Это был день сплошных потерь.

Утром меня выставили с работы. Днем Марис взял длинный мяч, и, пока он огибал базу, телевизионные камеры неотступно следили за ним, что позволяло заметить и выражение лиц «Краснокожих из Цинцинатти», и в эти секунды становилось ясно, что с Большой Серией все кончено, хотя оставалось еще четыре игры. И в ту же ночь телефонный звонок вытащил меня из постели, на которой я маялся без сна, уставившись в серый потолок и стараясь не шевелиться, потому что слышал, как на соседней кровати Элизабет тоже делает вид, что спит.

Равнодушный голос далекого оператора на линии гулко прозвучал у меня в ухе:

– Мистера Люка Кэри, будьте любе-е-езны. Вызывает междугородный.

– Говорите, – сказал я.

Я стоял, уставившись в пустой чемодан, брошенный на кровать, когда в комнату вошла Элизабет.

– Есть самолет в два тридцать. Он делает только одну посадку, и в четыре утра ты будешь в Сан-Франциско. По их времени.

Я по-прежнему стоял, тупо глядя на небольшой парусиновый саквояж. Я чувствовал какое-то оцепенение и не мог прийти в себя от удушающего запаха новостей.

– Прими душ, – сказала она. – А я уложу тебе вещи.

Я с благодарностью посмотрел на нее. Элизабет никогда не нужно было говорить, что делать. Как-то она обо всем догадывалась сама. Я пошел в ванную.

Купив билет, я сдал багаж, и мы пошли пропустить по коктейлю. Несмотря на время суток, тут было полно народу. Мы заняли маленький столик, и я заказал два «Манхеттена».

Коктейль был что надо. Холодный и не очень приторный. Я посмотрел на Элизабет. Чувствовалось, что она устала.

– С тобой все в порядке? – спросил я ее. – Я не должен был позволять тебе ехать сюда.

Подняв стакан с коктейлем, она сделала глоток.

– Я-то о'кей, – ответила она, когда на лицо ее вернулся легкий румянец. – Может, только чуть-чуть нервничаю, но и все.

Я уже готов был заказать еще порцию выпивки, как перехватил устремленный на меня взгляд Элизабет. Пришлось переключиться на кофе. Она улыбнулась.

– Вот уж из-за этого переживать тебе больше не придется, – пробурчал я.

– У тебя нет времени возвращаться к выпивке. Тебе понадобится вся сообразительность, если ты собираешься помочь Дани.

– Не представляю, что смогу сделать.

– Должно быть, что-то можешь, – успокоила она меня, – иначе Гордон не просил бы тебя приехать.

Это банальность, но правда. Время сообщает перспективу вещам и явлениям. Когда вы захвачены страстями и эмоциями, то не можете ясно отдавать себе отчет в них, потому что вы, как сорвавшийся лист, которого отчаянно треплют осенние ветра. Но время ползет себе, и случается, что демоны любви и ненависти умирают, оставляя по себе только слабую память, так что можно сквозь замочную скважину взглянуть на свое прошлое и увидеть много того, что тогда было скрыто. Самолет уже описывал широкую дугу над городом, чтобы выйти на глиссаду посадки, и я посмотрел в иллюминатор. Подо мной блистали огни города и жемчужные нити, на которых висели его мосты, и внезапно я почувствовал, как боль и страх, которые возникали во мне, когда я думал о возвращении, исчезли. Трупы их остались в прошлом вместе с остальными демонами, которые когда-то владели мною.

В этот момент я понял, почему Элизабет настаивала, чтобы я поехал, и испытал к ней чувство благодарности. Она нашла способ изгнать мучивших меня демонов, чтобы я, наконец, стал нормальным человеком, свободным от терзаний и чувства вины.

Репортеры были уже наготове со своими камерами, но в этот ранний утренний час они были так же утомлены, как и я. Через несколько минут они меня отпустили. Я обещал, что позже сделаю для них исчерпывающее заявление.

Зайдя в контору «Херца» я взял напрокат самую дешевую машину, которая у них имелась, и, въехав в город, остановился в новом мотеле на Ван-Несс. Комната была маленькая, но удобная, в том стерильном стиле, в котором теперь строят все мотели.

Я снял трубку и позвонил Элизабет. Услышав ее голос, теплый со сна, когда она говорила оператору, что меня нет дома, я захотел поблагодарить ее. Но связь прервалась, прежде, чем я успел вымолвить хоть слово. За окнами занималось утро, я вышел на балкон. К северу, за холмами, в сером тумане я видел вздымающуюся к небу башню Марка Хопкинса. Я попытался всмотреться в то, что было пониже и в нескольких кварталах к западу, надеясь увидеть знакомый белый фасад и крышу из итальянского синего камня. Дом, в котором мне довелось жить. Дом, в котором, скорее всего, и сейчас спит Нора. Спит тем странным сном, полным фантазий, которые она сама и создает.

К сентябрю 1943 года война в Италии почти закончилась. Макартур начал серию своих бесконечных операций по взятию Филиппин, а я в Сан-Франциско мотался с выступлениями по предприятиям и заводам, работающим на оборону. Провернулось какое-то колесико в бюрократическом механизме, и было решено, что таким образом я идеально приду в себя после ранения перед возвращением в строй.

Нора устраивала первую выставку своих работ, которые она создала за двадцать один месяц. Маленькая студия, которая некогда была теплицей на задах дома ее матери, была переполнена народом. Нора оценивающе осматривала толпу. Ее радовало такое сборище.

Даже газеты послали своих критиков и было видно, что выставка произвела на них впечатление. Она не могла скрыть своей радости. Все те утомительные ночи, которые она проводила в студии после дня работы на авиационном заводе, стоили этого дня.

Война. Из-за нее наделана масса глупостей. Но и она была захвачена их потоком, как и все остальные. И она поддалась этой патриотической истерике. Газеты наперебой давали на своих страницах – Нора Хайден, многообещающий молодой талант, представительница одной из самых известных семей в Сан-Франциско и одна из самых талантливых молодых художниц Америки, на время войны отложила в сторону свою карьеру.

Она почувствовала себя полной идиоткой, когда прочитала эти строчки. Но в начале 1942 года ей и в голову не могло прийти, что война продлится так долго. И теперь она оказалась лицом к лицу с действительностью. Ей опротивело вставать в половине шестого и ехать пятнадцать миль, чтобы работать шесть дней в неделю, день за днем делая одну и ту же идиотскую операцию.

Война была точильным камнем, который обострял все человеческие желания.

Я смотрел на нее и понимал, что со мной все кончено.

Некоторые девчонки – сущие шлюхи, некоторые – леди, но для каждого мужчины есть одна, которая для него и та, и другая. Я понял это, как только притронулся к ее руке.

Темно-синие, почти фиолетовые глаза, скрытые за длинными тяжелыми ресницами, и густые черные волосы, поднятые вверх и забранные со лба. Матово светящаяся кожа, обтягивавшая высокие скулы, и тонкая, почти мальчишеская фигура с маленькими грудями дополняли представление о ней, которое я никак не мог уложить в четыре правила арифметики. Но это было то, что мне надо.

И я погиб. С концами. На жизнь и на смерть. Отныне и навсегда.

– Миссис Хайден, – сказал Сэм Корвин, входя в комнату, где его ждала старая леди, – надеюсь, не заставил вас ждать.

– Нет, мистер Корвин, – сухо ответила она. – Прошу вас, садитесь. Опустившись в кресло, он с любопытством посмотрел на нее. С той минуты, когда она утром позвонила ему, он не переставал ломать себе голову, чего это ради она захотела увидеть его. Она сразу же перешла к делу.

– Нора названа как кандидат на премию Фонда Элиофхайма в области скульптуры.

Сэм посмотрел на собеседницу с чувством внезапного уважения. Об этом ходили только слухи. Но имена кандидатов держались в строгом секрете. Особенно и потому, что то была первая премия, которая должна быть вручена с начала войны.

– Откуда вы знаете? – Даже он пока не мог ни подтвердить, ни опровергнуть эти сведения.

Шла вторая неделя июля, когда я узнал, что Нора выиграла приз Элиофхайма, увидев ее портрет на обложке «Лайфа».

С февраля, когда меня сбили, пять недель я провел в госпитале на Новой Гвинее, потом еще семь недель в больнице для ветеранов Сан-Диего, откуда меня выпустили заштопанным, но в добром здравии. Мне был предписан месячный отпуск, после которого я должен был явиться за новым назначением, и я поехал в Ла Джоллу, где взял напрокат маленькое суденышко, на котором мог есть, спать и загорать.

Я дремал в кресле на палубе, когда кто-то спрыгнул на нее, и я открыл глаза. Проморгавшись, я увидел какого-то мальчишку, который, улыбаясь мне, стоял на палубе. Я взял себе за правило не читать ежедневных газет, пока идет война. Но попросил владельца киоска подкидывать мне еженедельные журналы.

Порывшись в кармане, я нашел полдоллара и подкинул их в воздух. Он поймал их с ловкостью Ди Маджио, который берет верхний мяч.

Склонившись, я взял пачку журналов и развязал стягивающую их веревочку. Журналы рассыпались по палубе, и я взял первый, что попался мне под руку.