Дама 

{4}

Летти перезарядила авторучку и продолжила:

«Думается, ты с течением времени столь же блестяще освоишь более тебе созвучную тему. В наши дни, омраченные «холодной войной», право же, необходимо вознестись над нынешними туманами и сумраками в область кристальной чистоты».

Зазвонил телефон. Она сняла трубку, и он — этого-то она и боялась — успел сказать — отчеканить — свое. В ответ на ужасающе знакомую фразу она выговорила:

— Кто, кто это говорит, кто у телефона?

Но голос и нынче, в девятый раз, смолк и сменился гудками.

В одной из палат лечебницы Мод Лонг стояло двенадцать коек, занятых престарелыми пациентами женского пола. Старшая сестра называла их Чертовой Дюжиной, не ведая, что чертова дюжина — это тринадцать: именно так и облезают крылатые слова.

Первой лежала миссис Эммелина Робертс, семидесяти шести лет от роду, бывшая кассирша кинотеатра «Одеон», когда он еще был настоящим «Одеоном». Рядом с ней — мисс, если не миссис Лидия Ривз-Дункан; ей было семьдесят восемь, прошлое неясно, однако раз в две недели ее навещала пожилая племянница, дамочка очень высокомерного обхождения, свысока третировавшая врачей и обслугу. За нею — восьмидесятидвухлетняя мисс Джин Тэйлор, бывшая горничная-компаньонка знаменитой когда-то писательницы Чармиан Пайпер после ее замужества, а вышла она за наследника пивоваренной фирмы «Колстон». За мисс Тэйлор — мисс Джесси Барнакл, у нее не было свидетельства о рождении, но насчитан ей был восемьдесят один год, из которых сорок восемь она проторговала газетами у цирка Холборна. Лежали еще мадам Тротски, миссис Фанни Грин, мисс Дорин Валвона, и еще пять обладательниц многоразличных жизней, возрастом от семидесяти до девяноста трех. Все двенадцать старух именовались бабунями: бабуня Робертс, бабуня Дункан, бабуня Тэйлор и прочие бабуни — Барнакл, Тротски, Грин, Валвона и так далее.

Иной раз, оказавшись на больничной койке, пациентка бывала ошарашена и как-то принижена оттого, что ее зовут «бабуня». Мисс (или, быть может, миссис) Ривз-Дункан целую неделю грозилась донести куда следует на всякого, кто посмеет назвать ее бабуней Дункан. Она угрожала, что вычеркнет их всех из своего завещания и пожалуется своему депутату. Сестры принесли ей затребованную бумагу и карандаш. Она, однако, раздумала писать депутату, когда ей было обещано, что ее больше не станут называть «бабуней Дункан».

— Ладно, — сказала она, — только в завещание мое вы уж больше не войдете,

— Видит бог, это вы ужас как зря, — говорила старшая сестра, обходя больных. — Я-то надеялась, что всем нам изрядно перепадет.

Лиза Брук умерла на семьдесят третьем году жизни, после второго инсульта. Умирала она девять месяцев и, в точности говоря, лишь за год до смерти, чувствуя себя не бог весть как, решила преобразить свою жизнь: она вспомнила, сколь она еще привлекательна, и предложила господу, которому все дары угодны, свой новейший дар — свое воздержание.

В церкви при крематории Годфри прошествовал к нужной скамье, и ему даже в голову не пришло, что он не один здесь любовник Лизы. Он и про себя-то не вспомнил, что был ее любовником, потому что любовником ее он был отнюдь не в Англии, а только в Испании и в Бельгии, и к тому же был теперь занят подсчетами. Всего пришло на похороны шестнадцать человек. С первого внимательного взгляда было очевидно, что пятеро из них — Лизина родня. Среди остальных одиннадцати Годфри отчислил Лизиного поверенного, ее экономку, ее финансиста. Еще Летти только что приехала. Плюс он сам. Оставалось шесть, из них один ему был знаком, все наверняка прихлебатели, и он был рад, что иссяк наконец источник живых денег. Ведь ее же грабили год за годом, ну, среди бела дня, и сколько раз он Лизе говорил. «Шестилетний, — говорил он, — ребенок нарисует лучше» — это когда она показывала ему какую-нибудь мазню, новейшее безобразие из-под кисти очередного поклонника. «Раз он до сих пор не добился никакого признания, — твердил он ей про поэта-перестарка Перси Мэннеринга, — не добьется и впредь. Дура ты, Лиза, что поишь его джином и позволяешь истязать свой слух его виршами».

По проходу пронесли гроб, и почти восьмидесятилетний Перси Мэннеринг подался к нему, ссутулившись, как тощее пугало. Годфри сурово разглядывал иссеченные малиновыми прожилками скосы щек поэта и его хищный нос. Он думал: «Видать, тоскует, что конец его прибыткам. Все соки выпили из бедной Лизы...» На самом же деле поэт был до крайности взволнован. Смерть Лизы привела его в благоговейный трепет, ибо хотя он знал общее правило смерти для всех, однако же каждый данный случай повергал его в восторг и недоумение и обогащал свежими ощущениями. Во время службы он вдруг понял, что вот через несколько минут Лизин гроб соскользнет в огненную пещь, и в ярком видении представилось ему, как рыжие, пламенные волосы полыхнут обычным огнем, а оттуда прянет огонь другой, и два огня схватятся. Он по-волчьи осклабился и пролил человеческие слезы, словно он был полузверь-получеловек, а не получеловек-полупоэт. Годфри, глядя на него, подумал: «Наверняка одряхлел. Способности-то небось вышли из подчинения».

Гроб начал свое тихое скольжение к провалу в стене, а орган тем временем заполнял уши чем-то сладко-религиозным. Годфри в бога не верил, но был глубоко тронут процедурой, и раз навсегда решил кремироваться, когда придет его очередь.

«Вот и нет Лизы Брук», — сказал он сам себе, провожая глазами уплывающий гроб. «Со вздернутым носом нырнула вперед, — подумал поэт, — и капитан на борту...» Нет, это плоско, сама Лиза и есть корабль, так вернее. Годфри пропускал его мимо глаз и думал: «Десять лет, не меньше, она прожила бы еще, да уж куда с этой пьянкой и с этими кровососами?» Он оглядывался с такой яростью, что кто-то, поймав его взгляд, поперхнулся.

Родня Лизы Брук устроила поминальное чаепитие в кафе потому, что Лизин хампстедский кирпичный коттеджик остался жилищем миссис Петтигру, бывшей экономки Лизы. Кстати же выяснилось, что Лизино состояние почти целиком завещано было все той же миссис Петтигру, считавшейся среди родных черным ангелом в жизни Лизы. В этом своем предположении они были, как это часто бывает, странным образом правы, хотя породившие его подозрения все были неверны. Подозревая такое и сякое влияние миссис Петтигру на Лизу, они надеялись по возможности оспорить Лизино завещание, поскольку Лиза, составляя его, не пребывала в здравом уме и находилась, по-видимому, под сомнительным влиянием миссис Петтигру.

Само то, как оформлено завещание, доказывали они, свидетельствует о ненормальности Лизы в процессе его составления. Составлял завещание отнюдь не юрист. Это был всего лишь исписанный листок бумаги, заверителями выступали уборщица Лизы и дочь уборщицы. За год до смерти Лизы практически все ее состояние было завещано «моему мужу, если он переживет меня, или же моей экономке, Мейбл Петтигру». Между тем, как заявляли родственники Лизы, ни о каком живом муже речи быть не могло. Старый Брук вообще давно скончался, да и развелась с ним Лиза еще во время той, Большой войны. Она явно была не в себе, доказывали родственники, раз упоминала о муже. Поэтому, настаивали они, данная бумажка законной силы не имеет. Но увы, их юристы не видели в ней ничего незаконного; единоличной наследницей явно оказывалась миссис Петтигру.

Цунами Джопабоком была в ярости.

— Рональд и Джанет, — говорила она, — являются, как ни крути, живыми наследниками. Мы будем бороться. Если бы Лиза была в здравом уме, никогда бы она не придумывала себе мужа. Наверняка миссис Петтигру подчинила Лизу своему влиянию.

— Ах, у Лизы всегда ведь какие-нибудь глупости были на уме, — отважился заметить Рональд Джопабоком.

Миссис Энтони чутьем знала, что миссис Петтигру — добрая женщина. Чутье обманывало миссис Энтони. Но когда миссис Петтигру поступила к Колстонам ухаживать за Чармиан, первые недели она подолгу сиживала на кухне и рассказывала миссис Энтони о своих горестях.

— Вы закурите, — сказала миссис Энтони, разливая крепкий чай и указывая локтем на пачку на столике. — Бывает и хуже.

Миссис Петтигру сказала:

— Не знаю уж, куда хуже. Тридцать лет жизни я положила на Лизу Брук. Все знали, что деньги ее причитаются мне. А потом откуда ни возьмись объявился этот Гай Лит. Ни в каком браке они не состояли. Не настоящий это был брак.

Она пододвинула к себе чашку чаю и, склонившись к уху миссис Энтони, поведала ей, как жестоко и по какой давней причине Гай Лит обманул Лизу Брук и, не смог вступить с нею в супружеские отношения.