Удивительное время ночь. Непостижимое состояние души. Весь космос — ночь, вся вселенная, и маленькая планета Земля особенно остро ощущает себя ее родственной частью, когда в гигантской бездонной реторте начинается размывание густого дегтя, обращение тотальной тьмы в робкое трепетанье грядущего утра. Летнее же небо, обрызганное каплями расплавленного фосфора, вмещает всю ту в единый миг распыленную изначальным взрывом материю, из крупицы которой возникли эти звезды, леса, океаны и, конечно, сама эта ночь с ее чарующими ароматами.

Все меняется постоянно и неотвратимо. День угасает, ночь превращается в утро. Род приходит и род уходит, и даже Земля не пребудет вовеки.

Осуществляя таинственные метаморфозы, ночь рождает причудливые видения, великие откровения и обманы. Уже не существующие звезды все еще тревожат нас своим призрачным светом. Кому-то снятся дурные сны. Кому-то не спится в его душной спальне. В чьем-то окне зажигаются свечи.

И вот является на зов слуга — как бы для того только, чтобы найти в тронном зале обезглавленное тело короля. Онемев от страха, слуга бежит в ужасе. На место происшествия спешит первый министр и обнаруживает на полу окровавленную корону. Прибегают другие люди замка. Все видят одно и то же, все дают одинаковые, согласующиеся друг с другом показания в суде: король мертв, его злодейски убили. А потом вдруг выясняется, что король жив. И даже не ранен.

Пройдет несколько столетий, и, сверяя письменные свидетельства очевидцев, психологи, социологи, историки будут ломать голову, как такое могло случиться. Они станут искать причины в массовом гипнозе, в коллективной аберрации, в недостатке информации. Ведь непонятное всегда тревожит, и нет другого средства унять тревогу, как убедить себя в том, что ты овладел истиной.

В понедельник, второго июля, распаленное буйством лета Лунино облетела ужасная, всех поразившая весть: сотрудник одной из проблемных лабораторий Института химии Аскольд Таганков погиб во время проведения эксперимента при весьма загадочных обстоятельствах. Во время или сразу после. Возможно, спустя какое-то время.

В первую очередь, разумеется, проверили наличие собственноручной подписи А. Таганкова в журнале регистрации лиц, ознакомленных с соответствующими инструкциями, и своевременность прохождения всеми сотрудниками лаборатории инструктажа по технике безопасности. Никаких нарушений, естественно, не было. Индивидуальные средства защиты оказались на месте в пригодном для незамедлительного употребления виде. Однако пострадавший почему-то ими не воспользовался, и оставалось совершенно неясным, что же на самом деле произошло.

Отдел техники безопасности, поддержанный руководством института, настоял на том, чтобы химические вещества, с которыми велась работа в лаборатории профессора Степанова, незамедлительно подверглись тщательному обследованию с точки зрения их воздействия на человеческий организм. Речь, собственно, шла о веществах двух типов — фосфорсодержащих кротонах и серосодержащих кетенах. Кротоны изучались в рамках многолетней традиционной тематики лаборатории, а к работам с кетенами приступили всего несколько лет назад.

Упомянутый отдел, взявший на себя заботу не только о здоровье специалистов, но и об охране окружающей среды, занимал утопавший в зелени небольшой флигелек. Строгие ряды аккуратно подвязанных к колышкам гладиолусов, анютины глазки, бегонии, томимые извечным сладострастием лилии с мокнущими пестиками и много других цветов, чьи названия сразу и не выговоришь, были выращены трудами любителей-энтузиастов, сотрудников отдела. В результате у самого флигелька и вокруг образовался особенный микроклимат, в некотором роде образец той атмосферы, которую надлежало создать в каждом рабочем подразделении института. Даже деловые бумаги, побывавшие в отделе техники безопасности, попахивали цветами.

За оградой, рядом со зданием аэропорта, запускали и глушили свои мощные двигатели самолеты. Они тяжело трогались с места, медленно уползали по асфальтированной дорожке, словно древние ящеры, раздраженные бесцеремонным присутствием отчаянно глупых мелких животных, всех этих гомо сапиенс, за которыми и гоняться-то было унизительно, разве что немного попугать. Сердитое рычание перерастало в оглушительный рев, чудовище медленно разворачивалось, коротко разбегалось, неожиданно отрывалось от земли и отправлялось восвояси — гордое, неприкаянное, чуждое стадному инстинкту, прекрасное в своем одиночестве. Умчавшегося тотчас сменял другой монстр, который тоже ревел, трясся, вибрировал в потоках горячего воздуха, им же самим распаляемого, и от этого по всей земле гулял сухой ветер, витал приторный запах неотработанного горючего.

Самолеты улетали и возвращались. Иссякнув, отчаявшись снова подняться в воздух, очередной крылатый гигант, эта парализованная незримым врагом неимоверных размеров личинка, утих, замер в смертельной истоме. И тотчас вокруг началась поначалу робкая, затем все более оживленная возня. Мелкие фигурки пассажиров, вывалившись из зияющей в серебристом брюхе дыры, рассыпались по полю и, будто почуявшие еще лучшее лакомство муравьи, устремились к застекленному павильону.

Здесь тоже было шумно, но, пожалуй, меньше, чем в самолете, пахло ароматической эссенцией и разогретой электрической изоляцией. Возле же буфетных стоек специфический самолетный запах окончательно растворялся в назойливом аромате кофе и свежих булочек.

— Нас должны встретить, — сказал Триэс, оглядывая толпу, которая медленно текла по проходу.

Экстренное внеочередное расширенное заседание Президиума научно-технического совета Института химии назначили на понедельник. Двадцать девятого июня, в пятницу, секретарша звонила из дирекции начальникам отделов и сообщала фамилии тех, чье присутствие считалось обязательным. Любого рода отлучки, отгулы, командировки отменялись. Вызвали даже некоторых отпускников, оказавшихся в пределах досягаемости. Все эти строгости в первую очередь касались сотрудников отдела информации, так что Вигену Германовичу Кирикиасу пришлось изрядно поволноваться в тот последний рабочий день недели.

Но ни лихорадочная деятельность, ни общая институтская наэлектризованность не отражались на чистом, деловом, размеренном существовании утопающей в декоративной зелени директорской приемной. Многочисленные вееролистные, зубчатые, круглолистные и игольчатые представители флоры, включая два недоразвитых лимонных деревца на широком мраморном подоконнике, продолжали не только выделять огромное количество кислорода, но и поглощать все вредные излучения, колебания, шумы, коим неизбежно подвергается даже самый совершенный учрежденческий организм. Царящая здесь, в жизненно важном центре, оранжерейная атмосфера, весьма полезная для здоровья, влияла также самым благоприятным образом на течение всех институтских дел. Когда молчали телефоны на столе секретаря, можно было услышать полет мухи, если только ей удавалось случайно проскользнуть в приемную. Никаким сверхсрочным и архиважным заседаниям не дано было нарушить этот олимпийский покой и безупречный порядок. Утром, днем, вечером невозмутимая секретарша, всегда одинаково аккуратно одетая и накрашенная, подавала в мельхиоровом подстаканнике с выпуклым изображением трех богатырей неизменный директорский чай, и только дважды в день она же носила в кабинет напротив чай его заместителю, Владимиру Васильевичу Крупнову. Также, по одной ей ведомому расписанию, она поливала из специально изготовленной в механической мастерской маленькой лейки прихотливые зеленые насаждения.

Несмотря на неоднократные и настойчивые просьбы не опаздывать, к десяти часам утра в просторном замдиректорском кабинете, переоборудованном из старого зала, собралось лишь несколько человек. Ученый секретарь нервничал, звонил по телефону, и это продолжалось до тех пор, пока магические слова «есть кворум» не были произнесены.

Тогда со своего председательского места, не спеша, упираясь в кожаные подлокотники венецианского старого кресла, поднялся Владимир Васильевич Крупнов и предложил присутствующим открыть заседание, связанное с рассмотрением направленности работ отдела информации.

Открыв глаза, Триэс с недоумением огляделся. Он сидел почему-то в глубоком, мягком, обтянутом искусственной кожей кресле в чрезвычайно неудобной позе. Тело затекло, холодные мурашки сбегали по плечам и спине, шея болела. Прямо напротив, в нескольких шагах, тянулась стойка. Чуть правее таблички с надписью «Администратор», укрепленной на тонкой хромированной подставке, возвышалось нечто непонятное — то ли крупное осиное гнездо, то ли небольшой муравейник. В одной из дальних ниш обширного холла бойкие молодые люди в темных костюмах и при галстуках прилаживали узкий длинный плакат «Привет участникам конференции!»

События минувшего дня воспринимались как сон. Уже затемно они добрались до гостиницы «Приэльбрусье», однако с ночлегом сразу возникли сложности. Им сообщили, что расселением участников конференции будет заниматься Организационный комитет, делегаты начнут приезжать завтра, а сегодня никто знать ничего не знает и поселить их в гостинице невозможно. Лишь после длительных настойчивых уговоров откуда-то был извлечен список участников. Фамилию Инны вскоре удалось разыскать, его же — не оказалось. Правда, какой-то Степанов числился в списке, но с другими инициалами и из другого города. Инне выдали ключ от номера, а Триэс вынужден был довольствоваться удобствами вестибюля.

Буфет пока не работал, зато газетный киоск функционировал вовсю. Утреннее оживление становилось все более заметным. Даже муравьиная горка зашевелилась: ею оказалась пышная прическа сменяющейся администраторши.

Справившись у молодых людей, Триэс узнал, что представители Оргкомитета прибудут в гостиницу только часам к девяти. Он купил свежие газеты, но не мог сосредоточиться на чтении. Голова кружилась от голода, недосыпания и вчерашнего лазанья по горам. Какое-то неясное впечатление преследовало его. Точно сквозь уменьшительное стекло бинокля, он видел свое прошлое как ничтожно мелкую, неинтересную картинку, на которой к тому же почти ничего нельзя разобрать. Это было нечто вроде крошечной фотографии интерференционной картины, когда световые волны то гасят, то усиливают друг друга.

Темным ноябрьским вечером по Четвертому проспекту Монтажников двое странного вида граждан волокли жалкое бесчувственное тело, подхватив под руки с разных сторон. Ноги несчастного, более походившего на тряпичную куклу, нежели на существо, еще подающее признаки жизни, оставляли глубокие борозды в раскисшем, хлюпающем снегу, но тотчас эти неверные прочерки затягивало жидкой кашицей, и уже в нескольких шагах не оставалось следов. Светло-серый ворсистый балахон пожилого, который поддерживал несчастную жертву справа, понизу был изрядно испачкан грязью. Человек тяжело дышал, очки сползли на кончик носа, расширенные от натуги глаза маниакально светились, а щеточка седых усов хищно вздернулась, как у кролика, обнажив ряд неправдоподобно белых и ровных искусственных зубов. Губы же его более молодого напарника в кожаном, поскрипывающем при каждом шаге пальто были презрительно сжаты, будто ему стоило больших трудов преодолеть собственное отвращение. Позади, на некотором удалении, припадая на левую ногу, плелся самый из них молодой — длинноволосый субъект в спортивной куртке, поблескивающей в ртутном свете фонарей, яркой лыжной шапочке и сильно потертых джинсах, обтягивающих его тощие, длинные, кривоватые конечности. Этот тоже был в очках, впрочем совершенно темных и потому неуместных ночью, ибо если в это пасмурное время года солнце случайно и выглядывало днем, то уж теперь оно наверняка находилось недосягаемо далеко, по другую сторону земли. Перевесившись на один бок, самый молодой нес туго набитый портфель, столь же для него нелепый, как и солнцезащитные очки.

Необозримый, безнадежно отсыревший Четвертый проспект Монтажников, залитый жасминовым светом фонарей, пах остывшей баней и отгоревшим топливом, хотя машин, как и пешеходов, не было видно. Лишь редкие светофоры, нервически перемигиваясь, открывали и закрывали путь отсутствующему транспорту. Вскоре подозрительная компания свернула за угол. Молодой человек с портфелем задержался, опасливо озираясь, и вперевалочку побежал догонять остальных.

— Эй, не туда!

Шедшие впереди остановились. Кожаное пальто ослабил поддержку, и обмякшее тело почти целиком оказалось на попечении пожилого. Голова пострадавшего дернулась, беспомощно упала на грудь. Приближающийся молодой человек пальцем свободной руки указывал на дом, громоздившийся в глубине двора, на той стороне улицы, перпендикулярной проспекту. Подойдя, он заглянул в безжизненное лицо.

Когда человек загнан в угол, у него остается единственный выход: ринуться навстречу опасности. Когда приходит отчаянье и кажется, что вам не устоять под напором вражеских сил, не вынести разом свалившихся несчастий, не тратьте времени на поиски оружия — все равно подходящего не найдете; не ждите удобного момента — он не наступит; не уповайте на чудесное избавление — оно не придет. Хватайте первое попавшееся под руку и вступайте в открытый бой. Если уж все равно умирать, умрите красиво.

Но ничего действительно страшного вам, пожалуй, пока не грозит. Потому что в комнате страха, откуда из темноты только что ползли на вас, лязгая гусеницами, тяжелые танки, атаковали на бреющем полете штурмовики, наступала пехота, тотчас будет включен свет, и бойкий распорядитель, опасливо косясь в вашу сторону, поспешно объявит, что аттракцион закрывается по техническим причинам. И тут вы увидите жалкую обшарпанную комнатенку с нехитрыми приспособлениями, какие-то наскоро скрученные проволочки, лампочки от карманного фонаря, карнавальные трещотки, гудящие волчки и поймете, что даже случайное, примитивное ваше оружие — обыкновенный, зажатый в кулаке камень — способно разнести вдребезги всю эту бутафорию. Что не бойкий распорядитель, а сами вы — хозяин своей судьбы. Что нужно не выбирать между поставленными кем-то условиями, а самому их ставить.

Когда из хорошо освещенного загородного дома, тепла и шума веселых голосов вас выносит в неподвижную стылую зимнюю ночь, а огромная желтая луна неторопливой рысцой низко бежит по сгустившемуся до черноты синему небу наперегонки с машиной или электричкой — бежит, будто умный зверь, по зубчатой дорожке притихшего темного леса, перелетает закованную в лед речку, высоко взмывает над притаившейся в лощине утлой деревушкой — только тогда, наверно, дано вам по-настоящему испытать грустное и величественное чувство полной свободы, постичь истинную трагичность быстротечной жизни, ибо утром, когда взойдет солнце, вы при всем желании не сумеете этого испытать и постичь. Солнце взойдет, взойдет непременно, оно всходит всегда, in saecula saeculorum

Солнце восходит всегда. Именно на этом физическом, астрономическом или, если угодно, метафизическом явлении основана большая часть всех лечебных методик врачей разных стран, времен и народов. Если бы не этот достопримечательный факт, то ни один пациент отделения кризисных состояний не покинул бы, возможно, его больничных пределов, сердечно благодаря докторов и благословляя повернувшуюся к нему солнечной стороной жизнь.

У врачей тысяча вопросов. У врачей миллион сомнений. И столько же терзаний, разрешение которых во многом, конечно, зависит от них самих. Во многом, но не во всем. Тут какое положение, какую должность или профессию ни возьми, и она окажется причастной, и она окажется ответственной.

От тебя бы тоже многое зависело, женщина. Может, даже больше, чем от остальных. Если бы только могла ты прийти, зегзицею прилететь. Зегзицею на Дунай. Зегзицею по Дунаеви реце. Пришла бы, прилетела, всю горечь яда из раны князя, сокола своего ясного, выпила бы и спасла. Потому что нет для тебя, женщины милостью божьей, выше счастья на земле, чем быть мужчине, господину своему, верной женой, постоянным источником тепла и света. Ибо слишком уж одинок он без тебя, слишком тяжек его труд, непосилен груз жизни.

Явись ты к нему духом незримым в печальный дом, в бедную обитель — в больничную палату на одного с синими шторами — и послушай, о чем кричит он во сне, кого зовет, что просит. О тебе он тоскует, голубка сизокрылая. Тебя ожидает. Ждет терпеливо, когда пробьет намеченный судьбой час и вы снова встретитесь. Место же для него рядом с тобой давно оставлено, заботливо припасено.

Будь милосердна. Прости ему грехи и заблуждения. Ибо сила его таит в себе, пожалуй, больше горести, нежели твоя слабость. Не покушайся на царский скипетр и державу. Отдай мужу мужнино — себе оставь женское. Смирись!