Роман «Не плакать», удостоенный в 2014 году Гонкуровской премии, рассказывает об одной из самых трагических страниц мировой истории — Гражданской войне в Испании. Название романа — строка из письма Марины Цветаевой Борису Пастернаку. И еще это — жизненное кредо героини романа, испанки, которая вспоминает о лете 1936 года. Для страны это было страшное лето войны, а для нее — лето, когда она впервые полюбила, когда дышала полной грудью и была полна планов и надежд.
«Не плакать» — история семьи, которая неотделима от истории страны, раздираемой противоречиями.
Фото автора © Martine Heissat.
НЕ ПЛАКАТЬ
1
Во имя Отца и Сына и Святого Духа Его Преосвященство епископ-архиепископ Пальмы преподобной своей рукою, на которой блестит пастырский перстень, тычет перед судьями в грудь неимущей сволочи. Это говорит Жорж Бернанос
[2]
. Ревностный католик это говорит.
Испания, 1936 год. Гражданская война вот-вот разразится, а моя мать из неимущей сволочи. Неимущая сволочь — это бедняк, посмевший открыть рот. 18 июля 1936 года моя мать откроет рот в первый раз в жизни. Ей пятнадцать лет. Она живет в отрезанной от мира деревушке, где из века в век крупные землевладельцы держат ее семью и другие такие же семьи в крайней бедности.
В это же время сын Жоржа Бернаноса готовится к бою в траншеях Мадрида, облачившись в синюю форму Фаланги
[3]
. В эти несколько недель Бернанос думает, что, примкнув к националам, его сын поступил правильно и разумно. Его идеи всем известны. Он поддерживал «Аксьон франсез»
[4]
. Он восхищается Дрюмоном
[5]
. Он объявляет себя монархистом, католиком, наследником старых французских традиций, более близким по духу к рабочей аристократии, чем к денежной буржуазии, которую на дух не переносит. Оказавшись в Испании во время восстания генералов против Республики, он не сразу осознал масштаб катастрофы. Но долго искажать очевидное он не может. На его глазах националы приступают к систематической чистке неблагонадежных, а между убийствами католические сановники отпускают им грехи во имя Отца и Сына и Святого Духа. Испанская церковь легла подстилкой под военных «чистильщиков».
С глубоким отвращением смотрит Бернанос, бессильный что-либо сделать, на этот гнусный сговор. Здравый взгляд на вещи дался ему нелегко, и все же он, отмежевавшись от своих былых симпатий, решается описать то, чему с мукой в душе стал свидетелем.
Он один из немногих в его лагере, кто имел мужество это сделать.
2
Едва приехав в деревню, Хосе встретил своего друга Мануэля, который разделял с ним июльское воодушевление, но не решился оставить свою семью. Хосе рассказал ему во всех подробностях о своем пребывании в городе и о виденном там бурном ликовании. Однако он обошел молчанием распри между группировками, точь-в-точь похожие на деревенские склоки, обошел молчанием лживую пропаганду политкомиссаров с русским акцентом и в круглых очочках, обошел молчанием жуткие смешки, которых ему не забыть, смешки двух убийц в кафе на Рамблас, как будто, умалчивая об этих вещах, он мог заглушить их в себе, как будто недомолвки помогали ему не сломаться окончательно.
Его друг Мануэль, который был полон энтузиазма до войны, слушал его теперь с хмурым лицом и так, будто слова Хосе отсылали его к далекой и почти начисто забытой поре его жизни. Он вернулся к прежним привычкам и явно спешил оставить в прошлом июльские восторги, побаиваясь столкновения с грандиозными идеалами, переполнявшими тогда его сердце.
Все, что он любил и отстаивал всего месяц назад, теперь было ему безразлично.
Хуже того, он отрекался от этого. Открещивался.
И в свое оправдание выложил длинный перечень накопившихся за две недели претензий к бывшим товарищам, по большей части нелепых и безосновательных: что, мол, все они borrachos
[116]
, бездельники и пидарасы, что сеют вокруг себя дерьмо с единственной целью утолить свои похотливые инкс, инск, инстинкты, и уж больно честными себя выказывают, не иначе, себе на уме, и вообще играют на руку националам, это же надо, как предрассудки и ложь в считаные дни затмили очевидность (Хосе вскоре убедится, что претензии Мануэля распространились по деревне с быстротой эпидемии гриппа).
3
Вернувшись во Францию, Бернанос без устали работал над окончательной редакцией «Больших кладбищ под луной». В Тулоне, где он поселился, старый светлоглазый лев ездил каждый день на мотоцикле в «Кафе на Рейде», рискуя прослыть пьяницей. Там он и закончил самый мрачный свой текст.
16 апреля 1938-го отрывки из него были опубликованы в «Фигаро».
22 апреля книга появилась в продаже. Левая пресса приняла ее восторженно. Правая пресса сделала кислую мину, а иной раз бывала и откровенно враждебна. Испанский епископат из Мадрида обратился в Рим с требованием включить в список книг, запрещенных католической церковью, это произведение, вдохновленное Сатаной. Симона Вейль
[184]
, молоденькая агреже
[185]
философского факультета, послала Бернаносу восторженное письмо, которое он носил с собой в бумажнике до последних дней.
Не в силах оторваться мыслями от Испании, Бернанос вскоре задумал уехать далеко, очень далеко, как можно дальше от своей страны, которая, по его словам, потеряла лицо, и от Европы, ставшей, говорил он, тоталитарной.
Продолжать жить в ней было выше его сил.
