Надо сознаться, что Москва очень странный город: какой-то причудливый, пестрый, самостоятельный, своеобразный. Прежде всего он вас страшно обрадует, потом рассердит, а потом, если вы одинокий и нет у вас кучи родных и знакомых — дядюшек, тетушек, кузин, то она наведет на вас страшную тоску… Въезжайте откуда угодно в матушку-белокаменную — хоть изнутри России, из деревни, из степей, хоть из Петербурга, хоть из-за границы по Варшавскому пути — хоть вы и не москвич, вы непременно ей обрадуетесь — почему? — Бог знает, может быть, потому, что:

Москва… как много в этом звуке Для сердца русского слилось! Как много в нем отозвалось!

Провинциал, кроме этого, обрадуется ей как городу: он, въезжая в нее, не будет помнить слова Чацкого:

Москва и город? — Ты чудак!

Если он никуда не выезжал, то в Москве найдет город богатый, шумный, у него, пожалуй, закружится голова… Петербуржец обрадуется ей как первому русскому городу; человек, долго живший за границей, встретится в ней первый раз с Россией, с чисто русской речью, с русской жизнью — со всем ее хорошим и дурным… Вот почему она — Москва — страшно обрадует всякого, кто в нее хоть в первый раз въезжает…

Городская часть составляет центр Москвы, средоточие ее торговой деятельности и место, в котором происходит большая часть жизни и московского купца и множества лиц, существующих службою при торговле.

Кроме того, в ее область входит самая значительная часть святыни московской, или по крайней мере она вместе с другою святыней — местами наблюдения за нарушением человеческих прав, местами, в которых должны раздаваться голоса за эти права, где должен стоять закон за них, — находится в соседстве с Городской частью собственно.

Область этой части весьма обширная, и она — самая живая, самая деятельная, самая обычливая из всех мест Москвы… Здесь мы помещаем только очерк ее, предполагая взойти в более подробное исследование в отдельных статьях, под общим названием «параллели»… В параллель нашего Города легко и удобно может быть поставлено английское Сити.

Область. Собственно так называемый Город занимает довольно значительное пространство: его можно о означить с двух противоположных сторон: с одной воротами Владимирскими и Ильинскими и промежду ними находящимися Проломными; с другой — Никольскими и Спасскими, замечательными тем, что каждому проходящему и проезжающему приходится под ними снимать шапку. С других сторон Город сбегает к Москворецкому и Каменным мостам и пересекается пред оригинальною старою Москвою — Замоскворечьем Москвой-рекою; а вправо упирается в Иверские ворота с окружающими их Думою, ямою, гражданскими палатами, сиротским судом и прочими присутственными местами. Рядами, Гостиным двором, узкими и грязными переулками и съездом вблизи церкви Василия Блаженного Город спускается к Варварке, влево достигает до Варварских ворот и выходит из них на памятный по событиям чумного года образ Боголюбской Божией Матери и на площадь. Прямо же спускается к смрадному Зарядью, месту недавнего побоища русских и евреев, с чрезвычайно плотным народонаселением и чрезвычайно грязному, даже и в красное лето. Область Города собственно почти квадратная, пространство ее вмещает столько особенного, характеристического, что мы коротко и сжато скажем несколько слов о каждой из этих частей…

Ряды. Ряды составляют свой особый мир, с своим уставом, с своим взглядом на вещи, с своими понятиями о деле и чести, с своим языком, с своим обращением, которое даже известно и большинству под названием рядского… Рядов несколько, и каждый из них имеет свое особенное название по предметам обращающейся в нем торговли: Суровской, Панской, Юхотной, Москательная линия, Серебряная линия и т. п. Названий очень много; немало из них уже потеряли свое значение. Что, например, за Ножевая линия, в которой преимущественно торгуют модными товарами? Не обидно ли для русских фабрикантов название Ветошного ряда, где они более всего помещаются? Неужели весь их товар не более как ветошь? Это названия старые, не имеющие уже ничего общего с настоящим. Есть даже особый Квасной ряд, который легко и удобно может заменить старинный Обжорный… Ряды занимают два огромных сарая, нисколько не приноровленных к делу зданий. Это громадные погреба, или пещеры, на открытом воздухе: сырость в них, особенно зимою и осенью, по словам даже невзыскательных торговцев наших, убийственная; человек, не привыкший к их атмосфере, которая в большую часть года может сравниться с копями сибирских россыпей, может в непродолжительном времени нажить ревматизм или простудиться в них навсегда… Привычка да и привычка заставляет выносить все дурное влияние этих помещений. Купцу, залитому жиром, тепло одетому, да еще по большей части выпившему, разумеется, тепло; многие же из числа торгующих, люди не так огражденные своим сложением и желающие делать дело с свежей головой, давно и крепко жалуются на наши ряды, и мы служим только отголоском общего о них мнения, нисколько не желая быть выскочкой… Представьте себе только сырую, мокрую погоду или снег: везде течет, метет, завевает, везде сырость, лужи или сугробы снега, которые кучами располагаются в рядах, за исключением тех, которые несколько скрыты, — там вместо этого вода, спускаясь по трубам, выступает на сточных местах или вместе со снегом пробивает в худые рамы — отовсюду сырость, из воздуха, из стен, сверху, снизу… Гостиный двор представляет те же неудобства, если еще не большие, потому что, продуваемый насквозь, защищен крайне плохо разбитыми во многих местах ветхими рамами и нижнею своею частию совершенно открыт всем причудливым фантазиям нашего климата, дарящим нас хоть бы такою зимою, как прошлая, или хоть подобным мартом и апрелем, как текущего года. Был план сделать теплым Гостиный двор, сделана была, как мы слышали, и смета, собиралась для этого компания, но дело остановилось ни на чем. Не потому ли, может быть, что большинство лавок и в Гостином дворе и в Городе принадлежит людям, защищенным от холода своею собственною шубою, слоем жира в несколько пальцев толщины и подогревающими винными парами? Что бы, кажется, на них смотреть? Не старое время: за лавки-то они берут 300, да 500, да 1000 р. — будет, нажились, должны поделиться своими излишками с менее богатым обществом, которое до сих пор служит им пищею… Петербург взялся за квартирных притеснителей, за этих своего рода откупщиков, пора и Москве.

Есть места и много улиц в Москве, которые как-то невольно заставляют призадуматься над формою, в какую сложились они под могучим влиянием общего хода прошлого, и над тем выражением, которое они приняли постепенно, незаметно даже для себя. Особенно поражает в них всякого, не жившего в этих местах и еще не свыкнувшегося с их жизнью, разнохарактерное разно. образце — не говорим, их внешности или обстановки, но более, так сказать, их внутренней жизни. Таких улиц по преимуществу много в больших городах, где большею частию слагалась жизнь того или другого народа или куда полною волною приливали исторические события. Характер обстановки носит на себе много следов той меры, как много или мало была задета данная местность этими волнами в общем их разлитии, даже и в не переносном смысле. В Петербурге, например, во многих местах, близких к Неве, еще до сих пор видны нарезы высоты воды наводнения 1824 года. Как в Париже и до сих пор, несмотря на деятельную перестройку, на каждом шагу многих улиц и площадей читаешь историю его прошлого, так точно и в Москве многие улицы, при всем их однообразии, резко выдвигают пред нами те или Другие формы многообразной русской жизни.

Берем, для примера, Рогожскую с примыкающей к ней Таганкой во всем ее широком просторе, вплоть До границы ее с другим бытом — до Рогожской заставы, как одну из самых характерных сторон Москвы. Рогожская вместе с Замоскворечьем носит на себе особенный характер, заставляющий иногда слагать и рассказывать о ней чудеса в обществе Тверской, Пречистенки и вообще в так называемом цивилизованном, действительно богато награждена многими чудесами принимая это слово в относительном смысле, эту мы желали бы поставить в параллель другой, с чтением, с занятиями ума, одним словом, с обстановкою, которая большею частию теперь лишь в воображении…

Кто-то с сердцем сказал при громких и общих криках о прогрессе: «Э, полноте, что такое говорите вы о нашем прогрессе — прогресс у нас только на некоторых улицах». В этих словах много желчи, но в них много и правды. Действительно, вдумчиво всматриваясь хотя бы в разные стороны Москвы, невольно приходишь к этому не совсем ободряющему заключению: прогресс у нас покуда еще на некоторых улицах и исторические перевороты неодинаково действуют на все пространство: есть много местечек и уголков, даже ~и в просвещенной Москве, куда они достигают очень слабо. Одно из таких пространств, бесспорно, представляет Рогожская с ее сродственницами. Будем беспристрастны, разберем это само собой высказывающееся положение подробно, шаг за шагом, без всяких хвалений чего бы то ни было или голословных осуждений…

Исстари известно, что Москва — чисто русский город и что в нем борьба нового и старого выказывается ярче, нежели где-нибудь в ином месте. Деление города на две неравные половины, на заречную и содержащую в себе Кремль и главные улицы, выказывает это наглядно и, так сказать, осязательно. Характер жизни той и другой половины (разумеется, в общем, в массе, а не в исключениях той и другой стороны) разительно разнится и представляет много одна на другую не похожих особенностей; если вмешать сюда прогресс, то, кажется, никто и не будет спорить, что он в большей степени — в незаречной стороне.

Заречная сторона представляет, с одной стороны, какие-то странные, тупеющие и оседающиеся стороны московской жизни; с другой — упрямый, самостоятельный быт. Большинство живет, растет и строится там по призванию, по своей задушевной цели, иные живут по привычке, иные по неволе, многие там только и дома… Одна характеристика населения много уже намекает на самый быт. Заречная сторона — страна по преимуществу купеческая, хотя и мало промышленная. Среди этого господствующего там класса — менее— всего столбовых дворян, еще менее людей науки; немало мещанства и ремесленников, торговцев, трактирщиков и подрядчиков, множество ямщиков и людей, занимающихся извозом, не менее духовенства, мало докторов, много отживающего подьячества и людей чиновных, женившихся на купчихах, много людей, живущих милостями, ютятся также люди и вольных профессий. Значит, быт самостоятельный, феодальный, с приживальщиками, быт по форме своей почти средневековый…

Рогожская часть была только, так сказать, пропилеями к Замоскворечью; мы преднамеренно не сказали почти ничего о формах ее жизни и коснулись их слегка для того, чтобы только ознакомить с тоном этой, во многом сходной, жизни… Увертюра, таким образом, сыграна, теперь мы постараемся поднять занавес на столько, сколько будет в силах…

Замоскворечье заключает в себе три части: Пятницкую, Якиманскую и Серпуховскую — эти части одного поля ягода, и потому мы их берем под одним общим названием. Замоскворечье в большинстве своего пространства населено купцами и мещанами, менее чиновниками и ремесленниками… Характер, обстановка местности во многом сходны с Рогожской частью: и здесь, как там, огромнейшее количество церквей, замечательная величина их размеров, богатство и художественное безвкусие, и здесь, как там, — ни одной библиотеки, ни клуба, ни театра, ни одного сколько-нибудь достигающего цели учебного заведения. Преимущество Замоскворечья пред Рогожской частью — немалое число юродивых, блаженных, странных, кликуш и приживалок, старух-сплетниц, старух-вестовщиц… В Рогожской православие борется с расколом, оно с ним каждый день на поединке; быт там смешанный, и его застой тревожится энергическою фигурой раскольника. В Замоскворечье же православие не тревожится не только расколом, но даже и вольными мыслями, бежит, в большинстве своем, рассуждений и крепко держится своего старого… Еще, по исчислению И. М. Снегирева, там считалось сорок чем-либо примечательных церквей… За Замоскворечьем, между полыми местами, говорит он там же, находились также слободы стрелецкие: Колычевская и Ремесленная, Кадашевская, где делалась белая царская казна или полотенное дело на Хамовном дворе.

По поводу Замоскворечья нельзя не вспомнить превосходных стихов Лермонтова из песни про купца Калашникова.

Над Москвой великой, златоглавою, Над стеной кремлевской белокаменной Из-за дальних лесов, из-за синих гор, По тесовым кровелькам играючи, Тучки серые разгоняючи, Заря алая подымается; Разметала кудри золотистые, Умывается снегами рассыпчатыми, Как красавица, глядя в зеркальце, В небо чистое смотрит, улыбается.

Как сходилися, собиралися Удалые бойцы московские На Москву-реку, на кулачный бой, Разгуляться для праздника, потешиться.