Меня зажали со всех сторон. Машины справа, слева — всюду. Скорее бы выбраться из города. За мостом стало свободнее, и я прибавил скорость. Только бы успеть убежать.

Знак на шоссе «Скорость не более 40 километров в час». Серый домик. На обочине несколько изуродованных машин. Помятые бока, разбитые стекла. Пост ГАИ и БД. Предлагают остановиться.

— Почему выезжаете в таком виде на линию?

Инспектор оглядывает машину, потом меня.

Я стараюсь собраться с мыслями. 31 августа 1967 года я ехал на автомашине в силу причин и обстоятельств, разбор которых занял бы слишком много времени..

Шоссе опустело. Редкие машины попадались навстречу. Когда за спиной послышался нарастающий гул, я подумал, что это тяжелый грузовик пошел на обгон. Взглянул в зеркало, но ничего не увидел, кроме тонущей в дымке ленты шоссе. Звук шел сверху вниз, и вскоре все переднее стекло заслонил идущий на посадку самолет. Где-то рядом был аэродром. Шум авиационных моторов заглушал прочие шумы. Беззвучно подрагивал капот, молчал радиоприемник — в машине царила тишина. Самолет пролетел над лесом и скрылся.

Мелькнул столбик с отметкой 170, слева в окне проплыли поросшие лесом холмы, а впереди наметились контуры высоковольтных электрических линий. Я свернул на проселочную дорогу, которая шла среди леса круто вверх.

Машина карабкалась, круглые листья орешника подступали к окнам и, как рыбы в аквариуме, ткнувшись в стекло, уплывали прочь. А мы все лезли, и, казалось, горе не будет конца. Я услышал сначала перебои в сердце двигателя, едва заметные признаки усталости, затем протяжный рев. Сцепление никуда не годилось. Машина тянула из последних сил, как большое гордое животное, которое не может свалиться где попало и попытается доползти до своего звериного кладбища.

За перевалом, у развилки дорог, начиналось Лукино, граница которого двадцать лет назад, летом сорок седьмого года, была отмечена убийством змеи. Вместе с Сашей Мягковым мы убили выползшую из леса гадюку, дав клятву верности нашей дружбе. За убитую змею нам полагалось отпустить двенадцать грехов.

Каждый раз, подъезжая к Лукину, я испытывал что-то вроде гордости за дом, в котором прожил семнадцать лет. Было особенно отрадно, что он стоит в таком красивом месте, прямо среди леса. По существу, здесь мало что изменилось с тех пор, но не так хорошо я помнил детали, чтобы заметить мелкие перемены. Впечатления последующих лет, наслаиваясь друг на друга, скрыли их вместе с подвигами и проступками двадцатилетней давности. Это напоминало сказку про сундук, зарытый у подножия дуба. В сундуке — утка, в утке — яйцо, в яйце — иголка и жизнь Кощея. Несколько не связанных друг с другом оболочек, внутри которых спрятана хрупкая игла.

И ощущение каникулярных дней на мгновение возвращается ко мне, как только переступаю я границу нашего сада. Все почти так, как двадцать лет назад. Не хватает мелочи. Может быть, зеленого лыжного костюма с вытянувшейся после стирки резинкой? Я хочу доподлинно вспомнить, каким было Лукино тогда и как я воспринимал его, но там, где ищу, пусто. Что-то произошло с памятью, с моими глазами. Так, если долгое время работать с микроскопом, смотреть в его окуляр, то и после работы глаз по инерции продолжает искать, отмечать и находить мельчайшее, а крупное остается не в фокусе — размытый фон.

То, что случилось со мной, может случиться с каждым. Вы влюбляетесь или, не дай бог, попадаете под трамвай. Вы вполне нормальный и не слишком уже молодой человек, знающий правила уличного движения, умеющий контролировать свои поступки, флиртовать, пить вино и неизменно знать меру во всем. Или однажды вы с удивлением отмечаете про себя, что способны летать по воздуху. Это дает поначалу странное, восхитительное ощущение чуда.

Вы почему-то вспоминаете запах мела, свежевытертой школьной доски и фиолетовых чернил, хотя дело происходило не в школе, не в Лукине, не в Москве даже — во Львове, который в июне 1967 года вернул вам детство и юность с их удивительными ощущениями. Все это вы хорошо помните: и размытый фон Прикарпатья, и события тех дней. Помните, что отрешенное, как бы обращенное к вечности лицо девушки тех далеких времен, когда понятие о женской красоте было иным, вы нашли прекрасным в силу причин, не вполне понятных доценту кафедры органической химии Андрею Березкину. Что все сказанное друг другу было лишь паролем, с помощью которого вы опознали друг в друге тайных посланцев одной страны. Что, сама того не ведая, она была частью вашей биографии, ибо ваш литературный наставник Н. С. Гривнин оказался для нее не только автором некогда популярной книги, но прежде всего своим по сердцу. Что неосуществленные желания и надежды могли осуществиться, нерешенные когда-то вопросы могли быть решены благодаря чуду, которое произошло.

Мне часто потом снился этот город, куда я приехал с иными надеждами, чем те, которые он оправдал.

Мой доклад имел успех. О нем говорили. Меня хвалили, предлагали сотрудничество. Меня узнали, как если бы безуспешно разыскивали все эти десять лет, а теперь я сам явился — пропавший без вести герой. Сказка становилась явью, верность вознаграждалась, порок наказывался.

Слева от дороги тянутся огороды, сады. Скоро снимать яблоки. Ветки обвисли, кое-где их подперли рогатинами. За заборами идут большие работы, пересаживают клубнику, что-то копают, сгребают опавшие листья и тут же, на дорожках, жгут их.

Мне приходит счастливая мысль: завтра с утра писать нашу яблоню у колодца.

По другую сторону шоссе тянется железная ограда лукинского Дома творчества. Через писательскую территорию путь к магазину короче, и я вхожу в распахнутые настежь ворота. От сосны к сосне протянута проволока, и на ней укреплен желтый круг с красной поперечной полосой: въезд запрещен. Посторонним въезд запрещен. Вход тоже. Слева, сразу за воротами, крытая стоянка автомашин. Совсем недавно на этом месте была поляна с нежной, светло-зеленой травой. «Пожалуйста, не сливайте воду под навесом», — написано теперь на стене.

Я пошел по дороге, над которой висел «кирпич», по направлению к писательскому дому с белыми колоннами, каменной беседкой у входа и аккуратными цветочными клумбами. Маленький парк подковой охватывал желтое здание.

Страх далекого детства сковал меня. Ноги отяжелели. Ощущение это неожиданно вернулось ко мне, словно долгие годы, забытое, росло и незримо развивалось где-то совсем рядом. Иначе разве захватила бы тридцатилетнего человека эта непонятная робость, сковывавшая его двадцать два года назад, когда он вел тягостные переговоры с родителями, исполняя роль беспомощного орудия — подпорки, слишком слабой для того, чтобы удержать разваливающийся дом? Он был лишь почтальоном, единственным средством необратимо нарушенной связи между опухшей от слез матерью и мрачным отцом.

Вряд ли теперь улетим: нет билетов. Главу делегации и еще двух академиков так или иначе отправят, а получить билеты для всех практически невозможно. Кто-то что-то упустил, какая-то неувязка вышла, а послезавтра начало симпозиума.

И вот один из наших говорит:

— Если через час у меня не будет билета, уеду в министерство и сдам валюту. Сколько времени можно терять?

Ему что, он летает на такие симпозиумы по нескольку раз в году, а для меня это первый международный симпозиум.

— Как с билетами?

Кинетика — слово греческое, означающее «относящийся к движению». Как область науки, кинетика изучает развитие процессов во времени. Я привожу эту справку, прежде чем сделать первые шаги по земле Будапешта и включить хронометр.

Меня поселили в отеле «Университас» на Ирини Йожеф, в южной части Буды, неподалеку от моста Петефи (Петефи хид), рядом с Техническим университетом, в здании которого были прочитаны пленарные и секционные доклады симпозиума.

Вот как оно начиналось. Взмыленный новичок опустил на пол чемодан, портфель, симпозиальную папку для бумаг и увесистый пятитомник препринтов, только что врученный ему в зале регистрации любезно улыбающейся сотрудницей.

— Русский? Шпрехен зи дойч?

— Нет.

Вернувшись в номер, я решил познакомиться с программой симпозиума. На один из двух письменных столов водрузил тяжелый пластиковый мешок с препринтами, на другой — симпозиальную папку для бумаг и, сняв пиджак, принялся за раскопки.

Помимо сияющих яркими глянцевыми обложками препринтов, я обнаружил в мешке не менее яркие проспекты, да и в папке оказалось много разных бумаг и картонок. Каждый, кому довелось в детстве порыться всласть в старом родительском шкафу или развернуть елочную хлопушку с подарками, поймет счастливое состояние первооткрывателя великих бумажных ценностей.

Наибольшую ценность представляла, пожалуй, подробная карта Будапешта — надежный поводырь слепого иностранца. С севера на юг она была пересечена голубой полосой Дуная и испещрена названиями проспектов, мостов, улиц и переулков. Даже дома с номерами были указаны на ней. Вспоминая премудрости картографии, я погрузился в созерцание этой розово-желтой картины и совершил свое первое путешествие по Будапешту.

Карта делила столицу Венгрии на две части: западную — Буду и восточную — Пешт. Рассматривающий эту карту мог определить, что находится в одиннадцатом районе Буды на Ирини Йожеф, переходящей в Петефи хид и далее — в Ференц кёрут, Йожеф кёрут, Ленин кёрут, Сент Иштван кёрут, Маргит хид. Таким образом, поставив ножку воображаемого циркуля где-то в центре Буды, на Хедьялья ут, я описал полукруг в Пеште, связал Петефи хид с Маргит хид, вспомнив оброненную кем-то в Москве фразу: «Не забудь побывать на острове Маргит».

От Маргит хид до Петефи хид перекладинами пожарной лестницы сверху вниз по Дунаю сбегали мосты: Сечени ланцхид, Эржебет хид и Сабадшаг хид. На названии моста Эржебет я задержал внимание. Так звали студентку нашего выпуска: Эржи. Эржебет Венцел. В перерывах между лабораторными работами мы выходили с ней покурить в коридор. Она садилась прямо на ступеньки узкой лесенки, словно на ступеньки дунайской набережной. Эта манера курить не скрываясь и сидеть на ступеньках, столь необычная для студенток тех лет, простота и естественность, с которой она это делала, — удивительное сочетание, которое и сейчас при воспоминании о тех днях вызывает мысль о необычном, было связано с именем Эржи. Напоминанием о ней послужил Эржебет хид, мост через Дунай, третий сверху, если считать от острова Маргит.

Утром меня разбудил звук тикающих часов. Казалось, я слышал его всю ночь. Что-то торопило то ли спать, то ли проснуться. Семь пятнадцать. Так начинался второй день в Будапеште. После завтрака нас везли куда-то на автобусах, звучали речи, болели уши от жесткой пружины наушников, все хлопали.

Ну а после был Пешт. Я вышел из ресторана «Адам Сорцо» на Непкёзтаршашаг, куда попал сразу после первого пленарного заседания. Прельстился блеском входной двери, толкнул ее и очутился в пустом зале, где было полутемно. Светились рекламные витражи «Адама Сорцо». Зал был отделан деревом, никелем и цветным стеклом. Ко мне никто не подходил до тех пор, пока я никого не звал. Когда позвал, подошли двое. Я попросил принести суп халасли (дань рекламе!), а на второе — бифштекс.

— И то, и другое? — вежливо спросил один из официантов.

— Да.

— Халасли и бифштекс? — переспросил официант так, будто не понял, что я имел в виду.

«Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй». Все уничтожило, подлое, подчистую. А какие были великолепные строения, какая гармония форм — расцвет кулинарного искусства барокко!

Дракон в гостях — это почетно, но и опасно, конечно. Пираний в костюмах и в вечерних платьях, дамы, товарищи, господа — уважаемые делегаты, представители научно-технической интеллигенции. Пустели столы. Чудище успокаивалось, устраивалось поудобнее, довольно урчало. Его чешуйчатый хвост шевелился где-то внизу, на беломраморных ступенях Венгерской национальной галереи, а его головы, окутанные клубами табачного дыма, — на верхних этажах, поближе к ласкающим глаз произведениям живописи и скульптуры.

Когда-то чудище было прекрасным юношей и, может, еще станет им. Юношу превратила в дракона злая колдунья по заранее намеченному, тщательно разработанному плану на неофициальном приеме, даваемом в честь всех участников симпозиума.

Разве не для того мы ехали сюда — дамы, товарищи, господа? Наше пребывание в Будапеште оправдывалось прежде всего контактами, которые наиболее успешно могли быть налажены в результате превращения каждого из нас в частицу дракона.

Но я нарушил временной принцип повествования, пропустив целый день и начав с его конца. Пропустив несколько десятков экспериментальных точек, попадающих на утренние и вечерние секционные заседания, я начну новый отсчет от семи тридцати пяти после полудня.