Есть высота поднебесная, и есть высота человеческая. Иногда они сливаются воедино, и одна как бы оттеняет другую, ей соответствующую. Но сначала все по порядку.

Жаркий июньский день подходил к концу. Голубое, словно отполированное небо висело над проспектами и площадями, дворцами и серыми памятниками, над закованной в бетонные набережные Москвой-рекой. Когда на перекрестках у красных светофоров на мгновение замирало уличное движение, над горячими капотами автомашин плавал синий от бензиновых паров воздух. В подземные переходы и станции метрополитена уже хлынул нескончаемый поток людей, возвещающий о наступлении часа пик, такого нелегкого для всех больших городов мира.

Опираясь левой рукой на узкий белый подоконник, Буров распахнул фрамугу. Со стороны Красной площади в его небольшой номер ворвался ветерок, и сразу стало легче. Он с наслаждением разделся и шагнул в ванную. Все-таки за этот день он чертовски устал. С семи утра и до шести вечера «Волги», выделенные для делегации металлургов из ГДР, которую он сопровождал, намотали на свои новенькие покрышки по триста километров. Плюс к тому трехчасовая научно-техническая конференция на экспериментальном заводе и затянувшаяся экскурсия в научно-исследовательский институт. Короче говоря, было от чего устать. Буров с удовольствием подставил лицо под струю холодной воды. Мылся долго и сосредоточенно. На три телефонных звонка он никак не прореагировал. Лишь на четвертый подошел и, вытирая мокрое лицо хрустящим вафельным полотенцем, неохотно снял трубку. Вздрагивающий от скрытого смеха голос Алены нельзя было спутать ни с чьим другим.

– Полагала, не застану тебя так рано. А ты уже на своей штаб-квартире. Молодец. Ночевать сегодня приедешь?

– Едва ли, Алена, – вздохнул Буров.

Окна парадной стороны госпиталя выходили в лес. Вдоль широкой асфальтовой дороги до самых въездных ворот, словно исправные часовые, стояли рыже-стволые сосны, а подальше от них, будто пугливо отбежав, светлели молоденькие березки. Нарядные клумбы с пышными георгинами и астрами были разбиты у входа в желтое двухэтажное здание. Раньше здесь была дача одного из членов правительства. Но с тех пор, как линия фронта вплотную подошла к Вязьме, хозяин отдал ее на нужды фронта, а командование решило разместить здесь очередной стационар для тяжелораненых солдат и командиров Красной Армии, обороняющих дальние подступы к столице. За георгинами и астрами уже некому было ухаживать. Небольшие комнаты, заставленные произведениями краснодеревщиков, наполнились стонами, а из просторной гостиной мебель пришлось убрать совсем и поставить в центре операционный стол, за которым с рассвета и до поздней ночи орудовал теперь громадный краснолицый хирург Коваленко с грубым простуженным голосом и сердитым взглядом белесых глаз. Он оперировал лишь самых тяжелых. Но «самых тяжелых» было так много, что главному хирургу по десять – четырнадцать часов приходилось бывать на ногах. Когда же становилось совсем невмоготу, то раз или два за свою тяжелую смену он просил у старшей сестры «фронтовые сто граммов», стыдливо прибавляя при этом: «Для того, чтобы не заснуть и чтобы рука не дрожала».

Двадцатитрехлетнего командира авиационного истребительного полка майора Федора Нырко главный хирург оперировал около часа – так много пришлось извлечь из его тела мелких осколков. Потом, смахивая с широкого лба пот рукавом не первой свежести белого халата, Коваленко заглянул в журнал и повелительно распорядился:

– Это тот самый летчик, которому командующий фронтом просил создать самые благоприятные условия для выздоровления. Поместите в одиннадцатую одиночную палату на втором этаже.

И майор оказался в небольшой угловой комнатке, где совсем недавно звучал звонкий смех внуков хозяина дачи. Когда он очнулся, было уже около полудня, и в комнату сквозь полуоткрытое окно пробивались солнечные лучи яркосентябрьского дня. Майор увидел белый подоконник, зеленые листья фикуса, легкую марлевую занавеску с нашитыми на нее розовыми матерчатыми корабликами. Не сразу понял, что он в госпитале. Потом он вспомнил все пережитое, до мельчайших подробностей воскресил в памяти события минувшего дня. Да! То был бой! Жаркий, отчаянный, какие не всякий раз складываются на фронте. Двенадцать «мессершмиттов» навалились на них. А их было только трое: он, лейтенант Плотников и его любимец и постоянный ведомый Виктор Балашов, только что сменивший три кубика в голубых петлицах на одну капитанскую шпалу. Этих смелых, находчивых парней он любил и не зря взял в трудный полет, заранее предвидя, что завершится он численно неравным боем. Когда «мессершмитты» стали разворачиваться перед атакой, Нырко, охваченный азартом, успел крикнуть по радио:

– А ну, сынки, держись! Карусель начинается мировая. Смотреть за хвостом соседа.