Юлька стояла у крыльца и смотрела на узкую грядку. Несколько спелых ягод она заметила ещё утром, но тогда моросил дождь, Юлька не решилась пойти по мокрой траве за клубникой. Трава была всюду: высокая, сочная, она заполонила участок, забила редкие кустики пионов, что сиротливо росли у калитки, выжила с неухоженной клумбы хилые ирисы, став владычицей небольшого, давно заброшенного сада и крохотного огорода.

Прополотой была лишь грядка с клубникой. За это спасибо Макаровне, не поленилась старуха, пришла, выдрала с корнем сорняки, землю взрыхлила, и вроде даже удобрила чем-то кустики. Вчера дело было, ближе к вечеру. Юлька пыталась помочь Макаровне, но та погнала прочь. Велела не мешать и не мельтешить перед глазами. Сама, мол, справлюсь. Строгая она, Макаровна — с характером.

И что интересно, это Юлька давно подметила, Макаровна почти никогда не улыбается. Лицо всегда в напряжении, взгляд хмурый, острый, хотя изредка в нём поблёскивают искорки печали. У Макаровны добрые глаза, если бы она чаще улыбалась, возможно, тоска во взгляде смогла бы рассеяться.

Вздохнув, Юлька снова посмотрела на прополотую грядку. Утром так хотелось клубники, а сейчас не хочется. Но сорвать ягоды надо: птицы не дремлют, да и ежи от спелой клубники не откажутся.

Над лесом сверкнула молния. Юлька вздрогнула. Такая тоска её взяла — аж слёзы в глазах. Всё показалось серым, тягучим, как смола, вязким, словно болото. И этот двор, заросший травой, и кривое крыльцо, и ветхий домишко…

Юлька вышла за калитку и пошла по размытой дождём дороге вдоль унылых домов и кривых заборов. Уже давно по этой дороге не ездили машины, да и люди ходили здесь редко. Некогда большая деревня почти вымерла. Осталось пятнадцать жилых домов, и в тех одни старики доживают. Кругом безнадёжность и буйная зелень; красота первозданной природы и уродство людского бытия. Что ни дом, то чёрная, замшелая коробка с пробитой крышей и треснутыми стёклами.

Стоят домишки среди разросшихся кустов и ветвистых деревьев, будто прячутся от кого — хранят свою тайну. Была деревня, и нет её.

Совсем рядом густой лес (ох, и сурово же он шумит в непогоду), чуть ниже — пологий луг, за ним река, а на том берегу большая деревня. Туда и автолавка раз в неделю приезжает, и местные старухи во главе с Макаровной запасаются у соседей провизией.

Дойдя до нового колодца, Юлька по привычке остановилась, коснувшись ладонью торчавшей сбоку железной ручки. Крутанув её, услышала, как нехотя пришёл в движение деревянный вал, и сразу же звякнула и натянулась цепь.

Старый колодец обвалился в прошлом году — весной. А без воды в деревне никак нельзя, вот и пришлось старикам сброситься, бригаду рабочих нанять. Для этих целей Макаровна сама в город ездила, с фирмой договор заключала. Хороший получился колодец, и вода в нём вкусная, прозрачная — пей, не хочу.

Приезжая летом на дачу, Валера каждый раз удивлялся произошедшим за год незримым переменам. Осмотришься — вроде ничего не изменилось, а включишь внутреннее зрение, прислушаешься к внутреннему голосу, вдохнёшь тёплого июньского воздуха и сразу понимаешь — дача стала другой. Неизменна лишь внешняя оболочка: линия горизонта, бездонное небо, неторопливые облака, птичья перекличка, деревья, что как и прежде суетливо шуршат листвой. А начинка другая — появились иные ощущения, видоизменилась атмосфера самого места.

Майка этого не понимает. Мала ещё. Ей всего девять, на три года младше брата, потому и вскидывает брови, спрашивая с неподдельным интересом:

— А разве что-нибудь поменялось, Валер? Не вижу. Скажи, что здесь не так? Валерка!

На дачу приехали позавчера утром всей семьей: Валера, Майя, отец и Римма. Майя первым делом поднялась на второй этаж в свою комнату, Валера помог отцу разгрузить из машины вещи и тоже поднялся к себе, Римма сказала, что займётся приготовлением завтрака. Из города выехали рано, в дороге провели почти три часа (долго простояли в пробке), аппетит у всех разыгрался нешуточный.

После позднего завтрака, Валера пошёл к друзьям, но вскоре вернулся растерянный и расстроенный. Оказалось, Мишка уехал на две смены в лагерь, Олег и Наташка в этом году проведут лето в деревне у бабушки, а Андрюха лежит в городе с ангиной.

Юлька проснулась в начале второго ночи от страшного сна. Вскочив с топчана, она в тревожном ожидании посмотрела на кровать Ивана Захаровича. Старик спал. Мерное дыхание (немного свистящий вдох и выдох с хрипотцой) были тем самым доказательством, что секунду назад Юлька действительно видела сон. Страшный, дурной кошмар, оставшийся в ночном мраке. О нём надо немедленно забыть.

Из-за болезни Захарыч часто спал неспокойно. Просыпался от боли, и, то ли в горячке, то ли в бреду, начинал метаться по комнате. Иногда кого-то искал, звал, выкрикивая тихим голосом незнакомые Юльке имена. Таких ночей Юлька страшилась, Иван Захарович напоминал сумасшедшего, становился чужим, странным. Он не признавал Юльку, не узнавал своего жилища, становился призраком, чьи сумбурные метания казались безумным ритуалом — предвестником агонии.

Но сейчас Захарыч спал, и Юлька, чтобы окончательно в этом убедиться, на цыпочках подошла к кровати, минуты полторы неотрывно наблюдая за неподвижными веками старика. Спит. Ну и ладно.

В комнате горела тусклая лампочка, Юлька включала её вечером, чтобы ночью, на случай внезапного пробуждения от жуткого сна (как сегодня) можно было обернуться и удостовериться в правоте или неправоте своих страшных догадок.

Дремавший на краю топчана котёнок, заметив, что Юлька встала и подошла к кровати Ивана Захаровича, решил напомнить о себе мяуканьем. Ему хотелось есть. Вечером Юлька пыталась накормить малыша отварной картошкой вперемешку с говяжьей тушёнкой, но непривыкший к такой еде котёнок, обнюхав угощение, принялся загребать его лапами. «

Мне бы сухого корма в миску

, — мяукал он, глядя на Юльку. —

А картошку я не ем. Неужели ты этого не знаешь?

».

У Захарыча ребята стали бывать ежедневно; между ними и стриком завязалась крепкая дружба. Завязалась на удивление быстро, слажено, со стороны если посмотреть, не подумаешь, что неделю назад они не знали о существовании друг друга.

Иван Захарович, не веря счастью (не снится ли ему все это?) говорил Макаровне, что обрёл внуков. Галина Макаровна удивлялась. Как так? С чего вдруг? Раз пришли, второй… и пошло, поехало — зачастили, повадились. В чём-то Галина Макаровна завидовала Захарычу: то один, да один — Юльку она в расчёт не брала — а тут, пожалуйста, сразу двое взрослых внуков появилось. Чудеса прямо.

Действительно чудеса, размышлял сам Захарыч, глядя, как Майя с Юлькой убираются в доме, что-то снимают и выбрасывают за ненадобностью, что-то достают, вешают, украшают.

Валера на улице порядок наводил: скамейку подбил, петлю на калитке сменил, дрова колол, воду из колодца носил. Вчера, разбирая хлам в просторном сарае, наткнулся на большую банку краски. Открыл — вроде не испортилась. Валера предложил Захарычу покрасить забор. Тот запротестовал, мол, не стоит, лишние хлопоты. А какие тут хлопоты, если есть краска, кисть, и почерневший от времени забор. А главное, есть желание его покрасить.

Вечером, переделав все запланированные на день дела, ребята сидели за круглым столом, пили чай, разговаривали. И была в том настоящая идиллия. Старик даже прослезился, настолько захватило и тронуло его участие Валеры с Майей.

Уходя от Ивана Захаровича, Валера обратился с вопросом к вышедшей вслед за ними во двор Макаровне:

— Галина Макаровна, что произошло десять лет назад? Иван Захарович об этом не сказал, но мне кажется, тогда случилось что-то серьёзное.

— Серьёзней некуда, — вздохнула Галина Макаровна. — С сыном Захарыч сильно поругался. Настолько круто, что с тех пор ни разу не виделись.

— А где сын живёт?

— В городе. Жене квартира от родителей досталась, туда и перебрались вместе с Егоркой. Внук Захарыча. Сколько ж ему теперь… ой, только бы не соврать. Уж лет двадцать, наверное.

На улице Егор лениво осмотрелся по сторонам.

— А ты, Валерка, часто у деда бываешь?

— Каждый день приходим, — Валера смутился, опустил глаза, быстро добавил: — Майя с Юлькой играет, я Ивану Захаровичу помогаю.

Егор засмеялся быстрым нервическим смешком. Затем достал из заднего кармана джинс бумажник, вытащил пятисотку и протянул Валере.

— Заслужил.

Егор метался по сараю, рыская острым взглядом по сторонам. Подбежал к верстаку, осмотрел его, отстранился: резко и боязливо. Застыл у шкафа, разглядывая полки, забитые коробками и жестяными банками. Сел на колени, открыл дверцу, начал выкладывать из нижних ящиков всякую всячину. Мотки проволоки, лобзик, металлические трубки, дрель, деревянный рубанок, резиновый шнур, банку с гвоздями и коробку со скобами. Рассматривая это добро, Егор презрительно хмыкал. Дед — человек старой закалки, любая мелочь в хозяйстве пригодится, потому и захламил сарай барахлом.

Зачем, спрашивается, ему нужен резиновый, весь в порезах, провод? А фарфоровый изолятор, изнизанный сетью мелких трещин, с въевшейся в них грязью? Старые розетки, выключатели, испорченная паяльная лампа, рубанок с проржавевшим лезвием. К чему годами хранить хлам и поклоняться этому хламу, когда давно пора подумать о вечном, а не заниматься накопительством мусора.

Странный всё-таки народ — старики, размышлял Егор, кладя обратно вещи деда. Обижаются, что молодёжь их не понимает, не ценит, не считает нужным уделять внимания. А за что, за какие такие заслуги Егор должен ценить своего деда? Он и знаком-то с ним шапочно. Что он помнит из своего детства? Пьяного отца, недовольную мать и деда со своими вечными нравоучениями. То нельзя, этого не делай. Не лазь, не ходи, не убегай, не прыгай, не бегай… дед постоянно его поучал, требовал от ребёнка усидчивости, степенности, покоя, словно успел позабыть собственное детство. Как усидишь на месте, когда тебе семь-десять лет? Зачем себя сдерживать в таком шустром, беспокойном, весёлом возрасте?

Дед не понимал, отказывался понимать простые истины. Егора он воспитывал двадцать четыре часа в сутки. Одни советы и понукания. Ты должен! Ты обязан!

А когда Егору исполнилось десять, дед выгнал их из дома. Просто так взял и выставил на улицу вместе с родителями. Мать до сих пор поминает деда недобрым словом, да и отец время от времени (особенно, когда пьяный) не прочь вспомнить, как их, бедных-несчастных, с десятилетним ребёнком на руках, старикан погнал со двора.

Прошло несколько дней. Станислав Евгеньевич не позвонил. Не выпуская из рук телефон, Валера постоянно смотрел на экран.

— Что ты там все высматриваешь? — спросила сегодня Макаровна.

— Мне позвонить должны.

— Раз должны — позвонят. Не дёргайся. Ты мне лучше подмогни, сейчас автолавка приедет, сходишь со мной.

— Схожу, — ответил Валера и снова посмотрел на телефон.

— Почему мы не остались? — спросила Майя у брата по дороге домой. — И о каком имени говорил Захарыч?

Валера шёл впереди, держа руки в карманах джинс. Он был хмур и задумчив, слова Майи услышал не сразу.

— Валерка, ты чего?

— Ничего. Думаю.

— О чём?

Станислав Евгеньевич позвонил Валере в пятницу утром. Уточнил адрес, попросив подробно объяснить, как добраться до деревни. Сразу после звонка, Валера побежал к Захарычу. Всю неделю он хранил в секрете разговор с врачом, не хотел раньше времени обнадёживать старика — в глубине души боялся, Круглов не позвонит. Теперь рассказать можно, и даже нужно.

Иван Захарович был поражён. Как Круглов?! Как приедет сюда? Тот самый Круглов из телевизора?! Быть такого не может!

— Иван Захарович, вы не волнуйтесь. Лежите, не вставайте.

— Не волнуйтесь, скажешь тоже… какой человек приедет. Известный врач! Ай, Валерка, почему ты раньше мне не сказал? Иди, Валерка, иди, позови Макаровну. Надо в комнате прибрать. И рубашку мне новую подай. В шкафу, на нижней полке. Ай ты! Сам Круглов. Валер, — Иван Захарович прищурил глаза. — А ты меня не разыгрываешь?!

Станислав Евгеньевич приехал в деревню (пришлось немного поплутать) спустя два часа. Оранжево-жёлтая с красными полосами машина «скорой» помощи остановилась возле ворот, мотор заглох. Валера распахнул калитку.

Вечером, заверив Галину Макаровну, что всё сложится наилучшим образом, Валера поспешил домой. Позвонила Майя, сказала, что отец приехал с работы.

Предстоял важный разговор, но Валера решил начать его непринуждённо, как бы между прочим.

— Из Юльки могла бы получиться неплохая художница, — сказал он, когда все сели ужинать.

— Кто это — Юлька?

— Пап, ты забыл? Юлька — шимпанзе, она живёт у Захарыча.

Егор снимал крохотную двухкомнатную квартиру на последнем этаже девятиэтажного дома. Туда и привёз Юльку. Закрыл в кухне, сам начал метаться по квартире, непрестанно названия каким-то людям. Он кричал и ругался, а когда врывался в кухню и видел примостившуюся в углу Юльку, сжимал кулаки и стучал по двери.

Юлька дрожала от испуга, голос Егора казался ей страшнее громового раската. А сам Егор был её, Юлькиным, наказанием. Только она никак не могла понять, в чём и перед кем так провинилась, что впала в немилость судьбы, и та, словно в отместку столкнула Юльку с этим страшным человеком.

Егор не умел себя контролировать, он впадал в бешенство, если что-то шло не так, как было задумано им изначально. Лицо багровело, глаза желтели, наливались остервенелой, звериной жестокостью.

После очередного телефонного разговора, вбежав в кухню, Егор заорал:

— Хватит на меня пялиться!

Когда Егор вышел, Сан Фёдыч встал и прошёлся по комнате. Орлиный взгляд подмечал каждую мелочь, оценивал, анализировал. Скудно, размышлял Сан Фёдыч. Экономно! Максим обмолвился, друг живёт в съёмной квартире. Сан Фёдыч взял это на заметку. Пригодится.

Вообще разговор с Максом получился странным. Макс толковал про обезьяну, а Сан Фёдыч всё норовил больше узнать о хозяине. Что ему обезьяна, она, как говорится, никуда не денется, а вот сведения о Егоре могут сослужить неплохую службу. Сан Фёдыч узнал всё, что хотел и сделал следующие выводы:

Двадцать лет — молодой.

Живёт на съёмной квартире на окраине — небогатый.

Друг Макса — себе на уме.

Смеркалось. Машина Сан Фёдыча остановилась возле высоких секционных ворот, в метре от таблички «

Машины не ставить

». На заднем сидении Юлька примкнула к окну, с интересом рассматривая высокие тополя со спиленными ветками. Необычные деревья, в деревне таких не увидишь. Кроны нет, листья растут пучками, а ствол высокий (будто в небо упирается) и голый. Чуть поодаль, склоняя к земле ветви, росли тонколистые ивы. Для Юльки тоже в диковинку. За городом в основном берёза, клён, осина и хвойные. Из кустарников орешник, калина, боярышник, дикий шиповник. На участке Захарыча сирень, жимолость, плодовые деревья. А тут кругом ивы, тополя, липы внимания привлекают.

Сан Фёдыч открыл дверцу, поманив Юльку пальцем.

— Лапы не отсидела? Вылезай из машины. Вылезай, не бойся.

Как только Юлька вылезла, Сан Фёдыч надел ей ошейник и прицепил поводок.

— Так оно безопаснее.

В помещении было три вольера: два стояли в ряд, примкнув к обитой белыми панелями стене, третий (самый большой) тянулся вдоль противоположной стены; их разделял двухметровый проход.

Вольер, в котором проснулась Юлька, был невелик, два с половиной метра в длину и такая же ширина. Пол выложен досками, обсыпан опилками, в углу, упираясь в самый потолок, высилась трёхметровая коряга с обглоданными толстыми сучьями. К вмонтированному в центре потолка крюку был привязан канат, имитирующий лиану.

От пола, коряги и каната исходил стойкий запах сильного зверя. Юлька повела носом, подошла к коряге, принюхалась. Пахнет животной силой. Мощью. Грубый запах. На воле Юлька спаслась бы бегством, а здесь, в заточении, растерялась, струсила.

К воде она не притронулась, но пластиковую бутылку несколько раз брала в руки. Откручивала крышку, наливала немного воды в ладонь, протирала лицо. Пить не хотелось. Есть тоже.

Юлька ходила по вольеру, то и дело хватаясь за толстые прутья, пытаясь их расшатать. Не получилось. Пришлось забиться в угол, взяв на всякий случай бутылку с водой. Кричать Юлька не решалась, её крик мог быть неверно истолкован соседями, а своих соседей она побаивалась. Да что там побаивалась, цепенела от ужаса при виде двух больших собак в ближнем вольере и крупной рыси, дремавшей в вольере напротив.