Зима была отвратная, промозглая и бесснежная.

Деревья в сквере и на улицах выглядели бесстыдно нагими и в то же время беззащитными перед порывами колючих, пронизывающих ветров, не желающих утихать.

Лине хотелось, чтобы выпал снег, настоящий, пушистый и щедрый, и все вокруг смягчилось, облагородилось под его белым покровом. Но снег шел мокрый и таял, не успев долететь до земли.

Разбрызгивая грязное месиво изящными голубовато-серыми сапожками, только что привезенными отцом из заграничной командировки, Лина не торопясь двигалась к школе, давно смирившись с тем, как тошно ей туда ходить.

Мысль о приближении Нового года и вслед за ним зимних каникул немного утешала Лину, но она не была уверена, что на этот раз самый прекрасный и добрый из всех праздников пройдет, как и прежде, радостно, а каникулы сложатся для нее удачно.

Засыпая, Сонечка нарочно оставляла зажженным ночник у изголовья своей постели. Мама разрешала ей это, потому что понимала, как пугает дочку темнота.

Ночь для Сони — самая что ни на есть изощренная пытка. Погружение во тьму уносит ее в бездну, откуда можно и не вернуться. И прежде чем позволить одолеть себя, Сонечка долго и самоотверженно борется со сном, заставляя разомкнуться уже слипающиеся веки и все проверяя, не погас ли огонек возле нее — крошечная светящаяся точечка, соединяющая ее с живым трепещущим миром, ее надежда на завтра.

Вполне вероятно, в этой неравной ночной борьбе Соня теряет столько сил, что после, днем, ей недостает их, чтобы выстоят против житейских неурядиц.

Время от времени Сонечке снится, что свет лампы погас и мрак обволакивает ее. Как маленькая, беспомощная мушка, барахтается она в затянувшей ее темной паутине, и воля ее слабеет от сознания, что все бесполезно — она пленница черноты, ее безмолвная рабыня. Это первый миг ужаса.

Кто-то невидимый, добрый пытается спасти ее — выстреливает во тьму пучком ярких искр, как во время праздничного салюта. Но Сонечка не успевает вздохнуть с облегчением — искры, теснясь, соединяются в пламя, неровное по краям, огнедышащее. Это снова угроза — пламя с великой скоростью надвигается на Соню, намереваясь поглотить и испепелить ее.

Ввалившись в дом, Вика с такой силой хлопнула дверью, что откуда-то сверху посыпалась штукатурка. Все, по очереди, жалкие грязные кусочки известки она придавила ногой и с яростью растерла в порошок. С каким удовольствием она прихлопнула бы и размазала по полу эту кувалду Арину Васильеву вместе с ее дохлятиной Чумизой, при одном виде которой у Вики начинало щекотать в ноздрях и чесались руки. А уж как бы она покуражилась, будь ее воля, над красоткой Чижевской и мешком с мозгами Катыревым — тоже нашлись непорочные голубки. Давно пора лишить их невинности, да связываться с ними — греха не оберешься: у этих родители не дремлют, всегда на стреме. Как они все ей осточертели, даже Настена с Катюхой, шавки чертовы, таскаются за ней, прилипалы, а проку от них — ноль целых, ноль десятых. Послать бы их к Кирику с запиской, так ляпнут еще чего не надо. Надоели, все надоели…

Вика врубила маг на полную мощность, брякнулась в кресло и стала ждать, пока соседка забарабанит ей, разозленная, что музыка разбудила ее ребенка. Ничего, пусть привыкает, раз родился в обезумевшем мире, где все психопаты и садисты.

За стеной малец не возникал: то ли соседка поперла его гулять, то ли изменила тактику — перетащила драгоценное чадо в дальнюю комнату, давно бы так. Не будет больше голосить над ухом и днем и ночью. Когда враг сдается, охота воевать пропадает. Вика приглушила звук магнитофона. У самой голова раскалывается.

Последнее время она в школе сильно уставала и домой приходила злющая. Эта Чумизина нянька, тоже еще — вторая Арина Родионовна, прилично мотала ей нервы, пора было ее наказывать, да как, если Дикарик дал задний ход? Не положил ли он глаз на кого другого? С ним не соскучишься. Она-то, дуреха, блаженная, просияла, думала, он ее поджидает возле школы. А он шапочку свою спортивную как чулок на глаза натянул, морду в воротник спрятал, руки в карманах, стоит в одиночестве, дерево подпирает. Она с разбегу к нему на шею, но Дикарь, чокнутый, отшвырнул ее от себя, точно она мокрица или медуза слюнявая. Приказал: «Сгинь!» — а она на своей шкуре не раз испытала, что бывает, когда его приказания не исполняются. Кирик обижать умеет, да так, чтоб побольнее, чтобы сполна упиться унижением, на это он большой мастер.

Майкл Джексон пел, и Вика не заметила, как начала погружаться в дрему. Толчок изнутри, словно кто-то встряхнул ее, вынес на поверхность странную картину: Линка в обнимку с отцом из школы куда-то торопятся, Дикарь же, как только они проскользнули мимо него, смылся. Ох, она и дура ж дремучая, утешила себя, что Кир прогнал ее, потому что своих фраеров ждет, дела у них вечно какие-то, а он, может, Линку стерег, пастух

Предчувствие возмездия томило Арину, возбуждало в ней, всегда уверенной в себе, беспокойство и раздражение. Это непривычное для себя состояние Арина не умела скрыть, все больше нервничая еще и оттого, что Вика теперь постоянно следила за каждым ее шагом, жестом, словом, ждала момента, когда сможет отыграться, ударить побольнее.

У Семушкиной были странные, будто замазанные краской глаза, заглянуть в них не удавалось. Вполне вероятно, в душе ее бушевала буря, но внешне она, по своему обыкновению, держалась спокойно, даже невозмутимо, будто не приняла всерьез случившееся.

Дьявольское лукавство этой бестии, умеющей с деланным безразличием нашептывать на ухо каждому именно то, что могло настроить его на нужную ей волну, уже дало первые всходы. Не случайно же все дружки и подружки Семги обходили Арину, словно она была камнем на дороге, а завуч Сидоренко, не чаявшая души в Семушкиной, вопреки всем своим замашкам, не орала на Арину, а только осуждающе покачивала головой и бросала недобрые взгляды, не оставляя сомнений, что очень скоро затишье сменится грозой.

При всей своей недюжинной силе Арина впервые испытывала бессилие и, не признаваясь себе в этом, почти жалела, что схватилась с Семушкиной, не имея еще надежной поддержки, не пустив корни в новую почву. Но раз уж ввязалась в драку, не в ее правилах отступать. Семушкина и это учитывала в своих действиях и незаметно для Арины вынуждала ее проявлять неуравновешенность, грубость, дерзость на глазах у всех.

На уроках и переменах Арина слышала, как Семушкина, едва шевеля губами, выдавливала из себя всего несколько слов, после которых становишься человеком второго сорта. Что-нибудь такое, снисходительно-пренебрежительное: «Не женщина, а кувалда, танк!» И вот уже слизняк Пупонин окликает тебя Кувалдой, а в общем мнении ты дура, попусту размахивающая руками, если тебе вдогонку полетело унизительное: «Сила есть, ума не надо!» Но самое страшное, когда с безмятежным видом тебе бросают камень в спину: «Такие психи рождаются у алкоголиков!» Тут уж хоть стой, хоть падай, и на лету прикидывай: пронюхала что-то швабра Семушкина или на ощупь попадает в десятку?

Кирилл, которого все в округе мальчишки знали по кличке Дикарь и боялись до ужаса, был, как никогда, мрачен. Сейчас его малоподвижное лицо было и вовсе каменным и напугало бы всякого, кто осмелился заглянуть в него.

Из жизни, поступков и высказываний Дикаря мальчишки постоянно и вполне успешно творили легенды, но никто из них не мог бы поручиться, что наверняка знает что-то о Кирилле.

Тщательно обустроенный, бесчувственный мир Дикаря угадывался всеми, но вряд ли кто-то предполагал, что и Дикарь может испытывать внутреннюю неустроенность. А у него все не ладилось, все шло наперекос, и он, уже отвыкший от противодействия, все больше ожесточался в последнее время.

Девчонка, впервые в жизни всерьез понравившаяся Кириллу, бежала от него прочь. Другие ластились, лебезили, напрашивались на любовь, а эта ускользала, ласково улыбаясь. Он мог взять ее силой, но самолюбие останавливало его: хотелось не сломать, а завоевать. И Кирилл придерживал свой необузданный нрав, не торопил события, тем более что и привести такую девчонку, как Лина-Чижик, ему пока было некуда. В подвале Рембо все давно прогнило и не располагает к нормальному общению, а в собственном доме он всегда чувствовал себя постояльцем.

Когда отчим внезапно умер, Кирилл надеялся, что вздохнет свободно. Но теперь мать цеплялась к нему по пустякам, приставала, чтоб устраивался на работу и доучивался, хоть в училище, хоть в вечерней школе, — обидно ей, что он год не дотянул до аттестата. Нужно ему это учение и эта работа для дураков — вкалывать у станка или торчать, переминаясь с ноги на ногу, у конвейера. Зачем эта карусель, если любой пацан по его требованию раздобудет и отвалит ему столько монет, сколько он прикажет! И сам он без напряга поимеет все, что ему надо, — по нонешним временам сила и ловкость в цене…

Ближе к Новому году, когда все надежды на настоящую зиму выветрились, ударили вдруг морозы. А снег, которого ждали как манну с небес, задерживался, и в бесснежье холода ощущались особенно.

Вода и слякоть под ногами превратись в сплошной каток. За улицами давно никто не следил. Старая порода дворников вывелась. Новоиспечённым, не воспринимающим своё дело как профессию, на все и всех было наплевать. Обледеневшие тротуары не посыпали ни песком, ни солью, и торопливые пешеходы, падая, ломая рёбра, ноги, руки.

Обычная предновогодняя суета на этот раз не доставляла Лине радости, напротив, усиливала впечатление всеобщего безумия. В уличной людской круговерти Лине постоянно хотелось остановиться, замереть, как поступает букашка, почуявшая опасность. Но её вместе со всеми тащило в чёртово колесо жизни, и выпрыгнуть из него она не умела.

С изумлением и страхом вглядывалась Лина в усталые, почти безумные лица прохожих с блуждающими, невидящими глазами и содрогнулась. Что же случилось?..

Словно канатоходцы, балансировали люди по льду, но при этом не смотрели ни под ноги, ни вокруг себя. То ли житейские проблемы заматывали всех в свой тугой клубок, то ли желание отвлечься от этих нудных проблем подстёгивало хотя бы на улице повитать в облаках. И все натыкались друг на друга, ударялись о чужие локти и плечи и, озлобляясь, перебранивались.

Сонечка всей душой презирала Пупонина и страшилась его. Колюнины приятели, напавшие на них по дороге из школы, вели себя и вовсе как бандиты. Осмелев рядом с ними, Пупок чуть не задушил Боба Катырева. Длинный — Валик, что ли, или Лында — сапогами дубасил Гвоздика, попадая и в живот, и в грудь, и в голову, и куда придется, и до крови рассадил губу и бровь. А Дикарь, бывший ухажер Семушкиной, так остервенело тряс Лину за плечи, что едва не растерзал ее, беднягу…

От волнения перед глазами Сонечки мельтешили темные мушки, ее шатало из стороны в сторону, и, по своему обыкновению, Сонечка плакала. Арина новела ее домой, а у самого подъезда, как уже бывало, обхватила руками, сжала так крепко, что, казалось, вдавила в себя, образовав с собою единое целое, и, отогревая дыханием, зашептала:

— Ты не кисни, не кисни, девушка. Дикарь пуганул Катырева, чтобы отвалил от Линки, не путался у него под ногами, а мы тут ни при чем. С нами они не прочь подружиться. Ясно? Нам, Чумка, повезло. Как говорится, нет худа без добра. Я тут никого не знаю. И не мечтала попасть в компанию, а они, видишь, сами пригласили нас на скверик. И тебя тоже. Сколько лет Семга издевалась над тобой, настала твоя очередь повеселиться. Покусает она губки, швабра, когда узнает, что ее Дикарь с нами, с тобой, Чумка, хороводит… А мы уж из кожи вылезем, чтобы он нас оценил, правда?.. Ты не боись, не боись их! Для нас они друзьями станут! Они неплохие ребята. Может, не такие вежливые, как Катырев, но с ними веселее, увидишь! Хватит, Чума, сидеть тебе в конуре. Вылезать пора и погавкать маленько, на ту же Викулю, чтоб больше не возникала. Становись ты нормальным человеком, нюня!

Сонечку, кроме Лины Чижевской, да и то давно, в начальных классах, никто никуда не приглашал — ни погулять, ни на день рождения, ни просто так в гости, чтобы вместе поиграть или сделать уроки. С приходом Арины у Сони в классе появилась подруга. И какая! Все, решительно все, изменится теперь в ее жизни! Вот и ее, Соню, вместе с замечательной Ариной приглашают на свидание! Мыслимо ли?! Может, и впрямь эти парни не такие уж и плохие?

Соня вся дрожала от охватившего ее радостного волнения. Она, как все, как Лина и Вика, будет встречаться с мальчиками! Нравиться кому-нибудь из них… И гулять пойдет не одна, а в компании. У нее компания!.. И она еще докажет всем, и Семге, и Лине, и Бобу — да, и Бобу, — что она не хуже других, а лучше.

Полуночный звонок Светланы Георгиевны, взорвав юн гороженную тишину затаенно ожидающей хозяина обители Семушкиных, оставил после себя глубокий след.

— Ты знаешь, где эти девочки? — спросила Вику мама, первой подскочив к телефону.

— Догадываюсь, — сонно ответила Вика, потягиваясь и позевывая и всем своим безразличным видом давая понять, что ее не касаются и нисколько не тронули сообщенные Светланой Георгиевной чрезвычайные новости.

— Почему же ты не попыталась помочь своими догадками? — В вопросе матери, в ее провалившихся среди неподкрашенных, белесых ресниц глазах сквозило истинное негодование и даже нечто большее, напоминающее оскорбленную нравственность.

Вика пасмурно и недоуменно посмотрела на мать. Она не предполагала наличия в этом слабом, безвольном, а сейчас еще и заспанном существе сильных эмоций. Самое великое из всего, на что мама была способна, так это плотно сомкнуть губы и обиженно замолчать на неопределенно долгое время. Ничего, кроме скуки и утомительной жалости, не вызывала у Вики давшая ей жизнь бесцветная женщина, во всем и без исключений придерживающаяся строгих норм поведения. В это мгновение Вика, как никогда, хорошо понимала отца. Тяжко ему, жизнелюбу, никого и ничего не принимающему всерьез, умеющему, словно от пыли, отряхиваться от житейских сложностей, постоянно терпеть рядом с собой удручающую порядочность, вечный укор не поддающейся опровержению правоты.

Арина уже проклинала себя, что связалась с малахольной Чумой. Пустяк и тот вырастает у нее до размеров трагедии, а тут не пустяк. Втемяшилось Соньке, что она потеряла себя, обесчестилась. И распирает ее, чокнутую, того гляди, разорвет на куски от неосторожного прикосновения, как невесомый воздушный шарик. Стоило Семге бросить дурацкую реплику, чуть подначить, на пушку взять, и Сонька воет уже, наводит тень на плетень. А вечером мать приласкает, приголубит ее, Сонька размякнет и выложит всю подноготную. Но еще раньше, после уроков, Светлана, послушав ее вой, не дура, все поймет и по капле выжмет признание. И тогда им всем несдобровать…

Зарывшись в сумбурные размышления, Арина не сразу услышала, что учительница литературы назвала ее фамилию и, значит, пришла ее очередь отвечать на очередной вопрос. «Пиковую даму» Арина до конца не дочитала, но слушала оперу Чайковского и содержание пушкинской драмы знала. Память Арине досталась от природы отменная. Она схватывала все на лету и вспомнила теперь, что, давая задание по внеклассному чтению, Светлана Георгиевна сказала: «Подумайте, можно ли сохранить себя, уничтожая другого?» Ясное дело, нельзя. Арина воспользовалась подсказкой и, не задумываясь, повторила учительскую фразу в утвердительной форме: «Нельзя сохранить себя, уничтожая другого». Она пробормотала это почти машинально, скороговоркой, но у Светланы Георгиевны была привычка при перекрестном опросе повторять сказанное ее учениками. И совершались чудеса. Сбивчивые, обрывочные, косноязычно высказанные мысли в устах Светланы Георгиевны становились внятными, глубокими и даже изящными. Делала она это незаметно, как фокусник, да еще и подбадривала всех похвалой: «Молодец, правильно», «Очень верная мысль», «Лучше не скажешь».

Когда Светлана Георгиевна похвалила Арину, развив и обогатив ее краткое высказывание, у Арины защемило сердце. Что Светлана хотела сказать ей, когда внушала, что после злонамеренного действия человек и вздохнуть не успеет, распадется как личность? Она считает ее злодеем? Негодует или предостерегает? Может, поговорим, начистоту, без обиняков? Посоветоваться? Над Сонькой же никто не насильничал. Ей самой хотелось в компанию, надоело одной прозябать. Веселилась она, выпила, анекдот даже рассказала. И парень ей понравился, она сама к нему липла, тащилась от его поцелуев. И не была против лечь с ним в постель. Но если Сонька не подтвердит этого, никому ничего не докажешь. Не поверят ребятам, и ей на поверят, засудят их. Надо что-то делать, но что? Откровенничать со Светланой опасно, все же она учительница. Поднажмут на нее Сидоренко с директоршей, и получится на Сонька, а она, Арина, всех заложила…

Елейный, неестественный голосок Семги снова вывел Арину из задумчивости. Семга долго и нудно вычитывала что-то из книжки, что проплыло мимо сознания Арины. Но Светлана Георгиевна, подытоживая лепет Семушкиной, заговорила о муках совести, которые, прямо как атомный взрыв, уничтожают скверно поступившего человека. Арина ни во что такое не верила, но ожила, потому что Светлана не к ней одной обращала свои наставления, но и к Семге тоже. А вдруг она и вовсе не имеет в виду их? Ведет себе урок, как положено по программе, и в ус не дует. И все обойдется без последствий…

Арина сомкнула губы и долго, упорно пялилась на Светлану Георгиевну, пытаясь привлечь ее внимание, чтобы спокойным лицом убедить в своей непогрешимости. «Но мозги ей прополоскать в чистой водичке не помешает», — подумала Арина, удивляясь, что, несмотря на все ее старания, нервные судороги, сотрясающие ее изнутри, не прекращаются. Вполне возможно, кто-то особенно любопытный, те же Семгины прихвостни, Настена и Катюха, исподтишка наблюдают за ней и им удается пробиться сквозь маску к ее мыслям и этому неожиданному тоскливому страху. Но нет, она не позволит никому одолеть себя, она всегда останется неуязвимой, потому что она сильная…

Покинув подземелье на рассвете, Кирилл и Валик подались к развалюхе сарайчику, где у них в старом пустом бочонке, забросанные тряпьем, хранились джинсы и кроссовки фирмы «Адидас» для Рембо и стоял обещанный ему мотоцикл, по счастливой случайности дарованный старинными Ариниными дружками.

Колюня, как ему и было приказано, уже поджидал их, переминаясь с ноги на ногу, смешно подпрыгивая и передёргиваясь на утреннем хватком морозце, в плохонькой своей одежонке и давно изношенных ботиночках.

— Ничего существенного не отморозил? — не глядя на Колюню, мрачно пошутил Кирилл и озлобился. — Артист нашелся, и «адидасы» ему подавай, и девку, и все на блюдечке с золотой каемочкой, как шаху персидскому…

Колюня понуро опустил голову, и от его унылой фигурки повеяло раздражением.

— Чуму мать искала, — исподлобья посверливая Дикаря черными юркими глазами, буркнул Колюня. — Сёмга трезвонила мне ночью.