На другой день после приезда в Варшаву Абель вышел на улицу, и, хотя война окончилась уже несколько месяцев назад, на нем по-прежнему был мундир подпоручика, по которому каждый мог легко догадаться, что он бывший пленный. Абель был высокий, сухощавый, круглоголовый, черноглазый мужчина с угрюмо-печальным выражением лица. Своей печалью лицо его невольно привлекало внимание.

Новый Свят встретил его такими же руинами, какие он видел еще вчера. Абель приехал из Лодзи. Каждый знает, что от Лодзи до Варшавы рукой подать. А сейчас связь между обоими городами лучше, чем когда-либо. Тысячи людей с тысячами дел ездят ежедневно туда и обратно, движение регулярное и очень оживленное. Можно было бы предположить, что житель Лодзи, даже не выезжая из своего города, по одним рассказам может представить себе, как выглядит разрушенная Варшава. Нет. Таких разрушений представить себе невозможно.

Лишь только поезд приблизился к Варшаве и показались первые остовы сожженных домов, Абель онемел. Его охватил ужас. То, что он увидел, нельзя было выразить словами. После уцелевшей Лодзи в этом зрелище было что-то, что не укладывалось в сознании. Он несколько раз повторял себе: «За тем углом все это кончится». Но это не кончалось ни за тем углом, ни за следующим — руинам вообще не было конца. Казалось, что в этих развалинах — домах, улицах, кварталах — таится какой-то космический гнев, — гнев бога, взывающего с горных высот. От пустых комнат, от набухшей в них земли, от оконных проемов веяло ужасом и смертью, мрачной тоской трупов.

Вчера Абель несколько часов глядел на то, что осталось от города. В его памяти ожили руины, которые он видел еще в детстве, в годы первой мировой войны.

В вымерших, обгоревших домах он находил давно знакомые черты истории. Неожиданностью, невероятной неожиданностью явилось тут само количество — на этот раз сожжены были почти всё дома.

События эпохи блицкригов, события последнего времени, носившие ультрасовременный характер на всех полях сражений — на море, в воздухе и на суше, выглядели совсем иначе в лагерях для военнопленных. Человек, сменивший вчера местожительство, как бы переселялся в другой век. Так, в иных городах стоило сменить улицу, и тебя отбрасывало на несколько веков назад. Современные люди, постоянно чем-то занятые, попав в лагерь, не могли привыкнуть к избытку свободного времени. И теперь невольно размышляли о многом, о чем прежде не имели возможности подумать.

Только здесь, в небольшом аккуратном немецком городке, превращенном теперь в лагерь для военнопленных офицеров — «Офлаг ЗЕ», где томились около шести тысяч человек, Абель впервые оценил достоинства Амелии, о которых ему всегда твердили другие, сам он прежде не придавал им такого значения.

Абель познакомился с Амелией в 1937 году; молодой архитектор, он только начинал в те годы работать самостоятельно. Амелия была худенькой, задумчивой, совсем юной девушкой. Она хорошела на его глазах, и Абель как-то вдруг сделал открытие, что красота ее — явление незаурядное. Она была высокая, темноволосая, с гармоничными движениями, с лицом овальным, как у мадонн, женственность которых настолько естественна, что почти не воспринимается. Это лицо, замкнутое в ритм овальных линий, мерцало светом и красками, словно внутреннее убранство костела. Клочок голубого неба или кусок стены, случайно ставшие фоном для ее профиля, казались арабесками, прекрасными сами по себе, как произведение искусства. Глядя на Амелию, люди немели, словно при виде гор, залитых лунным светом, или при виде пожара. Она напоминала им кого-то, а может быть, и не напоминала, а просто пробуждала скрытую в каждом из нас старую, как мир, тоску о прекрасном.

Абель знал Амелию два года, год они были женаты, но красота ее в те годы еще не стала для него необходимостью. Дом Амелии — отец ее был врачом-легочником — излучал теплоту. В начале их знакомства Абель, пожалуй, даже больше, чем в Амелию, был влюблен в ее семью: сам он вырос в доме, где не знали, что такое улыбка, отец ненавидел мать и годами с ней не разговаривал. Амелия завоевала сердце Абеля уже тем, что так глубоко переживала все радости и огорчения своей матери. Она радовалась тому, что мать что-то с аппетитом съела, что она пошла к парикмахеру — малейшим проявлениям ее прежнего интереса к жизни и, наоборот, огорчалась, узнав, что мать никого не хочет видеть.

В начале их знакомства именно это больше всего трогало Абеля.