Абиш, сын Сагади, появился на свет в тот миг, когда тень отца в последний раз обошла родной аул и, сев на худого коня, откочевала к благодатным лугам, где пасут свой скот души предков. Его убил могульский оглан в долине Абиш. Захудалый дулатский род вынужден был принять небрежный выкуп за убийство, но отец Сагади, дед Абиша, не согласился со старейшинами, что это справедливо: за кровь мстишь кровью — такой закон завещали предки. И вместо имени Асым он дал внуку имя долины, где убит его отец, чтобы помнил и мстил.

Абиш перерос сверстников, под крючковатым дедовским носом рано зачернел пушок усов, пришло его время, но весной с гор спустилось сартское войско, чаготаи угнали скот, зарубили деда. Кража и пролитая кровь были случайными. Чаготаи искали могул, кровных врагов Абиша и дулаты не стали ввязываться в драку из-за одного своего, мимоходом ограбленного аула.

Абиш вытер слезы, спрятал тело деда и, покрывая фарсанг за фарсангом, помчался к Ашпаре. Холодный ветер студил его лицо, но не душу. Прижимаясь щекой к теплой шее кобылки, он скрипел зубами и твердил, чему учил дед: «Законы предков идут от крови и разнятся с хитрыми сурами нового бога. За четыре преступления нет иного выкупа кроме смерти: за кровь мстишь кровью, за увечье — увечьем… Возмездие — это равновесие, которым держится мир, никто не вправе нарушать его, иначе небо упадет на землю, вода смешается с огнем, мертвые вернутся из потусторонних кочевий и будут ходить среди живых, ничем от них не отличаясь…»

В Ашпаре Абиш узнал, что Ибрахимхан с войском ушел на закат, и только возле Таласа догнал его. Могулы долго не выспрашивали по какому делу примчался дулаткарачу, пропустили в дом-идущий Ибрахимхана, огромный дом, в котором можно не заметить гостя. В нем Абиш узнал людей дулатского эмира Худайдада, соединившихся с могулами, рассказал, где видел тьмы чаготаев, а все зыркал по сторонам, высматривая того, чье имя узнал раньше имени отца и никогда не произносил вслух. Душа не подсказывала, кто из них кровник.

Ибрахимхан вскочил с шитой золотом подушки, побелевшими губами поклялся, что воздаст чаготаям за обиды. Абиш все сказал, уже повернулся к выходу и услышал за спиной: «Надо бы наградить этого лупоглазого аразила. Скажи моим людям, пусть дадут ему коня!» Абиш обернулся к назвавшему его аразилом-подонком, увидел говорившего оглана с маленькими, как у кабана, глазками, хотел поблагодарить и услышал его имя. Это был кровник.

Урочище называлось Бартогай — по-местному — «есть лес». На отвилке Кульджинского тракта первая группа рабочих вкопала в каменистую землю столб, прибила к нему обструганную доску, заостренным концом указывающую на колею разбитой дороги. Я столько раз слышал об этом дне, что, кажется, сам видел, как кряхтел, налегая на лопату тучный бурильщий Шмидт, как Славка-бич обмакнул в краску выдубленный мазутом, скрюченный вибрационкой палец, вкривь и вкось намазал им по доске «Бичегорск».

В двенадцати или пятнадцати километрах от тракта речка Чиличка, вырвавшись из горного ущелья на равнину, шаловливо разбегалась рукавами проток, стариц, излучин, затем снова заныривала в узкую теснину скал. Там, где подвижное, меняющее места русло подмыло глинистый берег, среди древних могильников, может быть, и сейчас лежит груда серых, покрытых лишайником камней. Среди них мало кто замечал узкий лаз. За ним, в землянке вроде каменного ящика жил старик, скорей всего такой же бездомный бич, как многие из первоприбывших. Имел ли пенсию или зарабатывал сбором лекарственных трав, говорить об этом он не любил, хотя поболтать был мастер.

Сейчас, когда прошло несколько лет, наши беседы с ним кажутся странными снами.

А тогда… Первое время, слушая его уверения, что он родился и умер полтыщи лет назад, я хохотал. Позже, бывало, его байки и раздражали меня:

— Мели, дед, мели!.. Мне все равно ждать, когда привезут кайло… В детстве на голову не падал? Понятно! Ничего, бывает хуже.