Все это было. И бомбежки но пять раз в сутки, и бегство из родного села в последний момент, уже под артиллерийским обстрелом и пулеметным — с воздуха.

Двести километров дороги, забитой беженцами, повозками, узлами, велосипедами, детскими колясками. Молча, наклонив головы, горбатясь вещмешками, шли день и ночь… Кто выбивался из сил, сворачивал на обочину, ложился где попало и так отдыхал короткие часы… А мимо прокатывался людской поток, и отставать было нельзя: ухом, прижатым к земле, щекой, ладонью, распростертой в пожухлой сырой траве, ощущали: земля дрожит. Издали слышался металлический лязг. Кто-то бросил: «танки». Слово это, обгоняя идущих, заметалось от обочины к обочине, улетело вперед. Люди поднимались, бросали в канаву тяжелые узлы с пожитками, налегке втискивались в толпу беженцев. Случалось, процессия делилась на два ручья, обтекала какое-нибудь препятствие: вдребезги разбитый грузовик или просто огромную яму — воронку.

Однажды путь загородила груда изломанного, черного от копоти металла. Самолет. Не поймешь чей — наш или немецкий…

Ночью идти было труднее — люди теснились, толкались, наступали друг другу на ноги — но зато спокойнее: ночью не бомбили.

Днем часто бывало — звенящей крышей нависал самолетный визг и рев. Вмиг пустела дорога. Все бросались в придорожный кустарник, бежали — пригибаясь — в поле, ложились где попало. Хотелось вжаться в землю, уйти в нее с головой; ноги немели от ожидания: вот-вот ухнет где-то совсем рядом, ослепит, и — конец. А тяжелая, зловеще зудящая крыша снижается. Словно высматривает, намечает жертвы. Все ниже, ниже. И вот уж совсем над головой — удушливый, знойный, моторный гул.