания с ним, поцелуи, объятия… Ее кидало в жар, от страстного томления она вся вытягивалась и крепко прижималась к подушкам. И вдруг ясно слышала: "Выйди! Выйди!" И она приподнималась и в мыслях шла, шла… кралась под деревьями, во мраке, вся трепеща от страха, — и чьи-то крики летели за ней, и ужасом веяло из темноты.

Так все время видения сменяли друг друга, и она не могла очнуться и вырваться из-под их власти. Видно, домовой ее душил или нечистый искушал и подстрекал к греху!

Было уже совсем светло, когда Ягна встала с постели, но она чувствовала себя точно снятой с креста, все кости ныли Она была бледна, рассеянна и невыразимо печальна.

Мороз немного ослабел, было пасмурно, временами порошил снег, а временами поднимался сильный ветер, трепал деревья, засыпая их тучами снежной пыли, выл на дорогах. Но деревья так и гудели праздничным весельем, люди сновали по улицам, мчались в санях, собирались во дворах или ходили друг к другу в гости, а ребятишки целым табуном, как жеребята на выгоне, носились на льду озера, и крики их слышны были по всей деревне.