Кар-р-амба! — озарённо вскричал мой внутренний голос после удара восьмой склянки и тот час же провидчески продолжил: — Эй, на румпеле! Поворачивай на новый галс! Курс зюйд-зюйд-вест! При попутном ветре даже в крутом бейдевинде и с зарифлёнными парусами, мы со скоростью в 15 узлов пойдём туда, куда подойдёт, как сказано в Библии. И пусть только скрип кабестана, лязг якорной цепи да визг такелажных блоков сопутствуют нам в пути! Тогда трепещущий флаг на клотике грот-мачты, расшитый руками девственниц, укажет верный курс славному фрегату «Ганимед» к тавернам Тортуги и золотым россыпям Порто-Белло. Только вперёд за подвигами и приключениями! И да будет так, в зад вам якорь, почтенные домоседы!

Непременно, не реже двух раз в месяц, мне снился один и тот же сон о крутой волне, белопенном паруснике и отважном капитане, в тёмно-синем бархатном колете, с богато убранной шпагой на перевязи…

Покончив с сезонными работами на ранчо, я впадал в состояние покоя и глубокой депрессивной задумчивости. Часами бродил по прериям с винчестером за плечом и круглой флягой горячительного на портупее, нагоняя страх своим неухоженным и свирепым видом не только на приученного ко всему случайного путешественника, но и на домочадцев у родного очага. И в первую очередь, вне всякого сомнения, на жену Пелагею, вывезенную по случаю из глубин таинственной России, о чём я толково рассказал в первых мемуарных опытах воспоминаний о кобыле Розе и её пророческом бреде, если кто помнит этот повествовательный труд, хотя бы в общих чертах.

Разгонять вселенскую тоску и европейский сплин мне нередко помогал дорогой зять Стивен Гланд, человек верного слова и достойного дела. Когда же к нам примыкал немногословный Билли Понт, ближайший по ранчо сосед, то с нами вообще не было никакого сладу. Мы разбивали военные лагеря под звёздным небом, жгли кострища, заслоняясь ими от прожорливого зверя, распевали на всю округу шотландские боевые гимны и валились от усталости с ног прямо под копыта горячих скакунов походной коляски сестрицы Азалии, всегда находящей нас в самых потаённых уголках зарослей маиса. После нашей поимки обычно следовал скорый полевой суд, разлука с близкими и моё заточение в одиночную камеру забитого старым хламьём подвала. Узилище было давно мною обжито, поэтому исправно предоставляло узнику кров и пропитание, приносимое с воли родными сторожами. Порой я даже находил у изголовья баклажку домашнего пива, оставляемую, по сердобольной русской привычке сочувствия сирым и немощным, моею верною супругой. Палашка только с виду была монстром и фантомасом, но прожив со мною неразлучно все эти последние годы, так привыкла к своему господину, что позволяла себе не только словесно наставлять, но и заботиться о моём телесном здравии.

Однако, с другой стороны, наши мужские забавы и развлечения были не столь часты, как хотелось бы, поэтому не особо мешали сельскохозяйственной и иной деятельности домочадцев. Тем более, что детки к тому времени изрядно подросли, как наши с Пелагеей, так и сестрицы Азалии со Стивеном.

Архивариус Лейзель Блох оказался несколько вертлявым человеком неопределённого на глаз возраста, но с пейсами по бокам остренькой головы и с кипой благочестивого еврея поверх макушки. При разговоре ему не сиделось на месте, поэтому верилось с большим трудом, что столь кипучая натура могла добровольно уживаться с пыльными полками векового старья. Даже его глазки, шоколадного оттенка, не могли усидеть на месте при разговоре с посетителем. Они прямо-таки носились вскачь по собеседнику, придираясь к каждой черте лица и складке одежды. В пыльном библиотекаре, как виделось мне со стороны, явно пропадал дар прирождённого сыскаря.

Но ведь как обманчиво бывает представление о человеке не занятого вплотную своим делом! Скажем, весь день ты пускал пузыри вместе с несмышлёнышем в колыбели, а ночью, глядь, встретился то ли бандит с большой дороги, то ли вовсе конокрад и лжесвидетель. Так и с ребе Лейзелем, как оказалось впоследствии, он предпочитал, чтобы его называли в близком кругу. Едва лишь я на словах объяснил цель своего визита, как достославный библиотекарь указал мне на дверь в несколько грубоватой форме:

— Пошёл вон, — взвизгнул господин Блох тонким голосом и добавил:- я не подаю иноверцам!

И уже тогда, в этом его посыле почувствовалась несгибаемая независимость при незавидном положении. Поэтому этакая негативная вспышка выходца из вечно гонимого народа меня не смутила, и я тут же предложил солидный по нашим меркам куш за оказание мне мелкой профессиональной услуги:

— Мистер Блох, — сказал я доверительно, — как мне поведали очень сведущие люди высокого положения, только вы, благодаря своей учёности, способны разгадать значение древнего письма, образцы коего я прихватил с собой. Мне и в голову не пришла бы глупая мысль обеспокоить вас столь мелкой просьбой, если бы кто-то другой, кроме вас, на всём континенте от Аляски до Атлантики смог прочесть сии древние письмена давно забытых предков.

В 1600-х от Рождества Христова годах государём на Руси сидел Алексей Михайлович Тишайший, второй царь из рода Романовых. Но не сиднем сидел, а свершал дела великие во славу земли Великоросской и её крайних пределов. И хоть нравом был с виду покладист, и на расправу не лют, раз почитал Часослов и Грамматику, однако же, утвердил Судебник по тайным делам государевых шпионов и соглядатаев. Свято чтил государь Византийский церковный устав супротив старой веры патриарха Никона, свершал молитвенные бдения со всем своим семейством и боярами, но даже пребывая в духовном смирении, нещадно рвал ноздри табашникам и карал смертным боем народец за соляные да медные бунты. А как иначе содержать подданных в повиновении? Только войной и трудом праведным. Дай волю, так не только сами по миру пойдут, но и всю государственность на святой Руси погубят, супостату поддадутся, коего в окружении земель русских не счесть! Поэтому и военную реформу свершил Алексей Михайлович. Ввёл в воинский устав рейтерские, солдатские да драгунские полки вперемежку с гусарскими. Обозначил нововведения как регулярную армию, чтоб показать свою силу любому завистнику на чужой каравай. И повеяло с земель Российских силой и могутностью. Ведь не зря даже удалой Богдан Хмельницкий, казацкий сотник о ту пору, разогнав ляхов у сопредельных границ Малороссии, просился под крыло Московское, чтобы верой и правдой служить царю хоть Тишайшему, но зато сильному. И был без раздумий принят под руку Алексея Михайловича, как младший, но смышлёный брат. И о те же времена, чтоб навсегда пресечь брожение в подчинённых головах, свершил царь-батюшка прикрепление тяглового люда к постоянному месту жительства, что крестьян, что посадских со всеми их женами и наследными выводками. И перестал народ колобродить в разные стороны, а угнездился в отведённом месте и не путался под ногой. Далеко смотрел вседержавный, проводя черту оседлости для голи перекатной и мастерового люда. Однако, и особо приближённых не забывал, чтобы и они в радении государю преуспевали без порочной мысли в кучерявых головах. Ввёл в обычай на радость боярскую, а пуще их недорослей, соколиную и псовую охоту. То-то радости было для ближнего круга, то-то счастием хороводились в охотные дни и стар, и млад! Кто и сам во вкус вошедши, а кто вприглядку обочь дороги, но без чёрной зависти, а с пониманием человеческой заслуги и значимости ловчих людей. И как раз в те поры задумал Алексей Михайлович ожениться. Многие сотни невест, аж до двух тысяч, сказывают бывалые люди, самолично осмотрел и ощупал, но остановился на одной — писаной красавице Ефимии, дочери малоземного помещика Рафа Всеволжского. Однако бояре усмотрели в невесте ущербность от неродовитой знатности, а потому мамки так закрутили косы на голове царской избранницы, что стала в обмороке от малокровия в голове валиться прямо под ноги передо всем двором. Ну, какая жена из падучей бабёнки без роду-племени? Вот и сосватали царедворцы в 1648 году молодому государю боярскую дочь Марию Ильиничну Милославскую. И хоть выходило, что не всё могут короли, но в данном случае очень складно получилось, так как впоследствии любимому Алексею свет Михайловичу нарожала горячая Маня аж 13 детей безо всякого изъяна, а тем более падучей хвори. Но это случилось потом, а в 48-то году встречал царь свою 19 весну и был уже не молодым стригунком, но и не перестарок-мерин, а как раз самый тягловый конь в своей борозде. И не только исправно тянул государев воз по устойчивой колее, но и заботился о казне и барышах на пользу отечества.

А расходы у государства были великие. Тут и от иноземца надо отбиваться во всеоружии, и работный люд содержать в сытом теле, да и в Царьград подарки выслать за-ради успокоения души. И приходилось в те годы уже далеко за Урал-камень царских данников засылать, чтоб прирастать новыми землями. Вот ведь как, собственную жену выбрать не смог, а для государства новые наделы открывал! А для таких дел и купцы требовались, и ратники для опоры торгового люда, и целовальные таможенники возле торговых путей, и поморские корабелы для постройки морских кочей и речных баркасов, не говоря уже о прочем служивом люде для описи и сбора ясацкого обложения, что с якутов, что с тунгусов и других алеутов, вставших под десницу великорусского царя, заступника и всемирного судии. Но северному народу за оберег было чем платить! Ведь одного соболя, не считая молодых белок-вавериц да малых оленцов в одной Мангазеи вал неоглядный. А ежели двинуть от Ленского острога прямо к Студёному морю, так и цены не знающий рыбный зуб-моржовый клык сам к данникам в обоз просится. Только успевай у местных туземных князьков на мучной припас, тканину да скобяной товар выменивать. И всё по чести, никто не в накладе. Местный человек одет, обут и с железным наконечником на копье, а вся пушная рухлядь прямиком в Европу за большие деньги и уважение к богатой Руси. А когда за рекой Леной и серебряные рудники сыскались, которые мастному населению словно пятая нога собаке, то и до самой Москвы понятие дошло, как велик и богат Сибирский край, которому и конца края не видно. А что если за этот край-то взять да и заглянуть? За горы, реки и океан-море? Что там сокрыто в неведении людском?

Однако, светлые головы от естественных наук и так к этому времени предсказывали, да и не раз, что если на юге между Америкой и иными землями есть Магелланов пролив, то и на севере должна сыскаться подобная природная аномалия. Даже название будущему водоразделу придумали — Анианский пролив. И то правда! Ведь когда три сотни казаков во главе с Иваном Юрьевичем Москвитиным ещё в 1639 году посуху вдоль Китайского царства до Тёплого моря дошли, то другого берега не увидели. Один Великий океан на неоглядном пространстве. Кабы подходящее судёнышко, то и дальше двинулись бы первопроходцы, а так, потосковали на ширь морскую глядючи, да и отписали царю-государю челобитную о крае земли русской.

А вот теперь, спустя почти десятилетие после похода Ивана Юрьевича со товарищи, приспела пора пытливым русским людям заглянуть за предел своих земель у берегов Студёного моря. И если нет там края, то пойти вперёд сколько можно, увеличивая ширь русских владений. Однако, ни в коем разе при этом не вступать в раздоры с северными инородцами, поелику это буде возможным, а лишь торговлишкой склоняя неразумных на свою сторону да знакомя с земледелием и огнестрельным оружием. Ведь тот же чукча, живя в чуме из китовых рёбер, обтянутом оленьей шкурой, хоть и получал огонь долгим трением палкой о дерево, но отродясь не видывал ни пищали, ни пистоли, ни, упаси бог, завалящей пушчёнки с зарядом картечи. А потому и противился иногда казаку либо стрельцу из простого любопытства, видя у пришельца простую железную палку, тогда как в собственных руках сжимал острый меч или тугой лук с калёными стрелами. Так туземный чукотский князец Сахей смутил подвластных аборигенов на бунт супротив поселенцев Верхнеленского острога. Ощетинился вокруг своего стойбища сорока ратниками, ледяные горы налил на ближайших подступах к чумам и грозился всех перебить, кто приблизится к первобытному укрепрайону. Тогда, на усмирение непокорных идолопоклонников, и отрядил воевода Головин Василий служивых людей, числом до пятнадцати человек во главе со сметливым казаком и родовым устюжанином Семёном Дежнёвым. Отрядил не только покарать неразумных, но и собрать недоимку по ясаку, хоть шубами из соболиных пупков, хоть беличьими малахаями. Однако, вышла промашка, не одолели дежнёвцы в лоб ледяной горы, скатились к подножью, а сам Семейка поранен был меткой стрелой самоеда. Но зато когда казаки в понятие вошли, что не на бабьих игрищах с хороводами, то все распри завершили скорым примирением, а Сахей вернул должок не только пушной рухлядью, но и готовым скорняжным товаром. Тут либо пищали сработали, либо сам Семён Иванович с народцем договорился, тем более, что твёрдо знал их наречие безо всякого толмача, так как в жёнах по любви у него была настоящая якутка Абакаяда, которая и сынка Любимушку успела хозяину подарить. То и выходило, что не с чего было атаману лютовать среди северного племени. Считай, почти все родня и знакомцы, а что князец взбрыкнул не к месту, так это дело было поправимо, чуть ли не одной воинской выправкой казаков. Да все дела и дрязги Семён Иванович Дежнёв силился решать миром и с возможной пользой для всех спорщиков, а потому был в почёте у сотоварищей, на хорошей примете у сотников и в вере у туземцев. И, где бы он не служил государю, где бы не радел великим радением России, всегда имел почтение и своё веское слово, как на Лене, как потом и на Колыме. Потому-то и без жребия на него пал выбор, когда великой Родине потребовался подвиг первопроходца за край русской земли. И было тогда приказному казаку и ватажному старшине Дежнёву без малого 43 года. То есть то время, когда и разумная отвага в помыслах, и тело в полной силе и здравии. Самое лихое время для свершений и побед!

20 числа июня месяца 1648 года по государеву указу царя Алексея Михайловича сотник Нижнекалымского острога Стадухин приказал снарядить 90 казаков в поход на семи морских кочах для поиска пролива, если оный пребудет в наличии, из Студёного моря в Тёплое. А буде встречаться новая землица или неведомые острова, то делать списки о них в летописных грамотах и ставить православные кресты по берегам. А на самом первом коче со своею верною ватагой в 16 человек уходил в даль неизведанную, но славы полную, признанный народом вожак, по духу близкий всему охочему до новины люду поморский воитель и казак Семейка Дежнёв. И побежали весело одномачтовые посудины по Ледовитому морю-океану на встречу с другим Великим океаном в поисках пролива между Азией и Америкой. И не было надёжней для той поры этих судёнышек, давно облюбованных северными поморами и проверенными не одним штормом. Лодка руля слушалась неукоснительно, парус управлялся вожжой без особых затей, а если на пути какая наледь случалась, то коч легко гужами из полыньи к открытой воде переволакивался. И, главное, во льдах не затирался, так как деревянное днище в пол яйца птичьего обрисовывалось, так что торосы сами поверх себя лодку выталкивали без урона экипажу и посудине. Одно неудобство, не умел тогда поморский коч супротив ветра ходить, но это было дело наживное в практике и не на век потерянное.

В жизни пятнадцатилетнего недоросля Афоньки Приблудного всё было расписано наперёд чинно и благородно. Мамки-няньки с люльки сопли вытирали, тятенька самолично грамоте обучал чуть ли не с пелёнок, а пришлые учителя из богословов не только к псалтырю неволили, но и натаскивали по письму, счёту и даже духовному песнопению, не говоря уже об историях из жизни святых, великомучеников и особ царского звания. Так что Афанасий об эту свою молодую пору расцвета уже многие науки превзошёл и был на голову выше своих посадских сверстников из церковно-приходской школы, а тем более, разудалых сенных девиц на выданье. Да и как мог сей кудрявый юнак в захудалой заурядности пребывать? Чай не перекатная голь, а единственный сынок думного дьяка Посольского Приказа при Боярской Думе. Немалый чин папенька имел, а вдогон к этому и почтение самое лепное, только что сидеть при царе не смел, но голос совещательный подавал исправно. За таким отцом не только как за каменной стеной, а прямая дорога в государеву службу не в последних рядах. Да хоть тем же думным дьяком рядом с тятенькой, чтобы богатеть равной дружбой со знатными чинами. И жил бы в палатах, хоть и не из белого камня, но точно из сосны хорошего сруба, самой что ни на есть корабельной древесины. Да совместно с жёнушкой, что в полный горячий обхват и с отменной плодовитостью! Ведь сам-то Афоня был единственным наследником у батюшки Димитрия Прокопьевича. Не заладилось с потомством у старшего Приблуды. Четверых девок принесла Оринушка голове семейства, как с куста стряхнула, а сыночком лишь одним побаловала, ненаглядным Афонюшкой. Вот и готовил отец отпрыска под старость лет к себе поближе приспособить. Вот и нацеливал на государево благородное поприще. Да и сам Афоня не подводил родителя, а только радовал вкруговую. К пятнадцатой своей весне счёт вёл уже до сотни, знал по какую руку север-юг, а уж как буквицы выводил, так просто на зависть иному переписчику челобитных из съезжей избы либо пыточного приказа. Хоть сразу молодца в консисторские писцы сажай. Всякую бумагу без помарок начисто перепишет, да ещё и от себя какой вензель прибавит. Но эта детская забава прощалась Афоне, как буйная фантазия любой свободной от паскудства голове. Да и не воинское приказы списывал! Силён был малец от рождения в нескладухах и озорстве с непотребным словом. Ну, это всё по молодости, от игры пытливого ума и здорового тока крови. А так-то, цель будущего жизнеустройства виделась ясная, словно солнца лик, что незамутнённым катится по лазури небосвода над всякой разумной головой. Да и дед, Прокопий Парфирьевич, окольничий Поместного Приказа, надёжно с тылу подпирал, пребываючи ещё в знатной силе. Эти-то два тягловых коня в одной упряжке и волокли возок с Афоней к мирской благодати и чинам. Не зря заезжий гувернёр два раза на неделе аглицкому языку обучал. Готовый толмач для Посольского Приказа в Великой Британии готовился из Афанасия! А там и в Новый Свет дорога прямая. Через Атланику из Англии до Америки рукой подать. Вот до каких высот додумывались отец и дед для сынка и внучика! Чего ещё возжелать молодцу, каких приключений искать на неизношенное седалище? Знамо дело — никаких!

Однако же, как раз к шестнадцати годкам и попала Афоньке шлея под хвост. Попадать-то она норовила и раньше, но вовремя оттягивалась на причинное место отцовской розгой в родительскую субботу, а не то и в будний день, если припрёт. А тут как бес в отрока вселился. В обучении попустительствовал, редко когда урок до срока доводил, завёл приятелей на посаде, которые варнак на варнаке и варнаком же погоняют. Да чего таить! Хлебного вина до блевотных соплей с дружками испробовал, носом в табакерку стал поклёвывать, сходился на кулачки не токмо на Масленицу, но и в постный день. А что всего срамнее — повадился к прачкам на Москву-реку бегать! Ладно бы портки либо рубаху простирнуть, так ведь за полушку блуд почесать, как о том не единожды доносил Димитрию Прокопьевичу соглядатай и оберег сыночка дядька Фёдор Чурка, отставной солдат от инфантерии. Да ладно бы — согреши и покайся! Так ведь нет! Афонька при всяком случае в пререкания вступал, перед старшими гонор показывал. К тому же, свободомыслие при челяди являть стал, которого как собака блох на немецких и шведских задворках Московии набрался. Благо этого добра много было, так как об эту пору Алексей Михайлович стал жаловать иноземный служивый люд начальниками под новую военную реформу. Тогда много разного заморского сброда понаехало. Разве за всеми одним Тайным Приказам уследишь? То-то, что нет! Вот Афонька и насобачился жить чужим умом европейского пустоголовья. И всё наперекор тятенькиного указа да дедова устава! Отцы семейства чуть ли не верстать в солдаты надумали неразумное чадо, раз сладу с ним никакого нет. Военный-то строй мигом неразумного втиснет в одну шеренгу по общему ранжиру. И не только мужи родовитые, но и матушка Любава Орестовна не токмо слезой горючей умывалась по утрам, но и белым днём точила её неустанно, сидя в красном углу под божницей в тягостном безделии. Ведь нитку не видела в иголку вдеть, чтобы расшивать гладью на пяльцах либо крестом по подолу рубаху сынку на Пасху. Такая вот беда пришла, хоть и ворота были на запоре. Словом, дал той порой Афоня родне просраться, как говаривали досужие бабы на посиделках и выпивохи в кабаках.

Вот в те поры и надоумил многоумный Прокопий Порфирьевич своего разумного наследователя Димитрия не сдавать отрока в солдаты, чтоб насовсем от рук не отбился, а отвезти недоросля в общедоступную бурсу при Киевско-братском духовном училище. Мол, пусть сей ухарь в общем житейском заведении помается, да все четыре класса пройдёт, если преуспеет в них отсидеть по году, чего отродясь ни с кем из учеников не случалось. Уму-разуму поднаберётся не только в естественных дисциплинах, но и в духовных науках. Тут тебе не армия, тут учителя покрепче, им не для боя подвластного воина готовить, а бездаря в чувство приводить. В училище педагоги крепкие, на руку скорые, а где надо, то и великовозрастные однокашники, что по три года на одной ступени сидят, словом и делом помогут забавы ради. Только кликни! Ведь не зря бурсой даже крестьянских детей пугают, то есть не пользой науки, а её суровой неизбежностью. Как-никак, но тёмное средневековье давно миновало и государство для пользы дела народ образовывать начало. Книжной грамотой дурь вековую выбивали, обучая начальной азбуке без пощады живота и снабжая сверх меры духовною пищею на молитвенных коленоприклонениях.

Вот так и был прислонён к учебному назиданию неслух Афонька во славу церковный обрядов и статских уложений, с казённым содержанием в стенах многотерпной бурсы духовного училища. Тёмной тучей легенд об ужасах подневольного повального обучения была тогда окутана бурса, как в простом народе, так и в высших слоях общества. И одна сказка страшнее другой! Говаривали, что и учат там долбёжкой из-под палки, и мордуют почём зря свои же второгодники, коим давно в женихах место, и секут за любую провинность лозой пополам с солью, а что до пищи телесной, то кроме постных щей да бочковой красной икры каждый божий день, ничего другого не видят. Разве что уворованный или покупной в банный день пирожок с требухой, если родительская копеечка в кармане завалялась. Вот такой ужас про бурсацкую жизнь и катился по пугливым головам волной. Вот за это и ценился выживший и прошедший всю школу насквозь жизнестойкий бурсак. Зато, который ученик заканчивал всю обузу обучения в срок или даже более того, тот приспосабливался к жизни хватко и насерьёз. Если на духовном поприще, то сразу в пономари шёл или в причетники, а то и в певчие, если голос имел знатный. А кто духовность на мещанское звание менял, то либо в писцы по приказам, либо пристраивался в учителя при народных школах. Совсем-то отпетые при исключении в острог или в солдатчину попадали, но ведь и там кому-то надобно пребывать во славу Царя и Отечества. Правда, кое-кто из самых склизких прямо в бурсе умел семейственностью обзавестись по договору сельского прихода с училищным начальством, тем самым укрывшись от любой подневольной службы за подолом невесты, заматеревшей во днях своих. Однако, таких отчаянных было не густо. Да и женочих страшненьких перестарков на всякого бурсака не хватало. Но ведь все школяры в конце концов выживали и выходили в люди, наперекор замогильной народной молве!

А вот Афоньке как бурса, так и непосредственно училище понравились. Ведь сам, слава богу, не малолетка застёбыш, а грамоте в отцовский стенах ещё обучен, да и крепость в руках-ногах есть. Пришлось пару тройку раз силами до кровавых соплей померяться за-ради знакомства с товарищами, быть поротым у доски как сидорова коза за излишнюю грамотность пред похмельным педагогом, но чтоб фискалить, наушничать или малого без дела обидеть, а то и грош отобрать — этого ни синь пороха, этого даже и в помыслах у Афанасия не водилось. Потому-то живи и радуйся при полной греческой демократии в стенах родного училища. Ведь, считай, всем классом управляли твои же выборные товарищи. Скажем, цензор за общим порядком следит, авдитор за обучением, а секундатор с превеликим удовольствием сёк лозой товарища, на коего падал гнев педагога, если у него самого с утра рука не поднималась после вечернего чаепития в казёнке. А в свободное от долбёжки урока время и вовсе вольные игры. Кто помлаже, те в глиняные жопы с битьём кияшкой по оным, если не успел увернуться, кто постарше, те в три листа с мечеными самодельными картами на пятак либо оловянную пуговицу, что у бурсаков в ходу за денежный знак. Иногда и килу по двору гоняли. Тут веселее — кто первый всех обведёт и бычий пузырь с конским волосом за черту в чужой город закатить сумеет, тот и герой! Что ты! Такая толкотня всем классом, что только успевай к отставному солдатскому фельдшеру на дерюжке проигравших отволакивать, который пользовал болящего едва ли не одним добрым словом да луковым отваром.(Примечание № 1 от архивариуса Лейзеля Блоха. Обязательно справиться у сэра Арчибальда Кордоффа о времени возникновения игры в футбол!)

«В жизни морехода и первооткрывателя бывают неожиданности разной свойственности. И уж если на суше ещё можно предугадать ход событий и как-то противостоять им, то на море всё подвластно воле случая и слепого провидения. И будь ты хоть трижды кормчий, а не то и четырежды капитан-командор, но оказавшись во власти разгневанной стихии без руля и ветрил, либо смиренно пойдёшь ко дну, безвольно вывалившись за борт, либо начнёшь противиться волне, хватаясь за любую соломину или за более водостойкого соседа, способного ещё держаться на поверхности вод. Таким образом, в первом случае скороспело зароешься в придонный ил для прокорма склизкой живности, а во втором, если даже получишь тот же результат, упокоишься с чувством выполненного долга по отношению к себе. Бывает, хотя и редко, что судьба поворачивается передом к особо отчаянным утопленникам и выбрасывает их прямо из пучины на твёрдую сушу вместе с растрёпанным судёнышком и кой-каким скарбом для налаживания первобытной жизни. Случается, что не одного, а с парой-тройкой таких же незадачливых путешественников. Как бы для развода жизни на пустынном берегу.

Вот так и случилось со мной. Когда наша лодка обогнула Чукотский Камень и устремилась к Тёплому морю, вся ватага посудины повеселела и ободрилась, словно и не было той страшной бури в Ледовитом море. Тем более, что наш верховой Елисей Буза гаркнул тогда прямо над нашими головами:

— Всё, ребятушки! Конец нашей экспедиции. Нашли-таки пролив с Америкой. Ждите скорой награды от царя-батюшки Алексея свет Михайловича. А ты, дьяк Афанасий, — это уже мне как в приказанье, — чини перья и готовься рисовать челобитную по случаю новой географии на краю русской земли.

Мы и радовались, но не долго. То ли в самом конце августа месяца, то ли в первой половине сентября накатил на нас шторм. Сначала туман саваном лёг, так что ни зги не видно, не только головного судна. Да что там, одно парное молоко вокруг разлилось русалкам на радость. А потом океан приступом на нас пошёл и трепал с таким рвением, ну, словно баба своё бельишко на Москва-реке. Не то что кормчие курс удержали, а никто и за временем не следил, как потом оказалось. Я, как не знакомый с морским делом, только и успел мешки из двух бычьих пузырей с письменным принадлежанием к себе на шею повесить, как-никак казённый припас, да в лавку по низу коча мёртвой хваткой вцепиться, так что и лопатой не отскребёшь. Вот с нею в обнимку всю бурю и пережил без памяти, пока лодку к земной тверди не прибило. Выпростался из тенет удачно, как из пращи и сколько летел не помню, но головой на какое-то время ослаб. И тут спасибо мешкам с бумагой, что под шею загодя привесил. Если б они вовремя под головушку не подсунулись, раскололась бы моя тыковка о тот самый камешек, на котором и очнулся я в конце своего кругосветного плаванья вокруг Чукотского Носа.

Поднялся бодро, хоть и пошатывало стоймя, но огляделся уже орлом. Кругом привычная картина для Севера, ни кола, ни двора, каменья да скалы, а у самой воды наш коч прилёг, разобранный, считай, до самого днища. Видать и его о берег хлёстко приложило, до самого основания первичной никчемности. А вокруг никого, одна мутная тоска. Побрёл я к нашему ковчегу, как колодник с пудовой гирей на ногах. Хорошего-то впереди мало, хоть сам кое-как живой. Хочешь, про себя радуйся, хочешь песню пой, что не с раком беседуешь. Я и начал было блажить как новорождённый. Только вдруг слышу за ближним валуном крик смертный от мёртвого ужаса. Я туда, а там по пояс в яме друг Олешка Голый. Орёт не своим голосом, крестится двуперстием, а из другой руки заступ не выпускает. И я от радости, что не один, ещё пуще разоряюсь:

25 августа 1688 года пушки всех фортов Порт-Ройяла и кораблей ямайской флотилии 22 выстрелами возвестили миру о кончине вице-губернатора Ямайки, адмирала великой армады Берегового Братства и отчаянного пирата сэра Генри Моргана. Ушёл из жизни величайший флибустьер столетия, завещая бессмертную душу Всевышнему Господу, бренное тело земле Ямайки, а огромное состояние жене Марии-Елизавете. Но вместе с тем он оставил в глубокой безвременной печали своих друзей и единомышленников, следовавших за ним в бой под рвущимся на свежем ветру Весёлым Роджером во славу побед Англии над Испанией.

В таверне «Чёрная вдова», что на берегу бухты Радости, собралось знатное общество старых морских бродяг, поминающих в этот вечерний скорбный час своего справедливого капитана и вождя Генри Моргана, основателя Пиратского Кодекса Чести всего Карибского бассейна. За сдвинутыми столами сидели капитаны и шкиперы, лоцманы и квартирмейстеры, бомбардиры и простые матросы, как равноправные ветераны, помнившие усопшего по былым походам, так и не нюхавшие пороха юнги, едва наслышанные о подвигах Моргана на суше и на море, но всегда готовые продолжить славное дело бесстрашных корсаров. Пили в основном ром и бумбо, настоянный на корице, закусывали салмагунди из смеси всего, что находилось под рукой, ведя неспешные беседе о былой славе морских сражений и расточительном богатстве, о потере старых друзей и приобретении новых.

— Томас, — наполняя очередную кружку жгучим питьём, спрашивал седовласый шкипер шлюпа «Лион» Ричард Добсон своего не молодого собеседника, капитана бригантины «Фортуна» Томаса Ли, — а, помнишь, как мы наказали строптивых испанцев в Порто-Белло? Сколько же мы взяли тогда золота и серебра, не говоря уже о пиастрах в сундуках зажиточных горожан?

— Не знаю, дружище, — отозвался Томас, отрываясь от бычьего окорока, — меня тогда с вами не было. Я присоединился к кораблям Моргана, да будет ему земля пухом, лишь перед походом на Панаму.

— Так, значит, ты не проспал это замечательное дельце, Том Ли? Кто участвовал в панамском походе, тот знает жизнь! Тот изведал и горечь поражения, и вкус победы! Ради одного этого стоило встать под знамя Генри.

«Года не прошло, как я стал настоящим морским волком и вполне мог отличить стаксель от секеля. Я ловко вязал морские узлы, табанил против течения и сушил вёсла при любой погоде. Да что там! Бери выше! Я твёрдо знал, что, например, у бригантины или шхуны по две мачты, а у фрегата их целых три. Правда, к чему такая пересортица на глади моря я ещё не постиг, но уже умел самостоятельно передвигаться по палубе, не выпуская из рук леер. Но этого не требовалось при рубке сахарного тростника на острове Барбадос. Однако, осознание того, что ты не новичок на большой воде, вселяло уверенность в завтрашнем дне! Иначе говоря, вот уже полгода как я подневольно крестьянствовал на сахарной плантации и восстанавливал в себе презрение и ненависть к обидчику, поправшему меня в лучших чувствах, потаённо ведя тайные записки при свете сального огарка либо светящихся козявок, собранных по болотам в банку из-под табака.

(Примечание № 14 от архивариуса Лейзеля Блоха. С возможным тщанием подойдя к изучению этой части записок нашего русского путешественника и этнографа, мистера Афанасия Приблудного, мы, в лице сэра Арчибальда Кордоффа, герра Карла Клабенкегеля и знатока славянского быта Гриши Гроцмана из Бердичева, а также повсеместно опираясь на труды известных лингвистов, Дюкло Шарля Пино, Герасима Лебедева и Дитмара Розенталя, пришли к бесспорному выводу, что эти и последующие записки дьяка Афонасия были сравнительно недавно подвергнуты жесточайшей ревизии и переписаны более понятным современнику языком. Несомненно, к этим изменениям архивного текста приложил руку не один представитель клана Блудов! На это указывает не только манера изложения материала, но и структура самого письменного носителя. И хоть это вмешательство облегчило нам дальнейшую работу по переводу текста, но ни в коей мере не умаляет значимости первоисточника и не вселяет сомнение в правдивости изложения первоначального текста. К такому выводу единодушно пришли все эксперты, изучавшие архивы древнего московита.)

Однако, всё по порядку. В светлый день нашего с Олешкой Голым освобождения от испанцев в Вилья-Рике, нас, как нещадно истерзанных пленников, отвели в покои коменданта тюрьмы и оставили на попечение двух индейских женщин, с наказом вернуть к жизни. Возвращались мы с неделю, а то и более, то есть пока пираты грабили город и мстили за нас испанцам. Мы же, обмазанные индейскими снадобьями, ели и спали, подспудно стесняясь своей никчемности, хотя загнать лично кого-нибудь из испанцев в чрево железного быка хотелось до крайности.

Иногда нас навещал кто-нибудь из освободителей и интересовался состоянием здоровья:

— Парни, — почти всегда говорил пришедший пират, — не надоело ли вам отлёживать бока? Взять более с этого города нам нечего, поэтому мы уже готовы уйти без вас.

«Ей богу, мне повезло с испанцами! Не попади я к ним с плен и не получи от них отметину на плече, давно бы за шхуной волочились мои обглоданные акулами останки, а то и вовсе ничего, как я был наслышан от бывалых моряков о ненасытной прожорливости этих тварей. Поэтому, даже тут, на плантациях массы Флауера, как его называли чернокожие, я не затерялся среди разноцветных рабов. Сам плантатор, едва обозрев меня, как рабочую скотину, сначала плюнул вослед пиратской шхуне, доставившей меня на Барбадос, а потом изрёк:

— Опять обманул меня пройдоха Берц. Парень не жилец и, тем более, не работник, — и он пнул меня сапогом в бок, давая понять, что разговор со мной окончен.

Однако, когда кто-то из его помощников содрал с меня рубаху, то ли чтобы осмотреть рабочий материал, то ли показать вездесущим грифам объект их будущего обеда, масса Джеймс вдруг упёрся взглядом в испанскую лилию, полностью расцветшую багровыми рубцами на моём плече, и враз осипшим голосом выдавил:

— Испанцы? — только и выдохнул он побелевшими губами.

— А кто же ещё? — вопросом на вопрос только и смог ответить я такими же бескровными губами.

«С того памятного плачевными расчётами дня, мы с Честером перешли на низшую ступень обслуживания и пересели в общий зал нижнего яруса «Счастливого избавления». Ели, что попроще, пили, что пожиже, но не теряли надежды на новую любовь. К тому же, прежние Дана и Гвенола нас бросили и лишь изредка махали тонкими ручками, взбегая по лестнице в верхние покои. Но и мы, в общем-то, не теряли время даром, а копили силы для новых подвигов в более суровых условиях жизни. Паркер так и говорил:

— Обычное дело для моряка, Дик. Перед новым походом надо привести себя в порядок, чтобы без лишнего ропота противиться ударам судьбы.

— А когда в море? — спрашивал я друга, но без тоски по морской стихии.

— Когда капитан Морган поймёт, что команда сидит на мели без гроша в кармане и достаточно обозлилась на весь белый свет. Вот тогда и поднимем паруса, — разъяснил мне Паркер всю нехитрую подготовку пирата к будущему выходу на морские просторы.

Я понял одно, чем тяжелее становилось джентльмену удачи стоять на твёрдой земле, тем желаннее и бесшабашнее он рвался на шаткую палубу родного корабля и готов был безоглядно рисковать жизнью ради достойного приза. И вот уже второй вечер мы с Честером и несколькими моряками, попавшими в такую же денежную яму, сидели за общим столом, пили бумбо и делились мыслями о скором походе, былых схватках и продажной любви женщин. Ну что бы стоило той же Гвенолке, пусть и без излишних удобств, но позабавиться со мной где-нибудь в зарослях маниоки или на голом песке под шум прибоя? Так ведь нет! Теперь и ручкой помахать стесняется, проносясь мимо нашего стола.

«Наша эскадра на всех парусах шла к берегам Америки. Настроение у команды «Ганимеда» было превосходное. Всякий знал, что ежели капитан Морган не отправлял корабли поодиночке в охоту за испанцами, а держал армаду в кулаке, то дело предстояло не шуточное, но прибыльное. Не менее, как нападение на испанский караван с золотом. По крайней мере, так говорил опытный Мики Найтс:

— Парни, — назидательно цедил он слова, собравшимся на баке новобранцам, — помните, если капитан Морган собрал целую команду из Берегового Братства, значит будет большая драка с испанскими посудинами, гружёными золотом, серебром и драгоценными каменьями. Вы все здорово обогатитесь за один лишь поход, если не дрогнете в бою и останетесь при этом живы.

Юнги и остальной сухопутный сброд, слушали Найтса открыв рты, и в то же время с почтением смотрели на нас, старых морских волков, вечно сорящих деньгами на любом берегу, как когда-то думалось и мне, а, по совести сказать, происходило и на самом деле. Так что молодым было о чём подумать, а вернее, укрепиться в правильности своего выбора.

Но однажды всё благодушие слетело с наших лиц, уступив место тревожному ожиданию неизвестности. С раннего утра боцман Энрико, собрав нас на палубе, поспешил объявить:

— Друзья, — сказал он тепло и проникновенно, — Мы подошли к американским берегам и будем брать штурмом богатый город Порто-Белло. Так решил капитан Морган и его верные соратники.