Моя жизнь началась с 10-х годов, когда достигла крайних пределов национальная трагедия в современной истории Кореи.

Еще до моего рождения моя родная страна стала монопольной колонией Японии. Королевское право на правление нашей страной перешло целиком в руки японского императора по договору об «аннексии Кореи Японией», а наши люди стали рабами современного типа, подневольными «приказам генерал-губернатора». Корея, известная миру своей древней историей, природными богатствами и чудесной красотою своей земли, растоптана солдатскими сапогами завоевателей и колесами пушек японской армии.

Народные массы содрогались от горечи и гнева, лишенные государственной власти в родной стране. На дворах и под крышами домов этой порабощенной земли, где еще не утихли отзвуки «всеобщего стенания в печальную ночь», покончили с собой многие верноподданные и ученые люди, не стерпев обиды за порабощение их государства. Даже безымянный мясник ответил смертью на позорную «аннексию Кореи Японией»

[1]

, горюя о печальной участи обреченной на гибель родной своей страны.

В Корее установился варварский жандармско-полицейский режим, при котором обязаны стали ходить в костюме с золоченым кантом, в форменном головном уборе и с саблею на боку даже учителя начальной школы, не говоря уже о полицейских и гражданских чиновниках. По указу японского императора генерал-губернатор Кореи взял в свои руки право на командование армией и флотом и неограниченные полномочия — заткнуть нашей нации уши и рот и связать ее по рукам и ногам. Все политические организации и научные учреждения, созданные корейцами, были распущены.

Патриоты Кореи подвергались в камерах предварительного заключения и тюрьмах побоям кожаным кнутом с зашитым в него свинцом. Палачи, унаследовавшие методы пыток периода владычества Токугавы, обжигали корейцев раскаленными железными прутьями.

Мой отец считал идею «чивон» (великий замысел —

ред.

) своим жизненным принципом. Не только в доме, но и в Сунхваской и Менсинской школах, везде были вывешены выведенные им кистью крупными буквами слова «чивон».

До сих пор еще живет часть слов, написанных почерком отца, а надо сказать, что он неплохо владел кистью.

В то время каллиграфию ценили, и потому считали своего рода модой изготовление свитков, досок с надписью и ширм с почерками выдающихся людей и известных каллиграфов. Когда я был еще несмышленышем, не понимал этого и считал это обычной каллиграфией, обычным явлением в жизни.

Отец не делал в своем почерке, в своих досках никакого оформления, вывешивал свои творения, какими есть, на видных местах.

Когда я стал смышленнее, отец учил меня любить свою страну, строго наставлял: хочешь искренне любить свою Родину, надо жить великим замыслом.

Отец покинул дом в очень холодный день.

Я с нетерпением ждал, ждал весны, а она все не приходила. Для нас, бедняков, голодных и раздетых, страшным врагом был и холод, а не только голод один.

Но вот стало потеплее. Но бабушку не покидало беспокойство, это было видно и по ее лицу. Как же! Ведь немного погодя праздник — день рождения внучка Чын Сона.

Бабушкина тревога была не без основания. К тому времени, как всегда, начнут цвести цветы, поутихнет мороз в северном краю, где сейчас мой отец, но что может сделать она, чтобы достойно, без обиды отметить день рождения внучка в пору весеннего голода?

Весной у нас, как правило, кончался запас продовольствия. Но в день моего рождения для меня накрывали стол особый — вареный рис и яичница с маринованной креветкой. Яйцо одно. Но и это уже большое лакомство для моей семьи, когда и жидкой похлебки нам не всегда доставало.

Отец то и дело перемещал опорный пункт своей деятельности, и нашей семье пришлось не раз переселяться с одного места на другое.

Я в первый раз покинул мой родной край, когда мне было 5 лет. Весной того года мы переселились в село Понхва. Тогда мне было не так грустно при расставании с дедом, бабушкой и другими родственниками. Будучи еще несмышленышем, я мало думал о расставании, а больше любопытствовал узнать — каково то новое место и что там новое во всяком случае для меня.

Однако у меня было больно на сердце осенью того года, когда наша семья отправилась в Чунган.

Родственники огорчились, узнав, что мы переселимся в самый северный край. Весть, что мой отец с семьей уйдет в такую отдаленную местность, за тысячу ли, ошеломила деда, который всегда одобрял и поддерживал всякое дело отца.

Отец прилагал большие усилия, чтобы успокоить деда, который не мог скрыть чувства горести перед такой разлукой. И поныне звучат в моих ушах слова отца, которые он сказал деду в последний раз, помогая ему в работе на завалинке:

В один из первых дней 1923 года отец, усадив меня перед собой, спросил:

— Что ты будешь делать дальше, ведь ты скоро окончишь начальную школу?

Я рассказал ему о своем намерении продолжать учиться дальше, что было и заветной мечтой моих родителей. Однако мне было несколько странно: откуда вдруг такой неожиданный вопрос о моем будущем?

Отец смотрел на меня с серьезным выражением на лице и сказал, что дальше мне лучше бы учиться в Корее. Эти его слова были для меня как снег на голову. Чтобы учиться в Корее, надо покинуть родителей. Мне никогда не приходило в голову и подумать об этом.

Удивилась такому совету и мать, занимавшаяся рядом тут шитьем. Она на этот счет подала свой голос: