Отболели деревья желтыми листьями.

С севера, из-за хаты, лениво плывут-наплывают свинцово-седые, тягостные, как печаль, тучи. Они, кажется, вездесущи. Скоро сыпанут снегом, и тогда густо поросший сорняками чернозем надолго уснет белым-пребелым сном. Из его недр постепенно будет выветриваться полыхание пожарищ, оглушительные взрывы бомб и снарядов, мучительно-раздирающий стон раненых — все военное лихолетье, что огненным смерчем пронеслось над украинскими степями.

Лида вышла во двор, где свирепствовал осенний ветер. Он нахально рванул за полы короткое, еще школьное пальтишко, будто силился раздеть.

— Шальной! — поспешно застегнулась.

Она стояла на узкой площадке между новой хатой и недостроенным сараем. Замечталась, загляделась в дальнюю даль, ушла мыслями в ту безвестность, где, наверное, сейчас находится Левко. Не дождалась, вышла замуж… Живой ли, мертвый, но из памяти не выходит… Да, он там, в той ненавистной Германии. Если вернется, хоть сквозь землю провалиться от стыда…

В воздухе сеяла густая изморось. В этих мелких капельках, падавших с высоты, утонуло небо, солнце, земля. Покрытая лужами дорога, пролегавшая около двора, лениво петляла куда-то в беспросветную даль.

Дрожали под холодным дождем нагие деревья, хмуро сутулились вдовьи землянки, сиротливо жались к пепелищам, будто хотели согреться…

Уже две недели крутояровцев не выпускает из своего плена осенняя слякоть.

На плоском взгорье красовалась пестро разрисованная хата-светлица Григория Жгуры.

По собственному проекту соорудил он горницу-хвастунью, увенчал ее жестяным петушком.

Долго подкрадывалась зима и вдруг навалилась на Крутояровку всей своей тяжестью.

Землю покрыло толстым панцирем льда. Плохо подкованные кони не могли удержаться на ногах, скользили и падали на ровном месте, а волы беспомощно раскорячивались… Люди ворчали, чертыхались, роптали на ужасную погоду: «Ведро воды трудно принести от колодца».

Вскоре разыгралась шальная метель. Снежная буря бушевала, ревела над Крутояровкой. Из какой-то необозримой дали, неизмеримой бездны валил густой и лохматый снег. Заметало, заносило улицы, землянки, поля. Вьюга набивала снегом глубокие колодцы, а мороз свирепо цементировал…

Семь дней и семь ночей бесновался ураган: такого и старожилы не помнили. Но успокоился наконец. Яркое ослепительное солнце выглянуло из-за косматых туч, будто желало с высоты поглядеть на Крутояровку, на снеговую белую пустыню, на которой нагромоздились причудливые терема.

Рано утром Лида поднялась с постели, принялась растапливать печь: ветер выдул все как есть тепло из горницы. Мороз выгнал из каморки и Григория.

— У нашего Емелечки — небольшая семеечка, — каждый раз подшучивал Григорий, когда Жгуры и Крихты садились обедать за общий стол.

Пятеро детей, четверо взрослых уплетали пшенную кашу с молоком, а на закуску — испеченный в чугуне белый сладкий бурак, порезанный тонкими ломтиками. Харитя выздоравливала очень медленно. Почти ничего не ела, хлебнет ложку молока или клюнет кусочек сладостей — и сыта. Все хлопотала вокруг своего Павла. Кормила его с ложки, потому что руки, которые только-только стали заживать, он разбередил, когда вырывался из ледовой могилы. Одевала его, старательно застегивала пуговицы на рубашке, расчесывала жиденькие волосы — снаряжала его на работу. «Не дали после госпиталя и передохнуть», — сетовала она.

Лида с завистью наблюдала, как чутко и нежно относились Харитя и Павел друг к другу. Между ними было что-то такое, что просто не назовешь словами. Ни нарочитости или мнимой наигранности. Эти искренность и доверительность близких друг другу людей, с чего они начинаются?

«Если бы не встретил я свою Харитю, совсем пустой была бы моя жизнь», — сказал однажды Павел Свиридович.

И Лида начала внимательно присматриваться к тому, как живут Крихты, надеясь найти ответ на мучившие ее вопросы.

Едва взошло солнце, а Григорий уже вытащил из сарая санки, что смастерил для Оли, приладил на них две клетки с гусями, веревкой крепко привязал багаж. Просил в колхозе лошадей — не дали, потому и намерился собственными силами отвезти на базар в районный городок дорогостоящий товар.

Перед тем как двинуться в путь, зашел в хату, сердито содрал с головы шапку-штопанку, присел у нового стола, приятно пахнущего живицей, будто ладаном в церкви. В горнице никого, кроме Лиды, не было. Павел Крихта, видя нелады в семье, пораньше смылся на работу, Харитя повела своих малышей в школу, прихватив с собой и Оленьку, чтобы девчушка подышала свежим воздухом.

— Ты что, и позавтракать не дашь хозяину? — вызывающе, спесиво спросил он жену.

— Ну почему же? Дети похлебали постный суп, и ты отведай…

— Бузотер, ешь кондер

[4]

… хочешь ты сказать?

У Левка Даруги не было ни родной матери, ни родного отца. Он их никогда и в глаза не видел. Да и односельчане, среди которых вырос, не помнили, собственно, не знали их.

Нашла его, крохотулю, Мотрона Мотрушиха в коровнике среди телят. Пришла утром поить молоком сосунков и увидела: что-то шевелится в соломе… Всмотрелась и оторопела от удивления.

— Боже, дитя… — Всплеснув руками, мигом позвала доярок.

Прибежали подруги, окружили подкидыша.

— Кукушка из соседнего села свое яичко подложила в чужое гнездышко…

Земля стонала от боли.

Гитлеровцы сплошной лавиной огня накрывали артиллеристов, что окопались, замаскировались в густом Мотрушихином саду и отвечали врагу тем же: беспрерывно громыхали две пушки, посылая снаряды туда, за гору Калитву. Содрогались ветки яблонь, роняя на солдатские спины еще не созревшие плоды.

Война загнала крутояровцев в окопы — земля кормит, земля в лихую годину и убежищем служит.

— Господи, спаси нас от супостата, — поспешно крестит тетка Крига семнадцатилетнего Левка. Она, бездомная, нашла себе приют у сироты: стряпала, стирала, убирала.

— Бог не поможет, хоть и землю грызите…

Эрих Тульпе знал простую истину: судьба-злодейка порой бывает изменчива. Но ему крупно повезло в жизни. К чему стремился, того и достиг: он — комендант Крутояровки.

Дед незадолго перед своей кончиной наставлял его: «Украина с древних времен славится плодоносным черноземом. Русская революция отняла у меня эту землю. Эрих, дорогой мой внук, я дарю тебе ее… Ты — законный наследник моего неоценимого достояния, смело становись под знамена Гитлера. Шагай на Восток!»

Поселился молодой чванливый комендант в школе. Все десять комнат, бывшие классы, предоставлены ему, убраны, выдраены, ни пылинки, ни соринки: постарался староста села Свичкарь, бывший кулак. По его повелению все парты разломаны на сухие дровишки и аккуратно сложены в сарае.

Такое усердие Свичкаря очень понравилось Эриху Тульпе: пусть все знают, он пожаловал сюда не на один день, а на всю жизнь.

Староста заискивал перед комендантом. Высокий, долговязый, как гусь, с маленькой головкой, он все время кланялся, глотая слюну, а кадык бегал туда-сюда, как на шарнирах. Настороженно сверкали глаза.

Вся Крутояровка выхаживала искалеченного Даругу. Односельчане отрывали от своего рта и приносили ему кто что мог: краюху теплого, свежеиспеченного хлеба, четвертушку сала, кувшин целебного козьего молока, полную пригоршню сухой лечебной травы. А дети угощали жареными семечками…

— Я уже скоро бока отлежу. Хватит валяться в постели. Надо и за дело браться! — кипятился Левко.

— Успеется. Здоровье — превыше всего, — сдерживала его строгая и скупая на ласку тетка Крига.

— Я присмотрел в роще за селом старую грушу-дичку…

— Умница. Выстрогай заново Мотрону.

После собрания Григорий опять вернулся к прежним привычкам: переоделся в старый, засаленный бушлат, напялил на глаза видавшую виды ушанку. Неуклюже шаркал старыми отцовскими валенками, подшитыми ребристой резиной из ската. Почти ежедневно был под мухой. Молча оттеснил, отстранил Харитю от хозяйских хлопот и сам с головой погрузился в них. Замкнулся, уединился в свою каморку. В нем копилось чувство мести к Крихте за то, что не поддержал его на собрании, за то, что прогорел с таким тщанием подготовленный им план. Выжидал, искал подходящего повода… Но долго не мог выдержать, пошел в наступление:

— Как ты, Крихта, истолковываешь, что такое честность?

— В моем понимании честность — высшая степень порядочности.

— Давай-ка разберемся. Ты, твои дети, жена — все обязаны мне своей жизнью. Если исходить из твоего закона о честности, порядочности, то ты должен мне отблагодарить сторицей. А сам на собрании поступил по-свински. Ты же утопил меня в ложке… Дрожал за свою шкуру, а обо мне и подумать некогда было.

— Дорогой Григорий, ты перепутал грешное с праведным… Допустим, ты у меня попросил последнюю рубашку. Я бы голым остался, но ее отдал бы тебе. Клянусь! Как бы тебе попроще объяснить: ведь наши взаимоотношения носят частный характер. Выборы же председателя колхоза — это общественное дело. Спекулировать этим никогда не позволю себе. Не мог я переступить через самого себя. Вот как хочешь, Жгура, так и суди. Совесть не позволила!