Вдоль неширокой галечной косы, отделяющей большую лагуну от Чукотского моря, протянулись два ряда яранг; светлыми пятнами выделялись среди них деревянные домики магазина, сельского Совета и правления артели; самый большой дом — школа. Немного дальше к западу отколовшимся стадом сбились в кучу несколько домиков полярной метеорологической станции.

В густой, как остывшая черная кровь, темноте ярче кажутся отблески догорающих костров и одинокие освещенные окна деревянных домов.

Вот уже несколько дней тяжелые осенние облака плотно закрывают небо. В воздухе тысячами капель висит дождь; он еще больше сгущает темноту.

Из раскрытых дверей яранг тянет дымком. Там, где уже потухли костры, дрожит пламя горящего мха в светильниках.

У дяди Кмоля кончают вечернюю еду. На низеньком столике, приставленном вплотную к изголовью полога, стоят выцветшие от времени чайные чашки. На одной из них едва можно различить рисунок, изображающий не то диковинный цветок, не то расколотый на куски лунный диск.

Ринтын проснулся раньше всех. К этому его приучил дядя Кмоль. В пологе до сих пор висит на видном месте пучок оленьих жил, при помощи которого дядя будил Ринтына, если он просыпал или нежился в постели и недостаточно проворно выскакивал на улицу голым, чтобы "посмотреть погоду".

Ринтын высунул голову в чоттагын.

[1]

Слева от него спал дядя Кмоль. Он по обыкновению сильно храпел, точно тащил по камням пересохшую моржовую кожу. Интересно, похож ли отчим на дядю? Такой ли он отважный и смелый охотник?

Дядя Кмоль, несмотря на огромную силу, был человеком очень застенчивым. Своих детей у него не было. Тетя Рытлина рожала чуть не каждый год, но дети ее, прожив несколько месяцев и не успев даже привыкнуть к имени, умирали. Дядя Кмоль любил Ринтына и хотел сделать из него настоящего охотника. Заметив, что постель, на которой спал Ринтын, бывает по утрам сырой, дядя заставлял мальчика носить оленью шкуру вокруг яранги, пока она не высыхала. Походив несколько дней с такой позорной ношей, Ринтын навсегда отучился от слабости и выбегал на улицу в любое время года и в любую погоду.

Пушистый щенок, позевывая, подошел к спящему дяде Кмолю и лизнул его несколько раз в лицо. Дядя Кмоль зашевелился и закашлялся. Ринтын выскользнул из полога, быстро оделся и отправился за водой.

— Сегодня мы с тобой пойдем за корнями, — сказала бабушка, успевшая проснуться, пока Ринтын ходил за водой. — Отыщи мотыжку.

Сложив вокруг себя кучки из камней и побелевших от бремени моржовых ребер — все, чем можно было отпугнуть подбиравшихся к растянутой моржовой коже голодных собак, Ринтын уселся у стены яранги.

Ветер начал стихать. Небо очистилось от облаков, и коегде заблестели тусклые осенние звезды. Было холодно: с каждым днем уходило летнее тепло, чувствовалось дыхание подходивших льдов. Днем при чистом свете осеннего солнца на вершинах гор блестел свежий снег. Большинство птиц улетело на юг, в теплые края. И только изредка запоздалая журавлиная стая пролетала высоко в небе, наполняя пространство между небом и землей жалобным курлыканьем.

На моржовом лежбище возле Инчовинского мыса закончился забой. Вельботы и байдары перевозили в Улак кожи, бивни, кымгыты — рулеты моржового мяса. Охотники разбрасывали по тундре приманку для зимнего песцового промысла.

Недавно улакцы ездили к кочующим оленеводам. Вельботы, тяжело нагруженные пузырями с топленым жиром, лахтачьими ремнями, моржовыми кожами, купленными в магазине котлами, чаем, сахаром; топорами и другими нужными в хозяйстве вещами, поплыли по лагуне к распадку, где издавна происходили встречи между оленными и приморскими жителями Чукотки. Конечно, все эти вещи кочевники могли купить и сами, но уж исстари так повелось.

Осенние встречи были большим праздником для зверобоев и оленеводов, и никому не хотелось отказываться от такого приятного обычая. Когда улакцы вернулись с оленьими тушами, шкурами для одежды и постелей, несколько дней воздух в стойбище был напоен ароматом вареного оленьего мяса. Ребятишки дрались за право обгладывать оленьи ноги, чтобы затем вынуть из них розоватый, тающий во рту, нежный костный мозг.

Возле яранги дяди Кмоля царило большое оживление. Так многолюдно у яранг бывает лишь в дни, когда кто-нибудь рождается или умирает.

— Я тебя подожду, — прошептал Ринтыну прямо в ухо Калькерхин. — Смотри не забудь обещанное. Слышишь?

— Хорошо, — ответил Ринтын и, припоминая, что же он обещал Калькерхину, вошел в чоттагын.

От дыма множества папирос и трубок под потолком образовалось облако. Ринтыну показалось, что каждый в яранге разговаривает с самим собой; в гуле голосов ничего нельзя было разобрать. Ринтын протиснулся вперед и очутился у полога. Отчим сидел на бревне-изголовье, покрытом белоснежной оленьей шкурой, привезенной недавно дядей Кмолем от кочевников. Потное лицо отчима лоснилось и светилось весельем. Рядом присел председатель сельсовета Кэлы.

Перед ними стоял коротконогий столик, уставленный открытыми консервными банками, посреди тускло поблескивала большая бутылка со спиртом. Вокруг столика сидело еще много людей, лица которых было трудно разглядеть в плотном табачном дыму.

Пароход ушел. На берегу остались большие кучи угля, штабеля ящиков, бочки, бревна, брусья, сложенные треугольником доски. Здесь же, как скелет гигантского кита, лежал ветродвигатель. Старый склад, собранный из гофрированного железа, не мог вместить и десятой доли всех привезенных товаров, и поэтому спешно строили новый.

В лабиринте ящиков и досок расхаживал старик Рычып. Он с удовольствием исполнял свою должность сторожа и даже готов был уговорить кого-нибудь соблазниться сахаром, выглядывавшим из разорванного мешка, чтобы доказать свое рвение.

Полки магазина ломились под тяжестью новых товаров. Люди стояли у прилавков и прикидывали в уме, что надо купить в первую очередь. Многие, глядя на такое обилие вещей, терялись, покупали не то, что нужно, и, обнаружив дома ошибку, возвращались в магазин обменять купленную вещь.

Евъенто с вожделением рассматривал ровные ряды винных бутылок с разноцветными этикетками. С видом знатока он советовал всем купить бутылку «Зубровки», содержимое которой, по его словам, было так же сильно, "как мощь широкогрудого рогатого зверя на картинке".

На разные голоса заливались два патефона. Они были довольно дороги, и на них пока не было покупателей. Патефон в хозяйстве не так нужен, как ружье или котел, и, кроме того, музыку можно было слушать тут же, в магазине, бесплатно.

Прошел почти год с тех пор, как уехали в Кытрын дядя Кмоль, а в бухту Гуврэль — Павел Николаевич, тетя Дуся, Петька и Анатолий Федорович с Леной. Вновь наступило в Улаке время таяния снегов. Лучи жаркого солнца все дальше на север отгоняли зиму. Солнцу помогали первые стаи птиц, будившие криком безмолвие зимы. Воздух был прозрачен и необыкновенно чист — он стал способным далеко разносить звуки…

Прошедшую зиму Ринтын прожил в новом улакском интернате, в небольшой комнате, рассчитанной на троих. В эту весну Ринтын ни разу не был на утиной охоте и все весенние длинные дни просиживал над учебниками, готовясь к экзаменам.

За окном стучали большие капли, падающие с длинных блестящих сосулек, но Ринтын, увлеченный учебником алгебры, сидел с заткнутыми ушами и ничего не слышал. Под окном бродили собаки, невольно притягивавшие взор Ринтына. Собаки с удивлением разглядывали человека со склоненной головой, сидящего за стеклами. Старый пес, принадлежащий охотнику Ыттырультыну и давно не ходивший в упряжке, особенно досаждал Ринтыну. Пес терся о стекло кончиком носа, оставляя на нем влажный след. Выведенный из терпения нахальством собаки, Ринтын со свирепым криком выбегал на улицу и кидал в пса куски отвалившихся сосулек. Но едва он входил в комнату и усаживался за стол, как за стеклом снова возникала морда старой собаки.

Вот и теперь, как только Ринтын вошел в комнату и, взявшись за учебник, углубился в сложные математические вычисления, кто-то постучал по стеклу. Ринтын сердито передернул плечами, но не поднял головы.

Стук настойчиво повторился, и когда Ринтын с досадой поднял голову, то вместо ожидаемой собачьей морды увидел охотника Кукы. Он знаками просил юношу выйти на улицу.

Когда дядя Кмоль уехал работать в Кытрынский райисполком, Ринтын завербовался на строительство аэродрома. Тогда он плыл по морю мимо Нуукэна на настоящем океанском пароходе и ему довелось стоять рядом с капитаном на мостике…

Едва спрыгнув на берег в Кытрыне, Ринтын увидел на прибрежной гальке множество незнакомых следов. Вот кто-то оставил на мокром песке аккуратные четырехугольники. Две глубокие колеи, идущие вверх к домикам, совершенно озадачили Ринтына. Он пошел по этим диковинным следам, перевалил через галечную гряду, намытую волнами, прошел мимо низких строений собачьего питомника и подошел к складу. Обогнув его, Ринтын остановился, не поверив своим глазам: перед ним стояли настоящие автомобили! Всего автомашин было двенадцать, Ринтын быстро сосчитал их глазами.

Он осторожно провел рукой по крылу одной машины, словно желая убедиться, что это не сон, а явь, заглянул в кабину, потрогал пальцами черные, выпуклые кубики покрышек и отошел в сторону, чтобы взглядом охватить весь автомобиль.

Ринтыну очень хотелось осмотреть машину спереди, но его удерживал невольный страх, хотя он прекрасно знал, что машина без человека не поедет. Может быть, страх объяснялся схожестью машины с живым существом: вот фары — глаза, голова — мотор, ноги — колеса.

Потом Ринтыну доводилось много раз ездить на машине, но он никогда не забывал тот первый день, когда колеса автомобиля покатились по глубокой колее. Дно кузова подпрыгивало и подбрасывало Ринтына. Из белесоватого утреннего тумана навстречу бежали маленькие озерца, чахлые кустики и моховые кочки. На лицо Ринтына холодной влагой оседал туман. Ринтын тогда старался понять: с чем можно сравнить ощущение езды на машине? Это было совсем не то, что езда на собаках, вельботе, байдаре. Ему казалось, что он скачет верхом на живом существе. Должно быть, так чувствует себя всадник на коне.

Ринтын поселился у Симиквака. Яранга была наполовину выдолблена в скале и издали походила на груду беспорядочно сложенных камней. Она стояла на краю стойбища у самого подножия высокой горы, круто уходящей к небу. Вход в ярангу был скорее похож на звериный лаз, нежели на вход в человеческое жилище. Ринтын ожидал увидеть внутри тесный чоттагын и маленький полог, но яранга оказалась очень просторной. Чоттагын, правда, был меньше, чем в улакских ярангах, но зато полог был достаточно вместителен. Он даже разделялся на две части небольшой ситцевой занавеской.

Симиквак кивнул головой в сторону занавески:

— Здесь жила моя дочь — учительница. Теперь она перебралась в настоящую квартиру и даже русское имя себе взяла — Валентина.

В его голосе чувствовалась гордость за дочь, но в то же время старику было грустно и одиноко. Чтобы как-нибудь утешить его, Ринтын сказал:

— У нас в первом классе был учитель Иван Иванович Татро. Когда он стал председателем колхоза, его снова стали звать просто Татро.

В пологе было темно. Ринтын давно проснулся и лежал на оленьих шкурах, раздумывая, чем бы заняться сегодня. Все приготовления к открытию пекарни были закончены, печь задута, и Симиквак замесил первую партию теста. Лежа в темноте, Ринтын жмурил глаза, потом внезапно открывал их и любовался радугой, возникающей на кончиках ресниц.

Вдруг в пологе стало светло: кто-то приподнял меховую занавесь. Ринтын вскочил с постели и увидел перед собой девушку. Она с любопытством разглядывала Ринтына.

— Я вам помешала, извините, — по-русски сказала девушка и улыбнулась.

Ринтын чувствовал, как покраснел, он никак не мог заставить себя поднять глаза. Понимая, что ведет себя глупо, ничего не мог с собой поделать.

— Вы всегда такой? — с усмешкой спросила девушка.

Дни летели за днями. Моржи уходили дальше на север. Все чаще ветер с моря поднимал огромную волну, катившуюся вдоль берега по проливу Ирвытгыр.

Ринтын сидел в пекарне у Симиквака и наблюдал, как эскимос месил тесто. Следя за его движениями, юноша узнавал в нем дядю Павла. Симиквак во всем старался подражать Павлу Николаевичу и даже мурлыкал нечто похожее на "Ой да ты, калина…".

Нуукэнцы гордились своим пекарем и относились к нему с почтением.

Каждое утро из пекарни в магазин на носилках уносили пахучий свежий хлеб, где его уже ждали с нетерпением.

Ринтына подмывало спросить Симиквака о его дочери. Бывало, что при Ринтыне в пекарню заходил Валерий Игнатьевич. Учитель математики преувеличенно громко хвалил хлеб Симиквака и хлопал своей узкой ладонью по широкой спине пекаря. Ринтын в это время старался уйти из пекарни: не нравился ему Валерий Игнатьевич.