Жизнь у Петровича чудная вышла.

Еще мальчишкой прилипла к нему уличная кличка «Иванушка-дурачок», которой наградила его бабка Анюта, охочая до всяких прозвищ и злая на язык старуха. С этого и начались с ним приключаться невероятные истории, рассказывать которые он был большой мастак. Выдумывал ли он их, или говорил правду, только слушатели всегда ему верили. А если и врал иногда, то выходило у него очень складно, как у настоящего охотника или рыбака, хотя, по собственному признанию, он не баловался ни тем, ни другим и даже гордился, что ни разу в жизни не брал в руки ни ружья, ни удочки.

Собрался он однажды за грибами, а на дорогу, как водится в таких случаях, выпил. Кто ж ездит в лес трезвым? Но не рассчитал немного сил и проспал свою остановку, электричка прокатала его туда и обратно несколько раз. Проснулся в Ступино поздно утром. Домой вернулся с больной головой и пустой корзиной. Раздосадованный такой оказией и в назидание потомству, взял и послал в управление железных дорог жалобу: почему, мол, в электричке нет проводников, которые бы, как в поезде, будили пассажиров. И добросовестно, на двух страничках из ученической тетради, описал свой случай. Что греха таить, ответа ждал с нетерпением, по нескольку раз на день заглядывая в почтовый ящик. Думал получить благодарность, а под расписку почтальон вручил ему квитанцию об уплате штрафа за безбилетный проезд от станции Барыбино до Ступино, да еще в тройном размере. Долго сокрушался Иван, что за дельный совет отплатили ему черной неблагодарностью, но нет худа без добра. Больше он уже никуда не писал и всегда, когда кто-нибудь с ним советовался по этой части, глубокомысленно изрекал:

— В учреждениях хлеб задарма не едят…

И это называется — жил человек! И хотя семьдесят лет по современным меркам — не возраст, живут еще люди в эти годы, и как живут, любо-дорого посмотреть, позавидовать даже можно, Тимофей Федорович совсем не чаял дожить до таких лет, считая семьдесят — глубокой старостью, и все собирался каждый год помирать, да так и не умер, дотянул все же до заветного рубежа. Дожил и растерялся: как это у него вышло, слишком уж нерадостная выпала на его долю жизнь.

Умереть он мог еще в раннем детстве с голода, когда они остались одни, без отца, восемь человек мал мала меньше, старшему из братьев едва исполнилось тринадцать, а младшая сестренка еще качалась в люльке-корзинке под потолком, и мать выбивалась из сил, чтобы прокормить такую ораву. Отец поехал в город с другими мужиками из деревни в извоз и не вернулся. Ушел он на своих ногах, а привезли его на телеге под рогожкой, придавило отца в городе при разгрузке бревен, и он, не приходя в сознание, скончался. Схоронила его мать и отправилась в город хлопотать пособие за отца на малолетних детей, но хозяин так повернул дело, что виноватым во всем оказался отец, по пьяной лавочке, оказывается, полез он под баржу, вот его и придавило. И сколько мать ни доказывала свою правоту, доказать так ничего не сумела. Она уж и на коленях ползала перед чиновниками, и причитала, и все одно получила отказ, и ей ничего не оставалось, как вернуться в деревню и приняться за работу. Но много ли может наработать одна женщина, да еще с кучей малолетних детей на руках? Вот им и пришлось перебиваться с хлеба на воду, а вскоре не стало в доме и хлеба, и они сначала похоронили маленькую сестренку, а за ней умерли с голоду и два брата, один за другим, и еще неизвестно, как бы повезло ему, выжил бы он или не выжил, останься жить в деревне, но его взял с собой в город сосед и пристроил в чайную «мальчиком» на побегушках.

Работы для двенадцатилетнего ребенка было много: нужно и дров наколоть, и воды наносить, мыть посуду, растоплять самовары и следить за ними, чтобы они не выкипали, вовремя подливать в них воду, расставлять скамейки, подметать полы да еще бегать клиентам в соседнюю лавку за вином, но Тимофей оказался прилежным и смышленым мальчишкой и очень скоро смекнул, что если все делать аккуратно, то, помимо кормежки и положенного за работу жалованья, можно получать еще и чаевые. И он не только содержал себя в городе, но и матери помогал, отсылая ей в деревню деньги. Его прилежание заметили, и уже через три года хозяин перевел Тимоху в зал, освободив от черновой работы, и он ходил по залу в чистой рубахе и следил за клиентами, чтобы по малейшему их требованию тут же предстать перед ними и исполнить любое желание. Чаевых у него теперь набегала кругленькая сумма, и когда он приезжал раз в году к матери в деревню, та не могла на него нарадоваться и все молилась богу, чтобы ее сын поскорее вышел в люди.

И бог, наверное, услышал бы ее молитвы, вывел Тимофея в люди, со временем своим прилежанием он бы дослужился до приказчика, а может быть, и открыл собственное дело, но чем-то прогрешили люди перед господом, и он послал на них войну с германцем, которая перевернула привычный уклад жизни. Тимофею помешала даже не сама война, в войну его хозяин жил припеваючи и даже подумывал расширить торговлю, перепутала ему все карты революция, последовавшая вскоре за войной. Чайную разгромили, людям в это смутное время было не до калачей с кренделями, хозяин не стал испытывать судьбу и дожидаться, пока его пустят в распыл, и быстро смотался в неизвестном направлении. Тимофей же подался в деревню, откуда его и забрали в Красную Армию.

Провоевал он всю гражданскую, но красноармейским духом так и не пропитался: как ушел вахлак вахлаком с частнособственническими замашками, таким и вернулся домой. Зато тифом заразился и отвалялся целых два месяца в тифозном бараке, но даже и в бреду часто вспоминал чайную, хозяина и особенно дармовые чаевые, которые он очень любил пересчитывать, прежде чем отослать деньги матери в деревню. Много народа полегло в землю в эти лихие годы: кто от пули, кто от болезни, а кто и от голода. Тимофею и здесь повезло, не умер — знать, на роду у него было написано выжить, вот он и остался живым. Но в деревне пробыл недолго, отоспался, поправил немного пошатнувшееся здоровье и засобирался в город. В деревне он уже не мог больше оставаться, как ни уговаривали его местные горлопаны, сколько ни призывали вспомнить недавнее славное красноармейское прошлое, тяготила его сельская жизнь, в городе он чувствовал себя как-то сподручнее и потому снова подался в Москву.

Название у проектной организации мудреное и длинное, и как я ни стараюсь, выговорить правильно не могу, хотя уже больше года вершу здесь правосудие. Я работаю юристом в Гипр… Нет, спотыкаюсь, да и как же не сломать язык, если название учреждения состоит из семи слов; государственный институт по проектированию предприятий такой-то и такой-то промышленности, такого-то министерства, а сокращенно Гипр. Но в деловых бумагах писать сокращенно нельзя, а обязательно нужно выводить полное наименование со всеми регалиями. Вот я и мучаюсь всякий раз, опасаясь, как бы чего не пропустить. Особенно если бумага идет на казенном бланке и за подписью директора. Однажды, по рассеянности, я написал название учреждения с маленькой буквы, так директор обиделся и воспринял это чуть ли не как личное оскорбление, вызвал меня к себе в кабинет и на полном серьезе выговорил, что я непочтительно отношусь к фирме, в которой служу, и впредь он подобного наплевизма не потерпит.

С тех пор, предав забвению орфографию и синтаксис, я катаю название нашего доблестного предприятия с заглавной буквы. И к вящей радости руководителя организации, нарушенная справедливость восторжествовала. Лишь признанный критикан и вечно всем недовольный вахтер Михеич, глядя на мое усердие, ворчал себе под нос:

— Вы бы им еще и вензель нарисовали, как в старинных книгах… — И, помолчав немного, добавил: — А будь моя воля, я бы эту шаражкину контору окрестил «Спичкой»…

Тоже ведь верное замечание. Но вензель в деловой бумаге я загнуть не могу, точно так же, как не имею никакого права самовольно заменить официальное наименование учреждения на короткое и емкое: «Спичка», предложенное Михеичем. Образно сказал старик, но почему именно «Спичка», а не что-нибудь другое, понять трудно. Пришлось обратиться за разъяснением к автору.