«Стоять рядом с Гёте мог бы только один человек — Александр Гумбольдт», — сказал немецкий филолог Якоб Гримм, когда в 1862 году начали обсуждать план возведения памятника Гёте, Шиллеру и Лессингу перед театром «Шаушпильхаус» в Берлине. Однако Александр фон Гумбольдт за несколько лет до своей смерти высказался против идеи ставить его бюст в здании Берлинской академии рядом с бюстом ее основателя — Лейбница.

«Выдающиеся люди XVI и XVII веков сами были академиями — подобно Гумбольдту в наше время», — заметил как-то Гёте, всегда восхищавшийся своим другом.

Карл Риттер, выдающийся немецкий ученый-географ, назвал Гумбольдта «новым открывателем Америки», присоединяясь к мнению публики, окрестившей Александра после его возвращения из экспедиции в Южную и Центральную Америку «вторым Колумбом». Во Франции в честь «величайшего ученого своего времени» Парижской академией наук вскоре после его кончины была заказана памятная медаль, где он именовался «новым Аристотелем». Имя Гумбольдта увековечено на географической карте мира: в его честь названы горные хребты в Америке и Азии, морское течение у северного побережья Чили и Перу (Corriente Fria de Humboldt), солончаке Неваде, ледник в Гренландии, морские бухты и озера, каналы и реки, города и селения (на североамериканском континенте), минералы, животные и растения. Мексика после своего освобождения от многовекового испанского ига присвоила ему титул «Benemerito de la Patria» — человека, имеющего выдающиеся заслуги перед отечеством. «Гумбольдт сделал естественные науки рычагом духовного освобождения народа», — сказал о нем Отто Уле, один из первых его биографов. «Хотим видеть Гумбольдта», — потребовали революционеры 21 марта 1848 года, когда на балконе Берлинского дворца появился прусский король. Еще добрый десяток лет спустя после смерти Гумбольдта рабочие заводов Борзига (составлявшие самую активную часть берлинского пролетариата), проходя мимо дома на Ораниенбургерштрассе, где он умер, склоняли свои знамена, отдавая дань уважения ученому-демократу, которому были близки и дороги интересы народа.

Если Гёте можно считать самой крупной фигурой в эпоху классической немецкой литературы, создателем всемирной славы немецкой поэзии, то его младший современник стал фигурой такого же масштаба б классическую эпоху немецкой науки, одним из основателей немецкого естествознания.

С тех пор как Коперник доказал, что Солнце, а не Земля является центром планетной системы, а Джордано Бруно открыл в неподвижных звездах другие «солнца» и за свое «еретическое» учение о бесконечности Вселенной принял мученическую смерть на костре, с тех пор как Кеплер сформулировал три своих закона о движении планет, а Галилей обнаружил, что у Юпитера есть свои «луны», что Солнце вращается и на нем есть «пятна», и установил закономерность смены фаз Венеры, — астрономия прочно утвердила свое ведущее место среди других естественных наук. Когда Гумбольдту исполнилось двенадцать лет, эмигрировавший в Англию немецкий астроном Вильгельм Гершелъ, прозванный «Колумбом неподвижных звезд», открыл планету Уран.

За дерзким прорывом в звездный мир и проникновением в «тайны неба» исследователям Земли было не угнаться. Великие первооткрыватели XV и XVI веков — Христофор Колумб, Васко да Гама и Фернан Магеллан (чтобы назвать самых выдающихся) — были не учеными, а мореплавателями, искавшими водный путь в страну чудес Индию и к сказочным сокровищам дальних стран. По их следам шли авантюристы, завоеватели, торговцы, миссионеры… Великие морские державы, Португалия и Испания’ в первую очередь, искали там золото и серебро, драгоценные камни и экзотические пряности, а потом, завладев колонией, «закрывали» ее для исследователей, и разные там ученые или путешественники вызывали у них глубокое подозрение. Преодолевать этот барьер недоверия путешественникам было чрезвычайно трудно, и долгое время он служил препятствием научному изучению целых континентов. И лишь Джеймсу Куку, трижды объехавшему Землю на своем паруснике, удалось начать новую эру — эру научных экспедиций, а Александр Гумбольдт стал классическим последователем этого направления. В литературе появился новый жанр — научное описание путешествий; его основатель — молодой немецкий естествоиспытатель и писатель Георг Форстер вместе со своим отцом принимал участие во втором кругосветном плавании Джеймса Кука (1772–1775).

В ту пору ни цельной системы наук о природе, основанных на опыте и фактах, ни научного землеведения как таковых еще не существовало. Людям приходилось довольствоваться любительскими путевыми заметками, которые все чаще стали появляться после рискованного путешествия Марко Поло в Китай (1271–1295), то есть уже за два века до книгопечатания, и постепенно становились достоянием образованной публики. Однако их научная ценность оставалась ограниченной даже в тех случаях, когда авторами этих заметок бывали ученые. Что удивляться: навигационные приборы — зеркальный секстант и хронометр — были изобретены значительно позже: первый в 1731-м, второй — в 1761 году. Географическое описание стран велось по наитию, без всякой системы, на основе случайных и субъективных наблюдений и бытовало в самых прихотливых формах — от живописных рассказов купцов или моряков до разного рода историй, передававшихся устно или письменно из поколения в поколение. География еще не была наукой в строгом смысле слова; методика ее еще не была достаточно развита для того, чтобы давать необходимые сравнительные Данные для познания Земли. Описание стран и континентов делалось весьма схематично. Лишь Карл Риттер, находившийся под большим влиянием Гумбольдта, явился создателем современной научной географии

Главным направлением развития ботаники и зоологии, двух необычайно важных для изучения жизни на Земле наук, была в то время систематизация, строго научное и скрупулезное упорядочение собранного опытным путем обширного эмпирического материала. В 1735 году шведский ученый Карл Линней предложил стройную систему классификации всех известных в ту пору видов растений, а француз Жорж Кювье заложил основы классификации представителей животного мира. Его соотечественник Жорж-Луи Леклерк Бюффон задался целью свести воедино все новейшие открытия естествознания и создать единую систему взглядов на природу. От науки постепенно отделялась теология, что весьма благотворно сказалось на ускорении научного развития.

Несколько слов о физике и химии. Еще в первые годы жизни Гумбольдта ученые, например, верили в существование особого «огненного вещества». Лишь исследования М. В. Ломоносова, а также открытие «огненного воздуха» (то есть кислорода), сделанное Пристли и Шееле почти одновременно, позволили Лавуазье преодолеть лжетеорию флогистона и доказать, что горение — это особый процесс, происходящий с участием кислорода, и что вещество как таковое не исчезает и не возникает из ничего, что изменение веса участвующих в горении элементов обусловливается химическими реакциями и образованием новых соединений. Если Лавуазье сформулировал закон сохранения материи, то Пристли сделал ценные наблюдения в области обмена веществ в органическом мире. Его работы вместе с работами швейцарца де Соссюра подготовили почву для открытий Юстуса Либиха (в лице которого Гумбольдт очень рано заметил выдающегося химика и которому всячески содействовал) — основоположника целой науки — агрохимии. Успешное практическое применение химии в сельском хозяйстве позволило значительно поднять его продуктивность и послужило одним из аргументов, опровергавших мрачные пророчества Роберта Мальтуса, утверждавшего, что рост народонаселения во всем мире опережает рост производства сельскохозяйственных продуктов и что если такое положение сохранится и в будущем, то люди якобы неминуемо обречены на нищету и голодную смерть. Бурное развитие теоретической химии пришлось как раз на век Гумбольдта; практическое же использование результатов научных исследований началось лишь в годы его глубокой старости. Так, незадолго до его смерти была осуществлена систематическая разработка химических свойств и структуры анилиновых красителей Августом Вильгельмом Гофманом.

Внимательно следя за развитием современных ему естественных наук (речь идет об их состоянии на конец XVIII века), Гумбольдт ставит перед собой грандиозную задачу — всесторонне исследовать один из малоизученных регионов земного шара, обобщить полученные результаты, дополнить ими крут уже имеющихся знаний о природе, учитывая новейшие открытия других ученых, с тем чтобы в итоге дать всеобъемлющее описание физической природы космоса, одним словом, как он выразился сам, «объять небо и землю». Это означало: продумать, систематизировать и свести воедино наиболее существенные знания о строении Вселенной, о возникновении планеты Земля, земной коры и земной атмосферы, все важнейшие сведения об отдельных континентах и морях, о жизни растений и животных и об их ареалах, о людях и формах человеческих сообществ в прошлом и настоящем, о влиянии почвенных и климатических условий на органическую жизнь. Целью подобного труда должно было стать познание всеобщих законов природы.

Забегая вперед, скажем, что, претворяя в жизнь этот замысел, Гумбольдт сумел существенно углубить современную ему науку и положить начало целым ее отраслям, таким, например, как сравнительное описание Земли, гидрография, география растений, сравнительная климатология. Целое поколение молодых исследователей обязано было ценными «подсказками» и действенной помощью этому универсальному ученому, а сам он, в свою очередь, всегда использовал новейшие открытия других для ускорения прогресса науки. Леудивительно поэтому, что и поныне в ряде научных отраслей еще пользуются методами, предложенными Гумбольдтом. Руководя научными изысканиями своих учеников, Гумбольдт умело распределял большие исследовательские задачи, непосильные для одного человека, между многими, с максимальным учетом индивидуальных способностей и склонностей своих подопечных. Гумбольдта можно считать, таким образом, первым великим организатором науки.

Ученые — современники Гумбольдта — удивлялись отдельным его достижениям и открытиям, восхищались поразительной широтой и глубиной его знаний, перенимали его методы, основывавшиеся на точных наблюдениях, опытах и сравнениях, видели в нем ученого огромного масштаба и авторитета. Но одно важнейшее качество они все-таки отчасти упускали из виду — его подлинную универсальность, систематический характер его знаний о природе, а также предельную конкретность этих знаний, ведь, конструируя образ Вселенной, Гумбольдт опирался надмножество частных открытий, сделанных человечеством за всю свою долгую историю, как до него, так и при его жизни, и знал их досконально.

Важно иметь в виду и социальные последствия естественнонаучных трудов Гумбольдта. Многогранная деятельность этого ученого способствовала укреплению социального престижа естествознания и завоеванию им равноправного положения среди традиционно университетских предметов, таких, как теология и философия (тогда уже состязавшихся за статус «главной» дисциплины), с одной стороны, и юриспруденцией, классической филологией и историей — с другой. Тем самым в стенах бастиона догмы и метафизики, выражаясь фигурально, естествознанием была пробита решающая брешь — и это не когда-нибудь, а в эпоху мрачнейшей реакции, когда в Германии государственный аппарат, церковь и юнкерство подавляли всякое прогрессивное движение, когда многие ученые-гуманитарии с одобрением восприняли призыв берлинского юриста и парламентского деятеля Фридриха Юлиуса Шталя (пользовавшегося репутацией рупора реакции в немецких университетах): «Науку надобно повернуть вспять!», с которым тот выступил 12 декабря 1852 года.

Еще одна важная заслуга Гумбольдта заключается в том, что он публичными лекциями в Берлинском университете и Певческой академии общедоступным изложением своих естественнонаучных трудов («Космос», «Картины природы») сломал барьеры между кастовой университетской ученостью и образовательными потребностями народных масс. Он стремился говорить и писать языком, понятным одновременно и буржуа, и рабочему, и офицеру, и князю, и студенту, и профессору (Гумбольдта поэтому многие считают основателем жанра научно-популярной литературы). Массовое посещение берлинцами его лекций в Певческой академии явилось одним из начал народного движения к образованию в Германии.

После Семилетней войны (1756–1763), из которой абсолютистское прусское военно-бюрократическое государство вышло укрепившимся внешнеполитически, но ослабленным внутренне, дела в нем шли все хуже. Страну раздирали острейшие противоречия. Иосиф II Австрийский, император Священной Римской империи германской нации (так тогда именовалась Германия), стремился укрепить центральную власть и подчинить имперской короне строптивые княжества и графства, в то время как Фридрих II, король Пруссии, напротив, всячески препятствовав расширению владений Габсбургов и усилению их влияния, преследуя эти цели и в войнах за баварское наследство (1778–1779), и при создании антиавстрийского княжеского союза (1785). Ослабленная, обедневшая, местами разграбленная в силезских войнах Пруссия

[2]

хотя и принимала меры по ускорению экономического развития (появлялись новые отрасли полупромышленного производства: бумагопрядильные, ситценабивные, бумагоделательные фабрики, сахарные заводы, фарфоровые мануфактуры), все же сохранявшееся прикрепление работников к цеху в городах и наследственное подчинение крестьян сеньору в деревнях, а также отсутствие демократических прав у широких слоев населения упорно тормозили социальный прогресс. Ничто не менялось в системе школьного образования, давно изжившей себя и нуждавшейся в коренных реформах; не получали существенной поддержки науки и искусства. Фридрих II, «духовный вассал Вольтера», по меткому определению Гёте, не верил в самую возможность национальной немецкой культуры (даже свои литературные опусы он сочинял на французском языке). В стране воцарялась атмосфера уныния, провинциальной затхлости и безвременья. Клопшток уехал в Копенгаген, Винкельман — в Рим. Гердер, побывав в Риге и Бюкебурге, при содействии Гёте устроился в Веймаре. За два года до появления на свет Гумбольдта навсегда покинул «самую рабскую страну в Европе» Лессинг, которому прусская столица более, чем кому-либо, обязана была почетным положением одного из ведущих культурных центров Германии в эпоху Просвещения. Выдающемуся немецкому писателю, мыслителю и общественному деятелю у «великого короля» не нашлось даже подходящего места: когда освободилась должность придворного библиотекаря, занять которое подумывал Лессинг, Фридрих II бесцеремонно обошел его.

Гёте, сопровождавшему герцога Карла Августа весной 1778 года в его поездке из Веймара в Берлин на военный парад, в «большом свете» прусской столицы жилось, по его собственным словам, куда менее вольготно, чем в долине Ильма

«Нет сомнения, — писал он г-же фон Штейн, — чем выше свет, тем отвратительнее этот фарс, и я мог бы поклясться, что любая непристойность или вульгарная шутка на сцене народного театра не так отталкивает, как ярмарка великих, средних и малых вперемежку». Георг Форстер после нескольких недель пребывания в Берлине делился своим разочарованием столицей в письме к писателю и философу Фридриху Генриху Якоби (от 23 апреля 1779 года). «Мои умозрительные представления о Берлине, — писал он, — оказались ошибочными… Внешнюю, показную сторону я нашел намного красивее, но внутренняя жизнь народа предстала мне в неприглядном виде. Берлин — это, конечно же, один из красивейших городов Европы. Но жители! Гостеприимство и естественное наслаждение жизнью у них выродилось в бесконечные застолья, гастрономические излишества и мотовство, я бы даже сказал — обжорство; просвещенное свободомыслие — в самодовольное щегольство „опасными“ фразами и глупую браваду… а что хуже всего — среди местных мудрецов и маэстро книжной учености я сплошь и рядом наталкиваюсь на спесь и самомнение… о чем уж еще говорить?… За пять недель я побывал на обедах и ужинах в 50–60 разных домах, и везде мне приходилось нудно рассказывать одно и то же, терпеливо отвечать на одни и те же дежурные вопросы, короче говоря, помогать праздным людям убивать время…»

Тон в прусской столице в те времена задавали чиновничье и офицерское сословия — последнее состояло в основной массе из малообразованных дворян. Духовенство было очень неоднородным: в этой среде встречались и люди просвещенные, прогрессивно настроенные, выступавшие за распространение знаний, и воинствующие мракобесы, и тихие невежды. Что касается образования как такового, то в Берлине оно было не в чести. Лишь считанные единицы, чаще всего из купеческого сословия, обычно те, что недавно выбились из бедных, всерьез и упорно тянулись к учению, а когда не удавалось пробиться к культуре самим, любой ценой стремились дать образование детям.

Важное место в культурной жизни столицы, да и всей страны играл в то время берлинский кружок просветителей. В него входили: близкий Лессингу популярный философ-моралист Мозес Мендельсон; поэт и преподаватель философии Карл Вильгельм Рамлер; профессор йоахимстальской гимназии писатель Иоганн Якоб Энгель; математик и эстетик Йоганн Георг Зульцер, швейцарец по происхождению, в книготорговец, издатель и писатель Фридрих Николаи. Одна из заслуг берлинского кружка состояла в том, что он энергично противодействовал поощрявшейся двором политике «офранцуживания» культурной и научной жизни прусской столицы, усилению влияния приглашенных сюда французских придворных ученых, художников и писателей. Своего университета Берлин в те годы еще не имел, а основанная Лейбницем Академия наук в годы царствования невежественного «короля солдат» Фридриха Вильгельма I пришла в упадок. При Фридрихе II новым президентом академии был назначен французский математик Мопертюи, чья ограниченность стала мишенью язвительных насмешек Вольтера и чье присутствие при дворе в течение целого полутора десятка лет обходилось казне в 2 тысячи фунтов серебром ежегодно. Тот самый Мопертюи, который собирался доказать существование бога математически. Насмешки по адресу академии сыпались со всех сторон. Не удержался от соблазна и Лессинг, написавший вместе с Мозесом Мендельсоном сатирический памфлет на нее. Да и что удивляться — Прусская академия наук являла собой, по существу, жалкое зрелище, и тот, кто хоть чего-нибудь стоил, уходил из нее. С чувством глубокого разочарования покинул ее, например, талантливый швейцарский математик Эйлер (это после двадцати пяти лет работы в ней), чтобы вернуться в Петербург. Некоторое представление о состоянии прусской академической науки могут дать два таких примера. К тому времени, когда Гумбольдт поступил в университет во Франкфурте-на-Одере (1787 г.), Прусская академия со всей серьезностью изучала изобретение, автор которого предлагал надежный способ добычи золота из «некой влажной соли». А вот фармацевт и химик Андреас Сигизмунд Маргграф, член академии с 1738 года, с 1754 года возглавлявший ее химическую лабораторию, открывший «сладкую соль» в обычной свекле, был публично осмеян, когда вознамерился извлечь этот продукт из местной свеклы. Лишь его ученику Францу Карлу Ашару удалось продемонстрироватьв 1799 году первую сахарную голову, полученную из немецкой свеклы, и тем самым открыть путь развитию важной отрасли сельскохозяйственного производства.

Александр Георг фон Гумбольдт, отец знаменитых братьев, был одним из приближенных тогдашнего наследника прусской короны: он служил камергером первой супруги Фридриха Вильгельма, принцессы Елизаветы Брауншвейгской (пока та состояла в браке), а затем устранился от дел и целиком посвятил себя поместью, владельцем коего стал после женитьбы на вдове барона фон Холльведе.

Майора и камергера фон Гумбольдта современники ценили за добропорядочность, ум, положительность в делах, развитое чувство собственного достоинства и не сомневались, что после смерти Фридриха II он как доверенное лицо нового короля сумеет сослужить отечеству добрую службу на политическом поприще. Юнкером в исконном смысле слова, то есть наследным владетелем больших земель и закоренелым консерватором, он не был. Древностью рода он не смог бы похвастать, даже если бы захотел, а в брак вступил, по мнению многих, весьма странный: в чванливых аристократических семействах его детей крестили «ублюдками» из-за бюргерского происхождения их матери. С другой стороны, Георг фон Гумбольдт не стал и одним из тех, кого относили к обуржуазившейся знати. В 1736 году шестнадцатилетним юношей он вступил на службу в армию; прослужив 26 лет, вышел в отставку в чине майора. Через два года, в 1764 году, ему удалось выдвинуться в камергеры при дворе прусского принца. Достаток пришел к нему лишь после свадьбы, которую он отпраздновал в 1766 году. Первый муж баронессы Холльведе, матери братьев Гумбольдт, Фридрих Эрнст фон Холльведе тоже был офицером, как, между прочим, и ее сводный брат. Неудивительно, что в автобиографических заметках самого Александра фон Гумбольдта есть такие слова: «В юные годы я всегда мечтал о военной карьере», — запись сделана 4 августа 1801 года. Относительно того, как бы сложилась судьба обоих братьев, проживи их отец еще десяток лет, можно строить разные предположения, но вполне вероятно, что именно его ранняя кончина (в 1779 г.) оградила их от соприкосновения с испорченным придворным обществом.

К моменту рождения Вильгельма (22 июня 1767 г.) чета фон Гумбольдт еще жила в Потсдаме, в непосредственной близости от прусского двора; Александр появился на свет два года спустя — 14 сентября 1769 года — уже в Берлине, на Егерштрассе, 22, в доме, который г-жа Мария Элизабет фон Гумбольдт унаследовала от матери

В Берлине с тех пор Гумбольдты жили только зимой; летние месяцы они иной раз проводили в поместье Ринтенвальде под Зольдином в Ноймарке, но обычно жили в небольшом замке Тегель на живописном берегу Хафеля, в том месте, где река, разливаясь, образует заводь. Замок этот достался г-же фон Гумбольд! от первого мужа, и она распоряжалась им на правах наследственной аренды. Вильгельм фон Гумбольдт сделает его потом фамильной собственностью, но это произойдет уже много позднее, когда матери давно не будет в живых. Немало сил придется положить Вильгельму на перестройку замка; благодаря тому что руководство реставрационными работами будет отдано в надежные руки известного архитектора фон Шинкеля, это заурядное строение со временем превратится чуть ли не в шедевр архитектуры. Живописный парк был разбит еще по настоянию майора Гумбольдта. Обязательства арендаторов ухаживать за тутовыми деревьями и заниматься шелководством, обусловленные низкой арендной платой, после рождения Александра были отменены ввиду нерентабельности этого занятия. Оставив шелководство, последний владелец Тегеля занялся выращиванием заморских растений, глядя на расположенные в соседнем лесничестве обширные древесные питомники, поставлявшие в королевские парки и сады экзотические породы.

Эти делянки с диковинной флорой, устроенные прямо в сосновом лесу, видимо, и стали для юного Александра первой встречей с миром таинственных чужестранных растений. Окружной лекарь из Шпандау Эрнст Людаиг Хайн, пользовавший семейство Гумбольдт, записал однажды в своем дневнике (30 июля 1781 г.): «Сегодня подробно растолковал молодому Гумбольдту все 24 класса линнеевской системы растений». Был ли этот первый урок решающим толчком, определившим интерес Александра к ботанике, сказать трудно. Наверное, нет. Ибо, вспоминая потом этот эпизод, Гумбольдт так оценил успех педагогических усилий старика Хайна: «Через несколько дней увлечение ботаникой улетучилось начисто у нас обоих». (Дневниковая запись, сделанная 4 августа 1801 года в Санта Фе на Кубе.)