Как и всякое преступление, февральскую революцию следует рассматривать с позиции, кому были выгодны эти события.

Очевидно, что уход Государя выгоден:

1) социалистическому движению;

2) Германии;

3) Государственной думе, обиженной с самого 1905 г. на ограниченность ее власти, невозможность формировать правительство и т. д.

Тут-то и выручил всю бессильно облепившую Государственную думу нечистую силу Гучков.

Гучков был человеком исключительной храбрости и исключительного самолюбия. Еще гимназистом он собирался сбежать из дома добровольцем на русско-турецкую войну. Из охраны КВЖД он был уволен за дуэль. Дуэли всю его жизнь были одним из его постоянных занятий. Он участвовал в качестве добровольца в англо-бурской войне, на которой был тяжело ранен, попал в плен и был отпущен под честное слово. Когда в 1903 г. в Македонии началось восстание против турок, он уехал туда, несмотря на то, что через несколько недель должен был жениться. Во время русско-японской войны он был помощником главноуполномоченного Красного Креста при Маньчжурской армии и, по резолюции Московской городской думы, «совершил подвиг самопожертвования», во время отступления оставшись в Мукдене с ранеными солдатами. Когда в 1905 г. московский земский съезд обсуждал резолюцию об автономии Польши, то 172 человека высказались за эту резолюцию, а 1 против. Нетрудно догадаться, кто был этот один. Вот так и началась его политическая карьера.

Уже к 1905 г. он «вошел в легенду». Он был убежденный конституционный монархист («… был монархистом, и остался монархистом, и умру монархистом», — говорил он в эмиграции). Он возглавлял партию октябристов, «очень понравился» Государю при встрече, был в хороших отношениях со Столыпиным, с которым познакомился через его брата А. А. Столыпина, тоже октябриста. В те времена Гучков говорил, что имя Николая II «будет написано славными буквами на страницах нашей истории, по отношению к Нему Его народ и мы, народные представители, остались в долгу».

Сначала Витте, потом Столыпин предлагали ему пост министра торговли, но к тому времени Гучков уже почувствовал себя «легендой» и каждый раз пытался перекроить кабинет министров по своему вкусу. В результате министром торговли он так и не стал. По Петербургу ходил странный слух, что будто бы Государь сказал: «Ну, еще и этот купчишка лезет». Чтобы правительство и Государь поняли, кого они теряют, и осознали, что так нельзя обращаться с легендарным человеком, Гучков в 1908 г. произнес речь, назвав «безответственных по своему положению» Великих Князей, которых назначали на посты армейских инспекторов, причиной неудачи в войне. «Для того, чтобы сделать призыв к ним еще более убедительным, я всех назвал, — говорил Гучков. — Вот во главе Совета государственной обороны стоит великий князь Николай Николаевич… Всем сказал. И кончил призывом к ним, чтобы они сами ушли». «Что вы наделали, — сказал ему Столыпин. — Государь очень негодует на вас, и чему было приводить этот синодик. Он говорит, если Гучков имеет что-либо против участия великих князей в военном управлении, он мог это мне сказать, а не выносить все это на публику, да приводить синодик». По словам Гучкова, с этой речи началась его «размолвка» с Государем. Гучков, как видно из его биографии, всегда втайне болезненно относился к любой несправедливости. Здесь несправедливость, как ему, вероятно, казалось, была направлена против него. Этого он вынести и подавно не мог.

При поддержке Столыпина Гучков, впрочем, был избран председателем Думы. «А. И. Гучков не имел технических председательских данных, — пишет Ольденбург, — он в то же время покидал ответственный пост руководителя думского центра. Что же побудило его принять звание председателя? По-видимому, А. И. Гучков при помощи высочайших докладов желал получить

К началу 1917 г. в Российской Империи существовало пять сил, претендовавших на революционность:

1) ВПК (Гучков);

2) «Великий Восток народов России» (Некрасов);

3) Государственная дума (Родзянко, Милюков);

4) Земгор (кн. Львов);

Совсем другой силой была

Государственная дума,

заслуживающая большего внимания уже потому, что это был единственный революционный центр, в который входили не изменившие престолу монархисты. Ее председатель Родзянко, прозванный за голос барабаном, а за фигуру самоваром, был, по определению министра внутренних дел Маклакова, «только исполнителем, напыщенным и неумным». Стремление Родзянко говорить доходило до ненормальности, и этим его активная деятельность и ограничивалась. «Мне рассказывал знакомый, встретивший еще в 1912 г. на германском курорте М. В. Родзянко с женой, что они оба изощрялись среди малознакомых им соотечественников в осуждении государя и всех его окружавших», — пишет Воейков. По его же словам, в начале войны «лишенный кафедры распущенной на летние каникулы Государственной думы председатель ее Родзянко устроил летучий митинг у подъезда дома сербского посланника; стоя на извозчике, он, за отсутствием думской аудитории, изливал свои чувства перед уличной толпой».

«…Поднимать народ против царя, — говорил Родзянко, — у меня нет ни охоты, ни возможности». А главными организаторами борьбы с правительством были Милюков, отчасти кн. Львов и не избранный в IV Думу Гучков. Чисто думской частью борьбы руководил Милюков, «автор» Прогрессивного блока. Милюков принадлежал к особому типу людей, обиженных неизвестно на кого, что они — не министры. Первые четыре из девяти частей его воспоминаний посвящены одной теме: как он стал таким умным. Куда бы ни бросала Милюкова судьба — первым делом он составляет квартет, где играет на скрипке. И на Капри он в поданной ему книге для «впечатлений» оставляет латинское двустишие собственного сочинения; и в археологических раскопках от Рязани до Македонии он принимает деятельное участие; и лекции по истории он читает в Чикаго по-английски; а в Капитолийском музее в Риме он так занят рассматриванием каменной доски, что не замечает, как музей закрыли. Достойно упоминания автора каждое событие его великой жизни, даже если речь идет о каком-нибудь детском купании: «Я испытываю величайшее удовольствие и блаженно дрыгаю ногами». Особенное внимание читателей Милюков обращает на свое знание языков; мне удалось насчитать в его книге слова о тринадцати языках, которые он когда-либо учил или на которых говорил. Пересказав с потрясающими подробностями первые 35 лет своей жизни, Милюков наконец переходит к своей политической деятельности, но «историк во мне всегда влиял на политика», а потому и собственные воспоминания он не может написать без анализа многочисленных источников. При всех этих невероятных талантах министром до революции Милюков не стал. Поэтому он и стал лидером блока.

Блок выдвинул подробную программу, первым условием в которой было «создание объединенного правительства из лиц, пользующихся доверием страны». Это требование, в общем-то, в соответствии с программой кадетской партии должно было говорить об ответственном перед Думой министерстве, что означало бы переход к парламентской монархии. Программа блока, напротив, не изменяла государственный строй, требуя фактически только назначить председателем Совета министров — кн. Львова, министром иностранных дел — Милюкова, министром финансов — Шингарева и т. д. Кадеты в своей жажде власти к 1915 г. потеряли всякий стыд, не глядя уже и на собственную программу

«Но если, правильно или нет, страна помешалась на «людях, заслуживающих доверия», почему их не попробовать?.. — забавно возмущается Шульгин. — Отчего их не назначить?.. <…> Допустим, Милюков — ничтожество… Но ведь не ничтожнее же он Штюрмера… Откуда такое упрямство?».

Шульгин в тот раз и не вспомнил, что один из членов Государственной думы, товарищ ее председателя октябрист Протопопов в сентябре 1916 г. был назначен Государем министром внутренних дел, и после этого завидующая ему Дума подняла такой скандал, что вконец разочаровала Государя. Фамилию Протопопова склоняли на все лады, Шингарев, врач по профессии, поставил ему диагноз — «прогрессивный паралич», а с Родзянко дело едва не дошло до дуэли. Сторонники министерства, облеченного доверием страны, вдруг стали просить Государя уволить Протопопова.

Распространено мнение об участии послов союзных держав в подготовке переворота. Французский посол Палеолог пишет, что его часто расспрашивали об английском после Бьюкенене: «…не работает ли он тайно в пользу революции. Я каждый раз всеми силами протестую».

Протестует на том странном основании, что знает Бьюкенена с 1907 г. и никогда ничего подобного от него не слышал. Рвение, с которым Палеолог защищает Бьюкенена, неудивительно: обвинители Бьюкенена обвиняют зачастую и Палеолога. Воейков пишет о новогоднем приеме 1 января 1917 г. в Царском Селе, где оба посла были подозрительно «неразлучны»: «На их вопрос о вероятном сроке окончания войны, я ответил, что, на мой взгляд, состояние армии настолько поднялось и улучшилось, что если ничего непредвиденного не произойдет, то с началом военных операций можно будет ожидать скорого и благополучного исхода кампании. Они мне ничего на это не ответили, но обменялись взглядами, которые на меня произвели неприятное впечатление».

Воейков, однако, вообще склонен во всех кроме себя усматривать очаг заговоров и хорошо уже то, что он не обвинил в измене Государю самого Государя. Действительных же доказательств революционной деятельности обоих послов нет ни у Глобачева, ни у Куманина, т. е. у двух самых осведомленных свидетелей. «Я утверждаю, — пишет Глобачев, — что за все время войны ни Бьюкенен и никто из английских подданных никакого активного участия ни в нашем революционном движении, ни в самом перевороте не принимали. <…> Такой взгляд в русском обществе создался исключительно благодаря личным близким отношениям английского посла с Сазоновым, большим англофилом и сторонником Прогрессивного блока, а также некоторыми другими главарями революционного настроения, как Милюков, Гучков и пр.

Что касается Франции, то об этом не приходится даже и говорить. Ни посол и никто из французов никакого вмешательства во внутренние русские дела себе не позволяли».

Несмотря на категорическую убежденность Глобачева нужно сказать, что, действительно, у Англии были определенные причины содействовать перевороту именно после приказа Государя 1 декабря 1916 г. о необходимости получения проливов — «достижения Россией созданных войною задач», после чего Англии пришлось бы отойти на второй план. Воейков прямо связывает этот приказ с усилением Англией поддержки русских революционных деятелей. Как известно, после революции Англия отказалась пустить на свою территорию царскую семью, следствием чего и был расстрел всей семьи в Екатеринбурге. Однако едва ли Англии был выгоден развал России во время войны.