Из центра Земли, из точки ее сердца, из сердечных недр магмы, из мамы нашего мира поднимается тепло жизни и идет до самого синего неба. Мы оледенели бы, если б не Земля. Сине и светло в нашей жизни, в городах и селениях наших, но если остынет кровь ее, то унесемся мы в черноту, в грозное «ау» космоса: в нем нет жизни, нет конца и начала. Я думаю об этом всегда.

Я живу в трудной стране Россия. В ней много зимнего снега и высоких тополей. В юности я глубоко верила в Ленина. Свадьбу сыграла у Вечного Огня. Но еще до замужества я полюбила лежать на ночной земле и смотреть вверх. Но Бесконечности я не видела.

В космос я проникла своим сыном. Прорвав голубую пленку жизни и пронесясь в пустоте, Юра увидел, что Бога нигде нет. Он был первым из людей, кто побывал там. Мрак бесконечности. Один бесконечный мрак. И слепые огни чужих солнц. Он вернулся, родной мой мальчик, и сказал: «Мама, все правда, нигде нет Бога. Наши оказались правы». Его голубые глаза смеялись от гордости за свой дерзкий подвиг — он был первый человек в мире, проникший за черту жизни. Я никому не скажу, как он исчез и за что его погубили. Намекну только: однажды, не стерпев, он плюнул в лицо Брежневу, и с тех пор он бесследно исчез, мой единственный сын.

Мировая слава его белоснежной улыбки не грела Юру, моего мальчика. Его лихорадило и знобило, и смелые его глаза струили синий смех героя — покорителя космоса.

Обсыпанный звездною пылью, он стал грубить людям, бросался на них с криками, он бледнел и озирался по сторонам.

Никто никогда не узнает о нас с нею. Даже моя жена. Мне нужна только она, эта сладкая женщина с тонким горячим телом. Я люблю гладить ее изящную головку, похожую на голову хищной птицы. Остро озирающей летнюю степь. Ее длинную шею. Узкие плечики. Ее тонкие, но совсем не слабые руки. Всю ее, с маленькой грудкой, плоским животом и длинными ногами подростка. Я не думал, что когда-нибудь у меня будет такая женщина. Мой тип — хорошо развитые формы, даже не формы, а нечто расплывчатое, большое в котором безвольно тонешь; мой тип — властные и домовитые бабы в уютных халатах. Бабы с устоявшимся запахом глубинной сонной и темноватой жизни. Женщина-мальчик, узкая и просвеченная холодным солнцем утра, ничего не ведающая о тяжелом домашнем обеде и невозвратных глубинах подгнивших диванов; ничего не знающая о стоячем времени, — она никогда не возбуждала меня. Тревога не только оттеняла ее абрис, но и сквозила из пространства меж ее ног. Ни страсти, ни мимолетного простого желания она не могла вызвать. В ней не было остановки, она неслась, необязательная, как пейзаж за окном трамвая, как сухие прутики в пыльном ветре, как чужая женщина, на которую, красивую, даже посмотреть лень. Не посмеешь.

Но я посмел. И теперь мы вместе.

Жена моя Люда. Людмила Степановна. У нее недюжинный талант к торговле. «Торгашка». В годы обвала она челночила, а я тихо и зло спивался. Позже она открыла магазин, потом еще один, теперь у нее сеть каких-то торговых точек, или баз. «Кому ты нужен, кандидат исторических, блядь, наук?» — это она вопила простуженным голосом, вваливаясь с клетчатыми сумками в нашу квартиренку и стряхивая снег с разбитых кроссовок. Теперь она не вопит. Изредка скажет:

Леша, можно и в школе работать. Учителем истории. Есть престижные школы.

Ей это нужно не для денег. Ей, теперь ухоженной и богатой даме, жалко меня, неудачника. Она мною брезгует.

Я ехала из Саратова. Там, на Волге, на острове Чардым уцелела мамина дачка. Я все собиралась попросить Дмитрия отремонтировать ее, да все откладывала, и теперь она должна была рухнуть. Я родом с Волги, и это все, что у меня осталось от детства. Пару недель каждое лето я провожу там. На кухоньке, за самодельным кухонным столом, перекошенным от лютых морозов (дача не топится зимой), я пью кофе и смотрю на Волгу. Клеенка в красную клеточку почти вытерлась посередине и растрескалась на сгибах. Обнажив рыжеватую нитяную основу. Я не меняю клеенку, хотя она и скукожилась после одиноких нетеплых зим. Обстановка на даче такая нищая, что я не боюсь воров. Пару раз находила следы пребывания бомжей, но, к счастью, они не спалили домик. Может оттого, что он на острове, занесенном непроходимым снегом. Так или иначе я находила засохшую грязь, которая страшно воняла, когда я отмывала ее, выбрасывала пустые бутылки и какую-то жуткую рванину. Казалось, что отсюда, решительно сбросив с себя все, эти люди делали шаг сразу в лето. Сторож острова сказал мне, что это не бомжи. «Цыгане, — говорит, — цыгане здесь ночевали, а ушли по Волге на ту сторону». И мы оба поглядели на стеклянную громаду сонной реки. Словно бы она не становится ледяной и снежной. Словно цыгане ушли по воде. Словом, домик должен был рухнуть. Муж мой Дима должен был меня бросить. Я ехала из Саратова, проведя две недели на Волге, простившись с клетчатой клеенкой, косеньким окошком на Волгу и гнездом ласточек, свитым под козырьком крыльца.

С Димой мы женаты три года. Дима, как теперь говорят, «бык». Выходя за него замуж, я польстилась на деньги. У Димы бизнес, связанный с недвижимостью… Эго умное животное возило меня в Италию, Францию, Грецию, Египет. В Египте я увидела ласточек. Это было зимой. Ласточка сидела на ветке и смотрела на меня, выпятив грудку. На лобике у нее была проплешина, похожая на крошечную стрелку. Именно такая проплешина осталась у птенца, когда он выпал из гнезда и бродячий кот царапнул его по голове. Если б я не поймала птенца раньше, кот сожрал бы его. Я посадила птенца обратно в гнездо, и стая ласточек еще долго металась в высоком синем воздухе, остро крича и пикируя вниз так близко от моего лица, что я ощущала ветер. Я вспомнила, глядя в глаза-бусинки, бессмысленные птичьи глазки — летом ласточки прилетают домой, в Россию. На Волгу. На остров Чардым. Это была она — та ласточка.

Дима сказал:

— Хочу я знать, на ком я женился?

Он сказал:

Гаврилюк проснулся с какой-то тревогой на душе. Он отодвинулся от потного бока жены и потянулся. Но тревога на душе не проходила. Гаврилюк встал и подошел к окну. Брезжила весна. «Это от нее тревога», — понял Гаврилюк и пошел в уборную. А вот поссать-то ему и не удалось!

Не знаю плохо это или хорошо. Гаврилюк ведь был народным депутатом. И вот, стоя над унитазом, он сердито стал нащупывать кожистую свою колбаску. Нащупав твердое и тонкое, Гаврилюк замер. Очень твердое и очень уж тонкое. Как длинненькая палочка. Не веря своим ощущениям, но уже тихо боясь, Гаврилюк продвинул пальцы дальше к концу своего бесценного члена — но длинное и тонкое заканчивалось какой-то ерундой — какими-то мягкими тряпочками, невозможными в этом месте! Гаврилюк заставил себя посмотреть на это! И крикнул. И пернул! Вместо члена там был цветок! Лютик окаянный! Крича и пердя, Гаврилюк выбежал из уборной.

Он влетел в спальню и прыгнул на жену. Он больно, больно ударил ее в живот.

— Алена! Алена! что это! — визжал Гаврилюк.

Алена Гаврилюк вся в мелких черных кудряшках, пошевелила полным телом и, не раскрывая глаз, вытянула губы трубочкой, чтоб догадливый Гаврилюк быстренько вставил туда утренний член свой.

Действующие лица:

Таиса

.

Володя

.

Толя

.

Действующие лица:

Агрис

и

Имант

—

латыши-моряки.

Сардана

—

якутка.

Люда

—

соседка.

Действующие лица:

Печорин

Максим Максимыч

Казбич