Семь песков Хорезма

Рыбин Валентин Фёдорович

Исторический роман Валентина Рыбина повествует о борьбе хивинских туркмен за независимость и создание собственного государства под предводительством известного туркменского вождя Атамурад-хана.

Тесно с судьбами свободолюбивых кочевников переплетаем ся судьба беглого русского пушкаря Сергея. Проданный в рабство, он становится командующим артиллерией у хивинского хана и тайно поддерживает туркмен, спасших его от неволи.

Часть первая

I

Артиллерийская рота Ленкоранского пехотного полка, расквартированного в Талыше, летом 1832 года была на молотьбе. Солдаты сами себе сеяли, косили и молотили хлеб. К началу августа управились с делами — погрузили мешки с пшеницей в фуры и двинулись к месту расположения. Ус талые и злые, шли через лесистые Талышские горы. Натрудили косами да цепами плечи, не до веселья.

К вечеру сделали последний привал. Развели костер, сварили кашу, поели, попили, перемотали портянки, снова двинулись в путь и, отмахав еще двадцать верст, под утро прибыли в Акушу, Поставив обоз на крепостном дворе, холостяки бросились в казарму, к кроватям, и женатики подались к своим женкам, на квартиры.

Фейерверкер (Фейерверкер — унтер-офицер в артиллерии.) Сергей Лихарев отсыпался долго, часов до двенадцати. Проснувшись, поплескался под рукомойником, выбрился чисто, надушился розовой персидской водой — голаб, кликнул дружков своих и отправились они за крепостную стену. Рядом, на взгорье, лепился кавказский аул — в несколько рядов, амфитеатром стояли полукаменные-полуглиняные сакли. Кое-где высвечивали над ними тополя. В них жили женатые солдаты.

Выйдя из крепости, Сергеи Лихарев с двумя товарищами направился в Манькин шинок — сакля ее стояла на склоне, под развесистым карагачом. Артиллеристы ввалились во двор, подняв хозяйку, которая дремала в прохладной комнатенке. Полногрудая, широкозадая девка с роскошными косами лениво улыбнулась и застегнула пуговицу на кофте.

— Ух ты, кто к нам пожаловал-то! — обрадовалась, увидев Лихарева. — А, сказывали, будто ты там, на Араксе, зазнобу какую-то себе завел. Я тут горючими слезами извелась, тебя ожидаючи!

II

Серый парус большой персидской шхуны грязным облаком подплыл к Кизылагачской пристани. Парус рухнул с мачты, обнажив рангоуты. Боцман, грузный перс в черной феске, выкинул на деревянный причал чалку, зацепив ее за кнехт. Судно «Фетх-Али» встречали русский офицер-таможенник и талышские купцы. Почтительные поклоны и рукопожатий сменились деловыми вопросами. Персы привезли рис в мешках и свежие фрукты в плетеных корзинах. Капитан шхуны Али-За ман, беря под руку таможенника, зашептал вкрадчиво на ухо:

— Мой дорогой друг, имею поручение засвидетельствовать особую благосклонность самого Аббаса-Мирзы за тот товар, который вы послали ему весной. Принц осыплет вас и командира эскадры капитана Басаргина золотом и бриллиантами, если вы удвоите продажу русской меди.

— Сукин ты сын, Али-Заман, да в своем ли уме! — мгновенно вспыхнул русский офицер. — Вы же с Аббас-Мирзою все наши медные деньги выманили из России. На рынках совсем не стало медной монеты. Ишь, придумали — пушки из медных денег лить! Надо было крепче держаться за свои замбуреки, (3амбурек — Фальконет, небольшая бесколесная пушка) когда на войну с нами шли. А то растеряли всю артиллерию, а теперь крохами собираете.

— На все воля Аллаха, мой дорогой. Скажи, когда зайти к тебе?

— Зайдешь вечерком, а сейчас не мешай делу. Иди в кофейню.

III

На пограничной речке Кара-су, разделявшей персидские и туркменские земли, издревле существовал невольничий рынок. Огромный рабат, (Рабат — постоялый двор) куда свозились на обмен и продажу рабы, никогда не пустовал. Набеги туркмен на персидские селения и карательные вылазки персов на туркменские аулы совершались довольно часто, и маклеры никогда не сидели без дела. После каждого налета в Кара-су появлялись родственники угнанных в рабство, заявляли о пропавших. Маклеры тотчас отправлялись в Хиву, Астрабад, находили угнанных, сговариваясь об обмене или возвращении за деньги, платили задаток, назначали время обмена.

Осенью, как только немного спала жара, в Кара-су с плененными персами приехали хивинские туркмены. Привезли закованных в цепи человек сто — мужчин, женщин, детей. Пленников сопровождали сердары Рузмамед и Кара-кель с молодыми джигитами. Впрочем, и сами сердары не были старыми. Рузмамеду — лет двадцать семь, а Кара-кель года на два моложе. Оба высоки ростом, костисты, длиннолицы, в богатых светло-коричневых чекменях из верблюжьей шерсти, в косма тых папахах и желтых хромовых сапогах. У обоих аккуратно подстрижены черные, полумесяцем, бородки. Оба царственно спокойны, полны достоинства и превосходства перед другими. Под ними — красивые скакуны-ахалтекинцы с огненными глазами и грациозно выгнутыми шеями. Персы, курды, прибрежные туркмены со Страхом и почтением взирали на них, пока шел обмен и торговля пленными.

Поручив слугам заниматься делом, сердары с не сколькими телохранителями зашли в чайхану. Только расположились на тахте, как к ним подсел маклер по имени Ханам, хорошо им знакомый пройдоха.

— Рузмамед, и ты, Кара-кель, да простит меня Аллах, но я не знаю, к кому из вас прежде всего обращаться: оба вы — барсы, один другого сильнее и благороднее,

— Говори, с чем пришел, — недовольно отозвался Рузмамед. — Зачем лебезишь, как маймун? (Маймун — обезьяна)

IV

Ханская усадьба Гульбанбаг находилась в окрестностях Хивы. Это был огромный сад, обнесенный высокой стеной, с красивыми арочными воротами, выходящими к каналу Палван-ата. Пирамидальные тополя тянулись or столицы до самой усадьбы вдоль канала. Под сенью тополей прямо у ворот Гульбанбага покачивались на волнах ханские каюки. Хан и его сановники никогда ими не пользовались. Иногда, в летнее время, в каюках под парусами прогуливался по искусственной реке ханский гарем. Жены и наложницы Аллакули-хана обычно в дни больших праздников плыли до самой Хивы. Тогда ханские каюки сопровождала многочисленная конная охрана, которая продвигалась по обеим сторонам водовода, разгоняя толпившихся зевак.

После охоты Аллакули-хан приехал со свитой в Гульбанбаг и расположился в царстве яблонь и абрикосовых деревьев. Белые одноэтажные дома с айванами, в которых жили ханские жены и наложницы, стояли особняком за фонтаном. Аллея к ним шла сквозь сплошное море благоухающих роз. Здесь в виноградных беседках томились в безделии молодые гурии хана, а старшие жены, обремененные детьми, следили отсюда за своими чадами, которые носились по двору.

Ханский дом находился в некотором отдалении от гарема и был отделен от женской половины двора серебряными воротами. Аллакули-хан каждый год после очередного похода приезжал в свою летнюю резиденцию, чтобы поразвлечься и отдохнуть. Но по натуре беспокойный и деятельный, он и здесь занимался государственными делами. Два месяца охоты на Каплан кыре не только не позволили ему забыть о недавнем походе в Хорасан, но, напротив, возбудили в нем желание поскорее узнать — что делается теперь там. И он с нетерпением ждал гонца с донесением.

А пока что у дворцовых ворот ожидал разрешения на аудиенцию посланник из киргиз-кайсакской степи, человек от грозного султана Кенесары Касымова. При упоминании этого имени трепетали хивинские и русские купцы, приезжавшие в Хорезм и Бухару, но на хивинского хана это имя наводило тоску и досаду. Кенесары вел себя на равных с владыкой Хорезма, в то время как Аллакули-хан считал себя львом вселенной, а Кенесары называл волчонком. Кайсака он принял неохотно и сухо. Посланник, войдя, повалился на колени. Аллакули-хан сидел со скипетром на возвышении, сверху глядя на бархатную шапку с орлиным пером и парчовый халат вошедшего. «Приехал просить помощь... Но какую?»

— Встань и сядь вот здесь, — произнес хан и покосился на своего визиря Юсуф-мехтера, который с несколькими вельможами находились рядом.

V

С наступлением осени Аллакули-хан с гаремом и свитой переехали из Гулбанбага во дворец. С его прибытием в столицу наполнились водой арыки, меньше стало беспорядков на базарах — усерднее стали нести службу хивинские нукеры. Только и слышались их окрики тут и там. За малейшее нарушение порядка наказывались плетью покупатели и торговцы. На площади у ичанкале, мечетей и медресе прибавилось стражников. И в самом дворце сановники вели себя с видимой предупредительностью, дабы не нарушить покой великого маградита, хотя он меньше всего заботился о своем покое. Хан просыпался на рассвете, спускался с верхнего айвана во двор и шествовал в ковыльный двор. Личная стража и слуги сопровождали его к белой юрте, которая стояла посреди огромного двора, сплошь заросшего ковылем. Серые цесарки беспокойным клекотом встречали повелителя, лезли ему под ноги, когда он бросал им зерна джугары. Хан входил в белую юрту, усаживался на ковер, оставив вход в нее открытым, а ждал восхода солнца. Иногда он оставался в юрте до полудня, здесь же принимал нужных ему людей. Он мог потребовать к себе любого из сановников, и они г утра толпились в трехстах шагах от юрты хана, в камышовых шалашах, и тоже попивали чай, играя в шахма ты.

В один из таких дней Аллакули-хан выслушивал гонца, прибывшего из Хорасана. Гонец стоял на коленях, то и дело склоняя голову и прижимая ладони а груди, а разгневанный хан засыпал его вопросами:

— Как мог Ниязбаши-бий пустить этого кровожадного шакала Аббас-Мирзу на серахскую дорогу?

—О повелитель, Ниязбаши-бий именно на серахской дороге поджидал Аббас-Мирзу, а он накинулся на Се рахс с другой стороны. Когда мы узнали об этом в повели доблестные войска, чтобы спасти город, Аббас-Мирза уже захватил его. Мы бросились на крепость со всех сторон, чтобы выгнать поганых вояк шаха, но они начали стрелять из пушек. У них новые английские нушки... Многие наши люди погибли, и сам Ниязбаши-бий ранен. Он послал меня к вашему величеству... Нам нужны пушки, иначе враг навсегда останется в Серахсе а сделает этот город своим..,

— Прочь, нечестивец! Не смей запугивать меня! — Аллакули-хан приподнялся с ковра и ткнул гонца скипетром.

Часть вторая

I

Оренбург жил тихой размеренной жизнью. Особых тревог обыватели казацкой столицы не испытывали. Разве что слух иногда прилетал о разбое киргизов-кайсаков, и гомонили тогда на базаре у торговых лавок бабы. Но куда более велось толков о новом военном губернаторе Перовском, который «сам собой красив», — под курчавой, по-цыгански, шевелюрой суховатое, с утонченными чертами лицо, усищи вразлет, да и силой Бог не обидел, при случае мог, когда дело доходило до молодецких шалостей, запросто согнуть подкову. А самое главное, сей новоявленный генерал такой фортель выкинул, что и забыть о нем невозможно. Впрочем, не его в том вина. Сами они, два чванливых генерала, на колючие рога напоролись. Ни Жемчужников, ни Стерлих знать не знали по своей тупости, что Перовский — ближайший приятель самого государя императора Николая Павловича. Раньше, когда царь еще в великих князьях ходил. Перовский значился у него в адъютантах. А как стал великий князь государем, послал он своего приближенного Оренбургским округом править...

В Оренбург Перовский приехал в небольшом для военного губернатора чине генерал-майора. Приехал не в карете, запряженной цугом, как до него тут ездили правители края, а верхом из жеребце в сопровождении небольшого отряда конных казаков, Обыватели Орен бурга, в основном татары, встретили нового начальника с большим почетом, Мурза Тимашев, преподнеся щеголеватому генералу хлеб-соль, предложил ему поселить ся в собственном доме. Дом Мурзы стоял на главной улице и считался самым богатым в городе.

Оглядывая двухэтажный особняк с балконами, Перовский с благодарностью сказал:

— Спасибо тебе, Мурза Тимашев. Дом твой — и впрямь одно загляденье. Да и некуда мне больше стучаться. Господа военные к себе не приглашают. И не только не приглашают, даже не соизволили встретить. Что-то не видно ни командира 28-й пехотной дивизии генерала Жемчужникова, ни его ближайшего помощника генерала Стерлиха. Не знаешь, в чем причина их отсутствия?

— Откуда мне знать, мы люди маленькие, — раскланялся, улыбаясь с хитрецой, Тимашев.

II

На площади возле дворца какой уже день толпились съехавшиеся со всех сторон Хорезма люди, требуя от хана возвратить из Астрахани хивинских купцов. Алла-кули-хан, не зная, как успокоить родственников задержанных в России торгашей, собрал всех сановников и амалдаров-старшин, чтобы «разорвать затянувшуюся на шее Хорезма петлю». Восседая на троне, он выслушивал соображения то одного, то другого сановника и, не находя в пустых речах проку, тяжко вздыхал или отчаянно морщился. Всякий раз, когда сановники уклонялись от главного вопроса, Аллакули-хан распрямлялся и напоминал:

— Уважаемые, я отправил русскому государю своих рабов. В моем поместье не осталось ни одного русского невольника, но губернатор Перов-паша говорит: этого мало. Я обращаюсь к вам, мои амалдары, поступить так же, как поступил я — вернуть рабов в Россию, и тогда петля, сдавившая нашу шею, ослабнет.

— Маградит, это не спасет, — прошелестел хриплый голос Кутбеддина-ходжи, стоявшего сбоку и перебиравшего четки.

— Ваше величество, это разорение страны, — поддержал шейх-уль-ислама Юсуф-мехтер.

— Отец, если мы покажем свою слабость урусам, они еще больше обнаглеют, и тогда не будет спасения от них! — горячился Рахимкули-торе.

III

Неизвестно, чем бы закончилось возмущение черни, требующей возврата русских рабов в Оренбург и освобождения хивинских торгашей из России, если бы не внезапный слух, распространившийся на севере Хорезма, а затем во всех городах по Амударье и в самой Хиве, о том, что русские казаки ездят по каспийским аилам, нанимают верблюдов, дабы ехать на них покорять Хорезм. Такой оборот дела пришелся на руку Кутбед дину-ходже, Юсуф-мехтеру и другим рабовладельцам. Слух этот, подхваченный их людьми, превратился в призывы, и загорланили на базарах лужеными глотками глашатаи: «Люди, не ждите, пока урусы накинутся на вас и перережут всех!»

Люди отступили от усадеб Юсуф-мехтера и шейх-уль-ислама и ринулись на городские базары, где все сотрясалось от возмущения. Недели через две приехали из кайсакских степей люди Кенесары, подлили масла в огонь: «Урусы, подобно диким вепрям, налетают на аилы — людей бьют, верблюдов отбирают! Кенесары дает достойный отпор врагам ислама, но нужна помощь! Поднимайтесь все, как один, чтобы спасти священный Хорезм от нашествия неверных!»

Посланец от Кенесары в эти дни пребывал во дворце хана.

— Хан, изгони из своей головы чары заблуждения! В то время, как ты занят заботой об обмене пленных, оренбургский губернатор выслал казаков в степи Малой орды. На западных склонах Мугоджарских гор они построили две крепости, а теперь везут туда кули и ящики с едой. Наши люди разведали и доложили Кенесары, а он извещает тебя: на Эмбе, при впадении в нее речки Аты-якши, в русской крепости стоят больше шестисот казаков, вооруженных до зубов. Но и это еще не все: Перов-паша построил еще одну крепость у самой подошвы Усть-Юрта, на ручье Ак-Булак. Там сейчас четыреста казаков.

— Маградит, сними с себя наваждение, гость, видать, не из трусливых, но в словах его страх и угроза великому Хоречму! — мгновенно посоветовал Кутбеддин-ходжа.

IV

Созданный по высочайшему повелению комитет действовал с величайшей осмотрительностью и предосторожностью, однако о нем все-таки узнали англичане. Перовский занимался строительством укреплений на Эмбе и в Ак-Булаке, нанимал для похода верблюдов, а в Ост-Индии, по распоряжению Сент-Джемского кабинета, уже были подняты три карательных отряда.

Александр Берне, под личиной сикха побывав в Хиве и Афганистане, вернулся в Дели со спокойной совестью исполнившего свой долг человека и присоединился к военному штабу, Осенью 1838 года примкнул к англо-индийским войскам со своим корпусом магараджа Ренджинг-Синг. Шесть тысяч человек всевозможного сброда привел обласканный англичанами претендент на афганский престол Шуя-уль-Мульк, в обиходе именуемый Шуджа Собралась армия в пятьдесят четыре тысячи человек, которая разделилась на три колонны: Бомбейскую, Бенгальскую и Кабульскую. Весной 1839 года корпус из двух первых колонн подошел к Болан скому проходу у Кветты Преодолев его с потерей в девять тысяч верблюдов, англо-индийские войска дошли до Кандагара и оккупировали его. Шуджу англичане провозгласили эмиром, отсалютовав в его честь сто одним выстрелом из орудий. Из Кандагара пятитысячный отряд отправился на Кабул. Вскоре англичане заняли Газни и приблизились к афганской столице. Растерявшийся Дост Мухаммед решил не защищаться и отступил со своими войсками в Гиндукуш. В августе англичане без боя заняли Кабул и торжественно ввели в крепость Бала-Гиссар наследника Шуджу Не ограничиваясь этим, армия двинулась на север и заняла Бамиан, готовая по первому приказу спуститься в долину Аму-дарьи. Эти сведения генерал Перовский получил из Петербурга, еще не собравшись в поход, нервничая оттого, что англичане намного опередили его и тем самым осложнили обстановку.

Стояла середина осени, когда наконец-то на военном совете начальник штаба Оренбургского отдельного кор пуса подполковник Иванин доложил о готовности войска к походу. Из доклада следовало, что на Хиву отправятся 5217 человек при 22 орудиях и 4 ракетных станках. На расходы отряду отпущено 1700 000 рублей ассигнациями и 12000 червонцев. Для подъема и перевозки отряда нанято 10000 верблюдов. На совете окон чательно были утверждены и начальники колонн отряда. Первую возглавит генерал-майор Циолковский, вторую — командир конно-казачьей артиллерийской бригады полковник Кузьминский, третью — начальник 28-й Оренбургской пехотной дивизии генерал-лейтенант Толмачев, четвертую — генерал-майор Молоствов. Последняя ко лонна была самой главной: в нее входила вся гвардия Перовского — казаки Уфимского конно-регулярного полка и штаб Перовского во главе с подполковником Иваниным и штабс-капитаном Прокофием Андреевичем Никифоровым, офицером невероятно проворным, строгим и сметливым. Особый авангардный отряд в этой колонне возглавлял подполковник Данилевский. Он уже отправился с тремя сотнями нижних чинов и пятью офицерами на Эмбу, конвоируя несколько караванов с овсом, сухарями и прочим продовольствием. На совет пригласили из Петербурга генерала Берга, дабы помочь Перовскому выбрать самое подходящее время для выхода войска Седовласый и по старости нескладный, он сидел за столом, сбоку от Перовского, готовый в любую минуту дать мудрый совет. Когда начали обсуждать день маршевого выступления отряда и посыпались возражения и сомнения — возможно ли идти в кайсакские степи зимой, Перовский дал слово генералу Бергу:

— Федор Федорович, с вами мы уже немало переговорили о сроках выхода войск. Не поясните ли господам офицерам, отчего в кайсакские степи идти зимой лучше, нежели летом?

— Так ведь по опыту знаю, — поднявшись из кресла, сказал генерал. — В двадцать пятом году я с трехтысячным отрядом в самую зиму вокруг Арала ходил. Весь Усть-Юрт излазили, местность на карту наносили. В кибитках, юламейках жили мои нижние чины и офицеры, да и ученые чиновники с ними — Эверсман, Карелин и прочие. Хорошее времечко было, ей-ей! Под открытым небом, оно, конечно, холодновато, зато в кибитках — теплынь. Отогреешься, бывало, ва ночь, а утречком пошли-поехали по степям да взгорьям! Дивный случай, между прочим, случился у нас с ханом — тогда еще Мухаммед-Рахим на троне Хивы сидел. Ну, так, испугался сей хан, узнав, что у меня отряд в три тысячи солдат, подумал, что я пришел мстить ему за Бековича, Сидим как-то вечерком у костра, вдруг объявляют сторожевые казаки: «Ваше высокоблагородие...» Тогда я еще полковником был... «Хивинцы со слоном идут, прямо к лагерю». Понятное дело, я скомандовал: «В ружье!», а они ко мне с поклоном: «Прими, ак-паша, индийского слона в подарок от хана, только Хиву не разоряй». Объяснил я им, не с войной, мол, пришел, а занимаюсь что ни на есть самым мирным делом Ушли басурманы, а слона все же оставили... Когда погнали его на Эмбу он у нас дорогой сдох... Вот так-с, господа офицеры. А если говорить о дне выхода, то самое лучшее — в середине ноября. Провиант у вас запасен, одежда сплошь меховая. Иди вперед, горя не знай: ни озер, разлившихся под ногами, ни дождей мокрых...

V

Аллакули-хан устроил в Ливе и во всех больших и малых селениях Хорезма празднество. Всюду гремели карнаи и пищали сурнаи, на площадях выступали мас-карабазы и канатоходцы. Непревзойденные в криках глашатаи возвеличивали непобедимого и несравненного льва вселенной, маградита Аллакули-хана. Переполненный гордостью, хан с сановниками и амалдарами совершил поклонение у гробницы святого Палван-ата. Всего год назад, когда хан узнал о том, что русские готовятся к завоеванию Хивы, он здесь же молил: «О святой Палван-ата, защити меня и всех моих правоверных от поганых урусов: напусти на них болезни и мор, холод и голод. Пусть они, как дикие свиньи, пожрут друг друга от голода...» Суровая зима распорядилась почти так, как он хотел. В эту зиму не только в киргизских степях, но и во всем хивинском ханстве ударили невиданные морозы: в городах и кишлаках померзли фруктовые деревья н виноградники, погибли несметные стада сайгаков и джейранов.

Но не победой был обрадован Аллакули-хан и не предначертанием Аллаха о судьбе Хивы. Да и была ли победа, когда за Усть-Юртом у русского укрепления пало свыше семисот воинов?! Счастьем хан считал то, что не добрались урусы до Хорезма, не разорили его города и кишлаки, не побили и не угнали в плев жите лей, не сокрушили Хиву и не отрубили ему. Аллакули-кану, голову. Напуганы были в сановники хана. Внешне они радовались, но в стенах дворца глухо переговаривались между собой: «Видит Аллах, урусы не успокоятся на этом. Не мы остановили Перов-пашу, а лютые морозы. Со злости он крепость на Эмбе взорвал и казакам своим приказал скакать в степь и жечь кайсакские аилы, пока не останется ни одного, и путь в Хорезм будет свободным. Настала пора умилостивить русского «дракона!» Дрогнувшего от своей «победы» хана смущал елейными речами пленный прапорщик калмык Аитов, которого Аллакули-хан то и дело требовал на беседу: «Утихомирься, повелитель, подави в себе ярость. Нет спору — ты бы мог, при твоей мудрости и храбрости твоих воинов, завоевать весь мир, но зачем нести народам горе?! Напиши русскому государю мирное письмо, верни ему рабов...» Прапорщик заботился о себе! мечтал, как бы ему самому вырваться из неволи, и не думал, что делает большое дело.

И вот уже слухи распространились по Хорезму— хан скупает у рабовладельцев русских невольников за тройную цену, а принимает их на площади у дворца преданный ханский слуга Атанияз-ходжа, который и повезет невольников в Оренбург.

В поместье мехтера принес эту новость Сергей. Засуетились, забегали кузнецы, конюхи, работники на скотном дворе и вся прочая чернь, каждому хотелось поскорее вырваться из неволи. Вот уже суды-пересуды пошли: «Наконец-то пришла божья милость! Да отсель, из этого черного ада, без портков бы всяк убежал — была бы только на то ханская воля. А тут хан Аллаку ли совсем, гляди, от добра поглупел: каждому, кого отправляет, дает в дорогу по одному золотому тилля, по мешку муки и на каждых два человека одного верблюда. Эх, долюшка-доля, угодить бы в число этих четырехсот двадцати счастливчиков!». Смекнули тут рабы, что здоровых да сильных Юсуф-мехтер не отдаст, «заболели», заохали все сразу, дела забросили. Пришлось мехтеру нукеров с плетками послать на скотный двор! Плач, крик, ругань понеслись на все подворье. А в доме Сергея в это самое время Татьяна стояла на коленях и, плача, молила мужа:

— Сереженька, милый, да пощади ты нас с сыном, не дай помереть на чужбине! От тебя мы с Кирилкой зависим, а не от хана. Отправь нас в Оренбург, а сам потом сбежишь. Я тебя буду ждать... Бога буду молить, чтобы вернулся ты ко мне. В Матвеевке у нас глушь берендеевская, ни приставов, ни городовых нет, бояться нечего. Будешь жить припеваючи. Поле вспашешь, зерно посеешь, хлеб обмолотишь, и лежи себе на печи; Печь-го и сама истоплю-ка!