Ветер колол лицо холодными тонкими иголками дождя. Николай Иванович Сорока поежился. Этот мелкий, противный дождь и упругий, настырный, продирающийся сквозь тонкий французский плащ от Кардена ветер привели его в чувство.

— Спокойно, — произнес он. Слово это относилось вовсе не к дождю, а к нему самому, генеральному директору товарищества с ограниченной ответственностью «Квадро».

Сорока прислонился к только что со стуком закрывшейся за ним металлической двери подъезда. Он вытащил пачку, выщелкнул одну сигарету, щелкнул зажигалкой «Ронсон».

Огонек сигареты подрагивал в такт дрожащим пальцам. Эта противная мелкая дрожь в руках раз в несколько лет атаковывала директора, и справиться с ней не могли ни медикаменты, ни народные средства. Так пробивалось наружу огромное нервное напряжение, от которого все каменело и холодело внутри. Первый раз расшалились нервы пятнадцать лет назад. Тогда в цеху, которым руководил идущий резко вверх, делающий стремительную карьеру Сорока, рванул паровой котел и пострадало пять человек. По настрою комиссии получалось, что кругом виноват не кто иной, как начальник цеха, в связи с чем перспективы для него открывались безрадостные. Однако тогда он отделался легко — строгачом по партийной линии с занесением в личное дело…

Одно дело слышать о каких-то стихийных бедствиях, даже смотреть их по телевизору, и совсем другое — ощутить на собственной шкуре. А для российских моряков пострашнее штормов, ураганов и тайфунов была сплоченная боевая команда Александра Ана по кличке Кореец.

Из двадцати возвращающихся в родные края членов команды тунцеловного судна «Север» еще ни один не попадал в крепкие дружеские объятия подручных Корейца, а потому морские волки воспринимали россказни об этом процветающем бизнесе как вещь хоть и вполне вероятную, но к ним лично не относящуюся. Да, доходили слухи, что комитет по встрече ждет нередко мариманов прямо у трапа самолета. Но когда «А-300», следовавший из испанского Санта-Круса, застыл на бетоне варшавского аэропорта, выяснилось, что там все тихо. В здании аэропорта из встречающих был только представитель Полесской базы тралового флота. Он в темпе порешал с экипажем вопросы, проводил людей в автобус и как-то поспешно распрощался.

— До дома, до хаты, — воскликнул довольный старший механик, забрасывая свои пожитки в багажник «Икаруса», который должен был доставить мариманов из Варшавы в Полесск. Оттуда, получив деньги, уладив дела, связанные с множеством разных выплат и льгот, команда «Севера» разлетится по всей России, и члены ее будут ждать очередного рейса, скорее всего на другом судне и неизвестно под каким флагом.

— Еще не доехали, — буркнул вечно ворчащий здоровяк боцман.

— Машину выслали? — спросил устало Ушаков.

— Да. Уже вышла.

— Хорошо, — кивнул Ушаков, хотя ничего для себя хорошего в этой повторяющейся из месяца в месяц, из года в год ситуации не видел.

Дежурная машина вышла. Сейчас она несется по засыпающему городу, распугивая мигалкой скучающих на панели шлюх. Через десять минут она остановится во дворе, а Ушаков, поприветствовав водителя и поежившись от забирающегося под воротник дождя, сядет на переднее сиденье. И будет гонка по ночному городу. Будет перемигивание проблесковых сигналов милицейских машин на месте происшествия. Будет неподвижное скрючившееся тело в фарах патрульного «уазика». Сколько раз все это видано? Когда тебе сорок пять лет и из них двадцать ты на оперработе, подсчитать сложно. Очень много. Из недели в неделю, из года в год. Расстрелянные, удушенные, отравленные, нашедшие свою смерть в подвалах, на блатхатах, улицах, чердаках люди. И необходимость искать тех, кто с ножом, пистолетом, ядом, из корысти, мести, в пьяном угаре или вообще непонятно из-за чего забрал чужую жизнь. И никакого дела нет никому, что ты устал, что после отпуска, а это уже полгода, у тебя не было ни одного выходного, что тебе хочется послать всех к чертовой матери и просто завалиться дома на диван и не вставать неделю. Нет, не выйдет! Ты обязан подавать пример, быть самым энергичным, напористым, моментально схватывать самую суть и давать только действительно ценные указания, принимать исключительно правильные решения. Потому что ты начальник уголовного розыска Полесской области. Но не просто начальник уголовного розыска, а полковник Ушаков, человек, которого знает и боится каждая позорная псина в этой части русской земли. И ты просто не имеешь права уронить лицо.

Арнольд Колпашин нежился в ванне с гидромассажем и множеством электронных выкрутасов типа компьютера с голосовой индикацией на русском языке. Это чудо бытовой техники он оборудовал на первом этаже своего недавно отремонтированного в лучших новорусских евроремонтных традициях старого немецкого особняка. Один из его знакомых умудрился поставить такую ванну на втором этаже, и кончилось тем, что она рухнула вместе с потолком — хорошо, что никого не зашибла.

Арнольд знал толк в водных процедурах. В жизни, конечно, предостаточно удовольствий, но что может сравниться с хорошей гидромассажной ванной? Или с доброй русской банькой? Раки покрупнее или, на худой конец, креветки, пивко холодное, только не немецкое или голландское, а наше отечественное, лучше разливное, хотя хорошего разливного в последнее время днем с огнем не сыщешь, и русская баня — вот он, предел мечтаний.

Под тугими теплыми струями он расслабился и впал в состояние, сравнимое с нирваной. Сознание плыло по волнам, и ему было хорошо. И страшно не хотелось возвращаться к заботам, к тысячам вопросов, которые нужно решать в офисе, к переговорам с мелкими поставщиками и к тяжелой беседе, которую предстоит провести с наглеющим таможенником. Таможня хочет иметь все больше, делая все меньше, но Арнольд на нее не обижался — это желание всех паразитов на земле. А такая вещь, как окно в границе, да еще надежное и прочное, считай, стеклопакет, стоит очень дорого.

Наконец, решив, что с него достаточно, Арнольд начал постепенно возвращаться к действительности. Напоследок ополоснулся холодной водой, пофыркал, растер докрасна свою мускулистую, хотя и начинающую, как у всех бывших спортсменов, заплывать жирком фигуру, и отправился на кухню. Там колдовала Лена, как какой-нибудь оператор системы управления на главном пульте электростанции, переключаясь от миксера к тостеру, от тостера к микроволновке с дистанционным управлением. Для нее этот процесс мог сравниться разве только с удовольствием от постельных ласк. Арнольд однажды предложил ей нанять прислугу, чтобы готовила и за домом следила, но это предложение было с негодованием отвергнуто.

— Нет, ты посмотри, что гамадрилы творят! — Полковник Гринев хлопнул волосатой ручищей по газете с такой силой, что если бы этот удар достался субтильному редактору газеты «Трезвый взор», то отправил бы его в реанимацию.

— Опять тебя поминают? — с усмешкой поинтересовался Ушаков.

— Ничего, — потряс пальцем Гринев, и очки его яростно сверкнули, поймав из окна солнечный зайчик. — Завтра же будет еще один иск в суд. Я этот голубой бордель прикрою! Я ему устрою!

Война эта шла уже не первый год. Но в последние месяцы обе стороны растеряли остатки приличий. Эдуард Зарецкий, тридцатипятилетний неопрятный очкарик — главный редактор «Трезвого взора», газеты желтее желтухи и ведущий примерно такой же направленности и качества телепередачи «Горизонт» на областном телевидении а заодно депутат областного собрания и самый известный голубой в городе, сцепился не на жизнь, а на смерть с Гриневым. Конфликт давно перерос рамки обычного выяснения отношений между журналистами и представителями власти. Сыщик и редактор ненавидели друг друга отчаянно. А чему удивляться? Один втихаря подкрашивал перед зеркалом губы, строчил развязные статьи по заказу криминалитета и сделал свою газету рупором местной братвы, при этом был страшно жаден до денег и стыд свой растерял в таком далеком детстве, что ныне не мог и вспомнить, что это слово означает, а кроме — того, любил себя прямо космической любовью, с болезненной мнительностью следил за своим здоровьем. Другой был кобелем в лучшем смысле этого слова, в прошлом девушки падали ему в объятия одна за другой, но форму не растерял и до сих пор. И всю свою жизнь «давил сволочь», как сам выражался, жил впроголодь, на нищенскую милицейскую зарплату и не жалел ни себя, ни других. Так что понятно, почему их трясло при виде друг Друга.

— Смотри, что я нашел. — Гринев бросил на стол перед Ушаковым тонкую самиздатовскую, в серой обложке и на плохой желтой бумаге книжку. Называлась она «На ниве страсти». Автором ее значился некто Одуванчик.

— Это что за хренотень? — не понял Ушаков.

— Это мне агент принес, — победно заявил Гринев. — Раритет.

— Ничего не понимаю.

Удар был глухим и безболезненным. Арнольд удержался на ногах. Мелькнула быстрая мысль, что не произошло ничего особенного. Он не понял, кто ударил. Звук выстрела и этот удар почему-то с трудом связывались в одно целое. Ведь выстрел — это обязательно острая боль, это хлещущая кровь. Вот только почему после этого удара мысли стали нечеткими и он никак не мог ухватить суть происходящего? И держаться на ногах было все тяжелее. Точнее — просто невозможно. Он видел, как приближается покрытый черным целлофаном мусорный бак. Видел смятую банку из-под пива, которую Глушак недавно швырнул сюда. Почему этот бак двигается навстречу и бьет, тоже безболезненно, в лицо?

А затем все уплыло окончательно в зыбкость и темноту… И вдруг он с удивлением увидел себя со стороны. Видел он и суетящихся, перепуганных людей. И был тоннель с матово-черными стенами, будто покрытыми пластмассой. Это никак не являлось галлюцинацией — он был уверен в этом. Тоннель затягивал в себя, и Арнольд мчался по нему. Мимо, как в метро, проносились стены, а впереди маячил свет будто следующей на перегоне станции. Свет был такой яркий, что, по идее, должен был бы выжечь сетчатку, но от него даже не было больно. Наоборот, он был приятен.

Картина эта виделась ему куда четче, чем тот покрытый черным целлофаном мусорный бак. Здесь однозначно была реальность. Была жизнь, пусть чужая и непонятная. И он подумал, что умирать не страшно.

А потом его дернули обратно, болезненно, как собаку, натянувшую крепкий поводок с железным, утыканным шипами ошейником. И от ощущения освобождения от оков не осталось ничего. Как же не хотелось возвращаться в только что оставленный мир боли и неподъемных проблем!

— Вон тех сними, — капитан милиции, старший группы, указал на троих парней вызывающего вида, одетых во все темное, двое из них были еще и в солнцезащитных очках. — Давай снимай, пленка все равно казенная.

Молоденький лейтенант, его помощник, через окно фургончика с тонированными стеклами нацелился видеокамерой туда, куда ему указывали.

Эту светскую тусовку, именуемую по старинке похоронами, оперативники службы наружного наблюдения УВД Полесской области снимали с трех точек. И нельзя было поручиться, что смежники из красного дома (так в народе издавна называли областное ВЧК-ОГПУ-КГБ-ФСБ за кирпичные красные стены) не заняты тем же. Гости, номера автомашин — все пригодится, все ляжет в картотеки и информационные банки и, может быть, когда-то будет востребовано.

В жизни «новых русских» и бандитов похороны стали многогранным, порой весьма странным, а иногда просто безумным ритуалом. Такая гремучая смесь! Она состоит из массовых гуляний, когда милиция предупредительно перекрывает дороги, освобождая их для толп народа и медленно, как лафеты, движущихся джипов, «Мерседесов» с затемненными стеклами; из клуба по интересам, где собираются обсудить последние сплетни и поболтать о делах насущных; из шумного шоу с оркестрами, звуками надрывающихся клаксонов, интеллигентными, грамотными банкирскими и глубоко народными блатными речами над гробом; конечно же, из попоек, которые по старой традиции называются поминками, к их финишу настроение всеми овладевает совсем не поминальное.

— Это все, конечно, занятно, но не более, — хлопнул Ушаков по пространной петиции с грифом «Сов. секретно», пришедшей из УБОПа. Сейчас перед ним сидел один из авторов этого труда, подполковник Гурин, тот самый начальник отдела по борьбе с бандитизмом — самоуверенный, одетый в дорогой костюм с жилеткой.

— Почему? — поинтересовался Гурин, подбавив в свой голос щепотку сарказма.

— У меня ощущение, что вы агентурные сообщения списываете с желтой прессы, — произнес Ушаков. — Ведь всем понятно, что разгорается новая война группировок вокруг табачного бизнеса. Главное, кто и за что глушит табачных королей, а?

— Если бы мы знали кто — они бы сидели в камере, — небрежно бросил Гурин. — Тем более Глушак на роль короля никак не тянул.

Через несколько дней Арнольд начал более-менее ясно соображать, кто он такой и где находится. Он лежал весь в проводах в отдельной больничной палате, рядом пиликала, как в рубке межзвездного корабля, какая-то сложная аппаратура, раскладывая состояние пациента на кривые и графики. Медперсонал над ним толковал по-немецки.

Лена тоже была здесь. Она осунулась, под глазами залегли синие круги.

— Я жив, котенок… Жив, — прошептал он.

— А что с тобой случится? — через силу улыбнулась она и осторожно, едва касаясь, провела тонкими пальцами по его груди. — Ничего.