Перед приходом свидетеля – или потерпевшего? – я просмотрел еще раз папку, тонкую, как пластик сыра в буфете. Постановление о возбуждении уголовного дела, два заявления да несколько объяснений граждан.

Не люблю получать материалы от помощников прокуроров, тем более от Овечкиной. У нее столько детей (трое) и столько эмоций (безмерно), что не понять, как и когда ею осуществляется общий надзор. Каждую и свободную и несвободную минуту Овечкина бегает в магазин; чувства же душат ее физически, отчего она то и дело взбарматывает, вскрикивает и всхлипывает. Юристов, говоривших, что преступников надо расстреливать на месте, я бы выгонял с работы мгновенно, невзирая ни на какие заслуги и деловые качества.

Дело возбудили по признакам мошенничества. Но я ничего толком не понимал: какие-то жены, какие-то фотографии, какие-то тени… И почерка Овечкиной не понимал, то и дело возвращаясь к уже прочитанному: по-моему, она писала, не отрывая руки и пользуясь только одной буквой «ш». Впрочем, эти писания большого значения для меня не имели, ибо придется начинать все заново; чужим протоколам допросов я не доверял и всегда передопрашивал, а уж объяснениям, взятым Овечкиной…

У меня давно сложилась, видимо, глупая привычка угадывать образ человека по его фамилии. Я ждал Мишанина Владимира Афанасьевича, тридцати шести лет, старшего экономиста. Разумеется, должность, высшее образование и возраст давали основание предполагать, что это современный и в какой-то степени интеллигентный человек. Но мое свободное воображение уже его видело: невысок, полный, в очках, с залысинами. Может быть, в подтяжках – теперь модно. Откуда у воображения такая вольготность? От фамилии. Она – Мишанин – воспринимается мною как нечто широкое, мягкое и слегка диванное.

Фамилия-то фамилией, но главную информацию мое сознание извлекло из его специальности: экономист, много сидит, читает, считает, отчего рыхл, лысоват и в очках.

Допрос занял первую половину дня. В три часа должен явиться второй заявитель по этому делу, вернее, заявительница – Чарита Захаровна Лалаян. За двадцать минут я сбегал в буфет, глянул на чай – бледный, словно его не заваривали, а настояли на лимонной корочке, – я предпочел нелюбимый мною кофе. Ровно в три я уже сидел за своим столом, ничего не делал, ощущая подкатывающую изжогу; дело в том, что нелюбимого кофе выпил не чашечку, как это делают культурные люди с натуральным напитком, а два стакана, да еще с тремя жареными пирожками изумительной пластики – откусанная мякоть тянулась наподобие жевательной резинки.

Я пошелестел бумагами и еще раз пробежал глазами протокол допроса Мишанина. Но мое сознание почти не воспринимало написанное, прислушиваясь к подступающей мысли…

По-моему, все нами крепко забываемое уходит из памяти, но не из сознания; оно, нами забываемое, сперва превращается в жизненный опыт, а затем в нечто неизмеримое и тончайшее, зовущееся интуицией. Не есть ли интуиция концентрированным жизненным опытом? Говорят, что авиаконструктор Туполев как-то оглядел готовый самолет и сказал: «Нет, не полетит». И не полетел.

Все это шло мне на ум потому, что я не верил в судебную перспективу начатого дела, хотя не допросил ни второго свидетеля, ни подозреваемого. Так бывает: вроде бы и состав преступления есть, и доказательства, и виновный известен, и с коллегами десять раз советовался, а все равно знаешь, что в суде дело рассыплется, как песочное.

Лалаян опоздала на сорок минут. Заполняя лицевую сторону протокола допроса, я все ждал намека на извинение. Но она тоже ждала – моих вопросов.