Она еще раз осмотрела комнату: отошла к двери и быстро оглянулась. Шторы, постиранные на ночь и проглаженные утром, были теперь свежими, накрахмаленными — два кремовых в зеленый горошек полотнища с оборкой по краям, подвязанные зелеными бантами.

Под окном стояла кушетка, по бокам от нее — два кресла, обтянутые серым бархатом. На столике — синий фарфоровый кувшин с розами. Громадный бретонский сервант сиял, натертый воском. Напротив него — письменный стол, на нем — аккуратно расставленные книги, сухая чернильница, конфетно-розовая промокашка без единого чернильного пятнышка.

Все было тщательно вычищено, подметено, обновлено.

На комоде справа от окна поблескивала бутылка коньяка и две рюмки. В маленькой сияющей белизной кухне благоухали разложенные на блюде пирожные, в недрах холодильника ожидали своего часа шесть брикетиков мороженого, три сливочных и три клубничных.

Все было на своих местах.

Он и сам не знал, откуда взялось это большущее чернильное пятно. Стоя на трамвайной остановке, он уныло смотрел на свои брюки. Это были его единственные приличные брюки. А теперь на правом колене виднелись три пятна темно-синих чернил: два совсем маленьких и одно крупное, размером с вишню… «Да что там с вишню — с целое яблоко», — подумал он в отчаянии. Брюки были цвета кофе с молоком, и пятна, которые к тому времени расплылись и высохли, вызывающе чернели.

— Вы, кажется, испачкали брюки.

Сеньор Комес был его давнишним приятелем по трамваю. Утром и вечером они ездили одним и тем же маршрутом.

— Надо было их сразу постирать. Ничто так не въедается в ткань, как чернила. Однажды мне даже пришлось перекрасить брюки. Они были темнее ваших, но все равно ничего другого нельзя было сделать.

Он не слушал сеньора Комеса. Он все еще видел перед собой глаза сеньориты Фрейщес, машинистки. У него пропали семь карточек, и он воскликнул с досадой, обратившись почему-то именно к ней: «Нет ничего ужаснее, чем работать с дебилами». Она посмотрела на него удивленно, опустила глаза и произнесла: «Ах!..»