Снег это символ забвения. Особенно в ночь, безлунную и беззвёздную, когда он, снег, накачивается светом, как влагой, алчно вбирая его в себя, подобно пористой губке, и лишь малую толику оставляя прочему пространству… Снежная нежить, нежная снедь…

…Дорога извилистая, но без поворотов. И что-то странное есть в этой дороге. Ни налево, ни направо, только вперёд. Ровная, чистая, без ухабов, будто старательно выскобленная. До безжизненности. Хотя по обочинам — сугробы, белые, волнистые, нетронутые и в человеческий рост. Лишь иногда — сложенные служебным козырьком — ржаво-голубые каркасы автобусных остановок, но на них, естественно, ни людей, ни следов. Просто какой-то бутафорский символ, режиссерский изыск или недосмотр. Движение ощущается лишь лёгкой стрекозьей вибрацией и чередованием молочно-белых наслоений за окнами. Вообще, всё как-то уж очень затянуто, в жизни так не бывает, да и в кино не бывает. Хоть бы музыка какая, что ли? Так, для драматизма. Ну точно! Рука в пижонской беспалой перчатке потянулась к панели, тотчас всколыхнулась, зазвякала какая-то костлявая недобрая музычка. Драматизма, правда, не прибавилось, но что-то, похоже, должно случиться. Ну да, вон там, за мёртвым, расщепленным древесным стволом дорога сворачивает немного налево. Ну вот, так и оказалось: где-то метрах в сорока от поворота уныло опущенный шлагбаум. Перед ним — двухэтажное желтовато-белое здание с беспросветными окнами и выпуклой щербатой надписью: «Шера»… или «Щера», не разберешь. Сразу за шлагбаумом вздутое тулово цистерны и тоже с какой-то чёртовой надписью. В общем, приехали. Машина остановилась, вместе с ней замерла та полуневесомость за окнами.

А вот и люди. Проступили, на молочной пленке фотобумаги в те былые времена. Ну вот тут-то, глядишь, что-то и прояснится. Или вовсе запутается. Кажется, трое. Какое-то нехорошее число — трое. Э, нет, четверо. Сидят на скамеечке. Один почему-то лежит, положив голову на колени девице в куцей кожаной курточке с мышиным воротником. Похоже, для кого-то плохая встреча. Может быть даже, худшая из возможных. Однако других, по всему видать, предвидится.

И снова рука в беспалой перчатке медленно, нехотя, однако неуклонно тянется к дверце.

И тут экран телевизора вдруг пересекла судорожная зигзагообразная линия, и он безжизненно почернел. Сергей Порфирьевич потыкал кнопочку пульта. Телевизор безмолвствовал. Кажется, отключился свет. Приехали, называется. Мало того, что занесла нелегкая в этот непонятный мотель с дурацким названием, мало того, что пришлось битый час глядеть эту домотканую любительщину, тут тебе ещё и свет отключили. Он с неудовольствием поднялся с продавленного кресла с духом старой мочалки, и прошёлся по комнате. Темноту едва разрежал молочно-серебристый отсвет из окна. Сергей Порфирьевич отдёрнул штору. За окном невыразимо ровными волнами мерцал снег. Даже дух захватило. Словно нет и не было в природе ничего, кроме этого незапятнанного ничем снега и насупленных тёмных елей, с облепленными, провисшими лапами. Господи, да откуда же всё это, куда его занесло? Тут как будто и людей-то отродясь не водилось. Он некоторое время заворожённо вглядывался в эту волнообразную лилейную белизну, силясь разглядеть хоть что-нибудь за стеною дерев, но ничего не разглядел. Мир утратил цвета и стал черно-белым. И пожелалось вдруг пройти туда, в бескрайне тёмную лесную глубь, никак не нарушая, однако, этой волнистой, искристой белизны…

И тут его внимание привлек аккуратный, слегка размытый желтый квадрат на снегу справа от его окна, он не сразу понял, это отсвет окна, причем окна освещённого. И словно в подтверждение, всколыхнулась занавеска, там, на снегу, и даже, как будто, проступил силуэт. Женский. Он повернул голову — ну да, окно в соседней комнате справа было освещено, была приоткрыта форточка, от нее и колыхалась занавеска…

Так. Значит, всё же свет в здании есть. Интересно. Однако так ведь не бывает, чтоб везде был свет, а у него одного не было. Он прошёлся по комнате, бессмысленно щелкая выключателями, сосредоточенно открывая и закрывая дверцу холодильника. Тьма безмолвствовала. Вот так.

Он вышел в коридор, там тоже было темно, но где-то в стороне, на лифтовой площадке опять же слабо маячил свет. Свет! Ничего не поделаешь, придется постучаться в соседнюю дверь. М-да. «Эта женщина в окне…»

Он потоптался возле двери и подчеркнуто деликатно постучал. Мягонько так, подушечками пальцев. За дверью послышалась какая-то неторопливая возня, шелест. Тогда он, подкашлянув, постучал сильнее.

Дверь отворилась. Там действительно была женщина. Рослая, едва ль не с него ростом, с густыми, длинными темно-русыми волосами. Пожалуй, привлекательна. Рот немного великоват. Да ещё шрамик этот розоватый между бровями. Впрочем, он, пожалуй, её и не портит…

Она глядела на него с усталым неудовольствием.

— Видите ли… — неловко запинаясь, начал Сергей Порфирьевич.

— Вижу. — Женщина, поморщившись, оглядела его с ног до головы. — Что будет угодно? — голос почему-то показался знакомым. Странно.

Воистину так. То, что она, дорога впрямь была до уныния схожа с той, что он видел в искаженном подобии кино в мотеле, Сергей Порфирьевич понял лишь минут через пятнадцать пути. Всё так же — дорога без единого поворота. Только что музыки нет. Он ткнул пальцем кнопочку плеера, но вместо томительно-блюзового гитарного соло Сантаны вновь ржаво зазвякала, запылила, закучерявилась та самая дрянная музычка, что была тогда в кино. Так. И что с того? Мы ведь спокойны, не так ли? Всё происходящее мы склонны рассматривать не более, как череду парадоксов и совпадений, выброс воспаленного рассудка, порожденный каким-то несусветным, исковерканным временны́м сбоем, которому не нужно искать толкований, из коего надо попросту спокойно, ничему не удивляясь, выходить. И любое иное рассмотрение вносит ненужный хаос и разброд. Ну вот оно, то раскуроченное надвое дерево, теперь поворот направо. Всё как в кино.

Всё тот же ржавый полустанок. Ну и что? Мало ли их, таких брошенных, ненужных полустанков? И скамеечка та, кстати, на месте. Но — пуста. Так что декорация всё же поменялась.

Почему-то это ожесточило. Почти по колено в рыхлом податливом снегу он добрался до того желто-белого сооружения. Надпись была уже до неузнаваемости залеплена снегом. Он потянул дверь — она, похоже, была заперта изнутри. Чудно́. Ехать некуда. Кругом запертые двери, вагоны, цистерны, платформы, шлагбаумы, скамейки. А дорога только одна — назад. В мотель «Снег»? А что, дорога чистая, но всё в одну сторону. Потому и чистая, что в одну. Он выругался и в ярости пнул дверь, и она вдруг подалась с леденящим средневековым скрипом, открылось полутемное помещение, освещённое моргающим светом мутноглазой лампы где-то высоко на потолке. Какие-то ящики, дух мазута, битума, пыльного дерева. Бред какой-то. А что, может, вернуться? Мотель «Снег», искристый, волнистый зимний ландшафт за окном, всколоченные, долгополые ели, приятная соседка, с которой очень возможно… Жить, существовать в комнате с телевизором и фикусом в желтой трапециевидной кадке, — есть некая прелесть в этих комнатах — сложатся, как карточные домики, и снова прежнее — тройка-семерка-дама Пик, знать что ровно в семь непременно будет ужин, а раз в неделю, в субботу, к ужину будет приложен какой-либо сюрприз — ну там розочка в компоте или шоколадное яичко, и весь смысл проживания сведется к угадыванию: розочка, яичко, тройка, семёрка, дама…Мысль о том, что день завтра завершится так же, как день сегодня, — это ль не формула бессмертия?

— Далёко собрались, гражданин хороший?

Обыкновенный летний день. Плавающий в насыщенном летнем вареве обыкновенный тополиный пух, обыкновенный писк воробьиный, обыкновенный, милый сердцу городской шум. Сергей Порфирьевич благодушно зажмурился — вот наконец-то всё и свершилось. Да вот же оно, прекрасное лето, и закончились эти блужданья по искореженным рельсам и безжизненным полустанкам. Правда, эта нашатырка, откуда?.. Да и бог с ней совсем! Он со счастливой улыбкой огляделся по сторонам и даже привстал, точно приглашая всех порадоваться вместе с ним.

Итак — летнее кафе. Круглые столики на лироподобных ножках, вообще, всё вокруг округлое, ленивое, улыбчивое, глуповатое. Как в круглом школьном аквариуме. Всё верно, мир таков, каковым и должен быть — округл, светел и слегка глуповат.

Некоторое время Сергей Порфирьевич ещё силился рассудочно совместить друг с другом тот недавний сумрачный мотель с ускользающим из сознания названием, вязнущие в снегу дремучие ели, укатанную, искрящуюся снегом дорогу, дрянной, скрежещущий полустанок и это кафе, плавающее, в жаре, как во фритюре. Но затем с радостным изумлением понял, что ничего совмещать и не надобно, что вообще, пустое это дело — совмещать несовмещаемое. И всё, что сейчас требуется, так это встать, расплатиться за этот кофе и пойти восвояси, при этом не заостряясь на том, что решительно не можешь вспомнить, когда и с какой стати он этот кофе заказывал, потому как кофе вовсе и не употреблял. Придет время, всё объяснится — неожиданно, просто и до смешного логично. И всё будет, как раньше. Всё будет.

Или уже не будет?..

Линда? Пожалуй, можно и так.

Мой отец, извечный и тайный битломан, поначалу хотел назвать меня Полиной, в честь давнего кумира, Пола Маккартни. Однако Полиной, как оказалось, звали также и его первую школьную любовь, и мама была в курсе. Так что стала я, во избежание всяческих недопониманий, Линдой. Однако папа порой, когда мы были одни, называл меня Полина. А ещё — Леди Мадонна… Отец был кумиром. Добрым, веселым и надежным. Как раскидистое дерево. А мама — тенью его. Зыбкой и неверной…

(Линда. Сейчас это имя — как желтовато-бурый растопыренный кленовый листок в старой зачитанной книжке. Книжка истлела, рассыпалась, и уж не вспомнить, о чем была она, та книжка. А листок остался. Дрожать на ветру полупрозрачными капиллярными прожилками на изощренно тонком черенке. Бессмысленный, ненужный, изживший себя. Однако единственный, и потому живой… Линда. Имя. Звонкое, но тягучее, как расплавленный колокольчик. Как летний ливень. Как льняная лента. Как ленивая Лета. Лин-да.)

Сначала была — жизнь. И там, в той жизни, у меня имелось всё то, что позволяло с жизнерадостной, смешливой беспечностью взирать в день грядущий. Весело и немного нахально. И отчего-то именно очевидная, неотступная, трепещущая эфемерность жизни порождала уверенность в его неизменной надежности. Состоятельный, восторженно обожающий папа, завистливые, но беззлобные подружки, славненькая такая фигурка, на которую — я чуяла спиною — оборачивались на улице мужчины всех возрастов, глуповатый, зато красивый, как божий херувим, муж, за которого я вышла на третьем курсе мединститута, ибо залетела после первого же сентиментального соития в новогоднем отеле. Порой мне кажется, если б у меня хватило рассудка понять, что нельзя так бездумно перенасыщаться счастьем, этим радужным, веселящим газом, многое могло бы быть иначе. Ведь будь оно так, я бы заметила тёмные круги под глазами отца, странные, долгие исчезновения мамы, непонятные телефонные звонки, после которых папа подолгу курил на балконе, что в доме прочно завис приторный дух лекарств, а также то, что супруг мой любимый нигде не работал и не помышлял. Да и много ещё, много чего.

«Ну что, Леди Мадонна, ты ведь уже, кажется, вполне…» — сказал отец, когда какие-то неулыбчивые, неуклюжие люди унесли его, сидящего на стуле, прямо со стулом, — к лифту. Да, вообразите, почему-то прямо со стулом. Он не договорил, что именно — вполне. Я даже хотела переспросить, а заодно — почему вот так, вместе с стулом, — но вдруг наткнулась взглядом на зрачки матери, как на две ледовые полыньи. Омертвевшие глаза мамы и виновато растерянные глаза отца — вот как закончилась первая жизнь. Отец скончался через полчаса в машине «скорой помощи».

Рождественская неделя. Четвертый день нового года. Мотель «Снежана». Вероятно, по имени владелицы, дебелой дамы с лицом цвета топленого молока. Придорожный трактир, старое, щербатое трехэтажное здание, наверное, довоенной постройки. Лестницы с искромсанными деревянными перилами, коридоры, крытые бугристым, хлюпающим линолеумом, глухонемой швейцар с седыми космами битника, запах тушеной капусты из буфета. Что привело сюда двух людей? Шаблонный офисный роман: он — коммерческий директор процветающей строительной фирмы — плюшевый, семьянин с ранней румяной лысиной, и я — руководитель дизайнерской группы, его внештатная любовница, вдобавок старше его почти на девять лет. Впрочем, нынче это, кажется, даже модно. Отчего именно там? Да случайно, господи. Главное — подалее от глаз посторонних. С нафталинным запашком суетного грешка.

Был сумрачный посленовогодний вечер с тепловатым душным шампанским, фальшивыми новогодними побрякушками и непременными свечами, сальными и пахучими. (Настоящий Новый год благополучному отцу семейства пристало встречать в кругу семьи). Ближе к ночи он завел невыносимо проникновенный разговор — «о нас». «Ты пойми, я сейчас не могу уйти из семьи. Никак не могу. Надо просто немного потерпеть… (Будто я когда-нибудь просила его уйти из семьи) …Моя жена. Она такая, она такая…» (Будто я не знала, что всем, что у него было, он обязан ей, вернее её папе). Он всё говорил, говорил, а я прислушивалась к тому, как за шифоньером шуршала мышь. Забавно так — шырк-шырк. Потом глянула на него — его порозовевшие от выпитого ветвистые уши смахивали на крылья грустной летучей мыши. Мне даже показалось, что они покачиваются в такт словам. Не выдержала и рассмеялась. Поначалу просто прыснула, потом громко, ну просто расхохоталась. Он сперва потрясенно замолк, потом обиженно запыхтел, а потом вдруг вскочил, бормоча и путаясь в рукавах, влез в свой полушубок и опрометью выскочил из комнаты. А я покурила на лоджии, а затем задремала, убаюканная мышиной вознею. Разбудил его голос. Он стоял спиной к окну, что говорил в телефон, эмоционально жестикулируя свободной рукой. Затем он наконец повернулся, глянул на меня исподлобья. «Извини, но нам надо возвращаться. Срочно. Так вышло», — забубнил он, не глядя на меня, полагая, вероятно, что я сильно расстроюсь, что придется покинуть этот мышиный притон. Всё было предсказуемо. И я точно знала, что будет по приезду, что будет завтра, и так далее, далее, далее… Но далее было всё по иному. Далее — закончилась моя жизнь.

… — Далее. Ну далее было всё было примерно так, как ты видел. Ну там, в мотеле. Помнишь, да? Ретротелешоу. Шоссе, опущенный шлагбаум, обдолбанная звероподобная шантрапа. Какое-то дикое костоломное месиво. Самая ужасающая жестокость — это когда ненависти нет, даже злости нет, а только лишь скотски-веселый гуртовый азарт и детское любопытство. Меня сперва не заметали, я выползла через заднюю дверь. Как червь из яблока. Свора, их четверо было, вроде, меня не разглядела. Это поначалу. Но потом стало невмоготу ползти, я встала и пошла на свет. Там, кажется, магазинчик какой-то был. Просто пошла на свет и всё. И даже когда я услышала позади себя удивленный и обрадованный визг: «А вон она, сука!!!», я даже шагу не прибавила, а всё шла на свет и всё повторяла: «Сейчас, сейчас, сейчас…» А потом — со спины слепяще-желтый, мечущийся световой диск и тупой, многопудовый удар куда-то в пояс…

— Далее — какой-то мягкий провал в сознании. Вспоминаются некие мишурные лоскуты. Пролежни в памяти. В общем, вроде, я долго шла по заснеженному полю, по колени в снегу. Шагалось, однако, легко — снег был густой, но невесомый, как кисея. Шла спокойно, без опаски, начисто забыв о том бредовом кошмаре за спиной, будто и не было его никогда. Шла и вышла к мотелю. К тому самому, из которого выехала? Да нет, не совсем к тому. Точнее, совсем не к тому. Я не сразу это поняла. Даже название было другое, не «Снежана». Похожее, но какое-то не такое. Обслуга — все эти горничные, портье, швейцары — безмолвны, как рыбы в водоёме. Помнится, было даже ощущение, что у них вообще не было глаз, да. То есть, глаза-то, конечно были, но являлись лишь невыразительным завершением лба или переносья. Посетителей отеля сначала вообще не было видно. Потом в холле увидела троих мужчин, они, вяло жестикулируя, втолковывали женщине о каких-то отложенных рейсах, о регистрации и багаже, а та переводила глуповато-настороженный взгляд с одного на другого и улыбалась неподвижной, непонимающей улыбкой. «Ой, вы знаете, я так боюсь летать. Каждый раз себе говорю: «Вот это в последний раз», и всё не получается, не получается. Я ведь даже талисман с собой беру. Такой, знаете, скелетик в тельняшке и с тесаком. А тут вот забыла. Ведь всё обойдется, да? Вообще, ужас. Когда объявят рейс? Никто ничего не знает. А это не отель, ночлежка для бездомных. Тут даже зеркала нет. Вообразите! И у меня своё, как назло, запропастилось…» Мужчины, все заросшие давней щетиной, однако при галстуках и в белых манишках, кивали, сочувственно цокали языками и насмешливо перемигивались. Единственным живым человеком мне показалась какая-то махонькая, почти невесомая горбатая старушка в ситцевом халате с васильками и толстой вязаной кофте поверх. «Ничего, доченька, всё хорошо. Всё у тебя скоро образуется, уж ты поверь. Ты не гляди на них, не гляди, будто и нету их вовсе. Да их и впрямь нету», — нашептывала она мне придушенной скороговорочкой, поглаживая по руке своей сухой, горячей ладонью, от нее исходило какое-то доброе тепло, и я тотчас успокоилась. Вот так, причитая и бормоча, она меня проводила до самого моего номера на третьем этаже, хотя я никакого номера вроде бы не заказывала. Описывать номер не стану, ты помнишь. И там, между прочим, тоже был телевизор, он, кстати, включился как-то даже собой. «Сегодня днем на вещевом рынке в поселке Васильево были задержаны предполагаемые убийцы известного предпринимателя Станислава Завойского. При попытке сбыть дорогие часы, перстень и сотовый телефон убитого. При задержании они не оказали сопротивления и в настоящее время дают показания…» Потом уже показали их самих. Ну, ей богу, ни дать ни взять нашалившие школьники в кабинете завуча. В глазах ничего, кроме скорби и мольбы. Девица, та вообще расплакалась, тоненько так, по-щенячьи, будто и не она визжала тогда ликующе: «А вон она, сука!». А пацаны неловко заслоняли ладонями лица от камеры и застенчиво улыбались. Странно, у меня не было к ним ненависти. Никакой. Даже нечто вроде жалости.

«Нечто вроде жалости, не так ли?»

Она едва не подскочила от неожиданности, словно голос за спиною прошил её, как штопор. Это была та самая старушка из вестибюля. Только на сей раз почему-то без горба, без толстой вязаной кофты с павлинами, седые волосы аккуратно уложены ровным прямым пробором. И глаза — необычные. В них словно нету зрачков. Совершенно тёмные. Но то был не мрак, а скорее густая тень. Бездонная тень. И голос другой, не сбивчивой окающей скороговоркой, а неспешный, резковатый, с едва уловимой хрипотцой.

— Простите… Я не слышала, как вы вошли.

Ну вот всё. Более утомлять не буду. Как я выбиралась из того мотеля — вам знать неинтересно, право слово. Как сложилась моя жизнь после этого — наверняка тоже. Однако попробуйте представить себе — увидеть в зеркале чужое лицо. Не хуже, не лучше — просто чужое. Хотя нет, не просто. Та, прежняя Линда, та, что сейчас в мотеле, — всё равно «просвечивала». Не в чертах лица, нет. Как-то иначе. Как трава из-под снега, понимаешь? Но это потом. А сперва — как слёзно я ненавидела своё отражение. В клочья хотелось разорвать. Лицо мне казалось неким румяным, жилистым, впившимся в кожу намордником. Было дело, я просто болела этими зеркалами, выстраивала из них головоломные конструкции… Смешно вспомнить. Это сейчас смешно, а тогда я едва не выжила из ума. Не страшно, когда окружающий мир внезапно меняется, страшно, когда это замечаешь только ты. Так что вам предстоят нелегкие дни, могу обещать.

— Скажите, — Сергей Порфирьевич наконец вышел из столбняка. — А есть еще, такие, как вы, такие, как… мы?

— Есть. И, думаю, немало. Но я знала только четверых. Одна смогла себя убедить, что всё это результат нервного расстройства (её в самом деле тогда бросил любовник). Другой возомнил себя суперменом с какими-то неслыханными способностями, подался в секту неких Вольных целителей, кажется, свихнулся, третья совершенно спилась и стала полным никем. Четвёртый… Да это неважно. В общем, не сложились у меня с ними отношения…

— Погодите. А у нас?

— У нас — что?