Мне ли забыть тот день, такой же солнечный, как сегодня? Так же чисто и ясно было в небе, редкие облака гуляли где-то вдалеке, легкие и белоснежные; тихий и теплый ветер дул с юга на север, подталкивая нерасторопные воды Рейна, уже успевшие, прежде чем добрести досюда, повидать Гельвецию и Швабию, обойти по краю Шварцвальд, подняться вверх, пересечь сланцевые горы и прийти сюда, в Вестфалию. Да, Христофор, сей славный и памятный день я считаю отправной пристанью, на которой я расстался с детством и пустился в путешествие по новой жизни, полной счастья и страданий, потерь и обретений, разочарований и восторгов. Доселе жил я, как росток пшеницы, прозябающий хоть и на краю поля, но еще не изведавший ни холодов, ни ливней, ни сладости солнечного тепла после ухода ненастья. Словом…

В то утро, задолго до рассвета мы с моим старым дядькою и оруженосцем Аттилой отправились удить рыбу. Поначалу клевало слабо, и Аттила начал было покряхтывать, потом, на зорьке, рыбы, будто сговорившись, взялись хватать приманку, только поспевай выдергивать. Когда же солнце взошло и стало немного припекать, рыбалка снова заглохла, словно какая-нибудь из пойманных нами рыб ухитрилась улизнуть из садка и сообщить остальным, что двое злоумышленников под видом того, что из любви к обитателям реки решили подкормить их, на самом деле с помощью подачек улавливают карасей, окуней и угрей, дабы затем предать смертной казни и полакомиться. Прошло немало времени, а удочки наши оставались в праздности и унынии, и Аттила начал возмущенно переминаться и пыхтеть, а следовательно нужно было ждать, что он заговорит о неоспоримом преимуществе рыбалки на Дунае по сравнению с Рейном.

— Вы только посмотрите, сударь, что эти распропащие рыбные сарацины с нами выделывают! — промолвил он, нарушая священную тишину рыболовного утра. — Как будто черти позвали их на свадебный пир к самому Люциферу.

— Неужто ты полагаешь, что сатана захочет жениться в тот же самый день, когда венчается наш император с нашей императрицей? — с сомнением опроверг я догадку моего оруженосца.

— Ох не знаю, — пожал плечами Аттила. — Император-то могуч, да только и он не указ врагу рода человеческого. Хотя…

В полдень по всему городу стали ездить герольды в нарядных туниках, громко трубить в свои бронзовые и медные трубы и возглашать народу о начале свадебной церемонии, сзывая всех на площадь перед храмом Пресвятой Богородицы. Наряжаясь и приводя себя в надлежащий вид, я чувствовал в душе у себя нарастающее волнение. Звуки труб и голоса глашатаев, воодушевленные возгласы людей, спешащих по улице к месту торжества, суета Аттилы, старающегося, чтобы его господин выглядел как подобает действительному слуге его императорского величества — все это накаляло мою бешеную молодую кровь. А ведь сюда еще надо добавить предвкушение встречи с утренней незнакомкой, образ которой — небесные глаза, легкий стан, яркие щеки и губы, тонкие босые ножки — так и вился в моем воображении, так и играл, будто пламя в разгорающемся костре.

Но не только это, Христофор, не только это. Кроме мечты о молодой крестьянке и ожидания пышной свадьбы моего императора меня волновало подспудное предчувствие, что»с сегодняшнего дня в моей жизни начнется приключение, которое будет сопровождать меня очень и очень долго, если вообще не до последнего часа пребывания в мире. Я, разумеется, не понимал, каким огнем охвачена душа, и приписывал природу этого огня внезапному чувству влюбленности в крестьянскую девушку. Ведь как-никак, я страстно мечтал о подобном пылком влечении, которое должно было сразить меня однажды, прогремев в сердце, как гром среди майского дня.

День был жаркий, и я не стал наматывать на ноги чулки, надев башмаки на босу ногу. Приятно было облачиться в чистую сорочицу и надеть поверх нее мою праздничную тунику белого цвета с вышитыми на рукавах львами и всадниками. Препоясавшись кожаным ремнем, я прицепил к нему меч и кошелек. В виду жары можно было бы, конечно, не надевать плащ, но я был так беден, что единственным моим драгоценным украшением являлась старинная греческая фибула, выполненная из серебра в виде креста очень красивой формы с крупной жемчужиной, вставленной в перекрестье; и я накинул на плечи свой синий плащ, застегнув его на правом плече этой нарядной фибулой. Причесавшись и внимательно прощупав верхнюю губу, страстно мечтая о том, чтобы усы подросли еще хоть немного, я обратился к своему единственному зеркалу с взволнованным вопросом:

— Ну, как я выгляжу?

— Превосходно, сударь, — ответило зеркало. — Вы выглядите так торжественно и нарядно, что в пору вас, а не Генриха, женить на прекрасной Адельгейде. Но все же, я не советовал бы вам брать рукавицы. Я, конечно, понимаю, что очень красиво опереться правой рукой на рукоять меча и чтобы при этом рука была одета в рукавицу. Это придает воину вид человека, хоть сейчас готового в бой. И все-таки, сударь, я боюсь, что вы потеряете их, а когда еще мы захватим какой-нибудь город, где вы сможете приобрести себе дюжину рукавиц.

Всяк любит мечтать, особенно если ему восемнадцать лет, как было мне о ту пору. Не стоит и говорить о том, насколько наши мечтания в этом возрасте в большинстве своем наивны, а то и попросту глупы.

О пире мне мечталось давно. Бывали, конечно, и в Зегенгейме, и в Вадьоношхазе пиры, и не так уж редко. Особенно когда праздновались свадьбы моих старших братьев и сестер. Да еще какие пиры! Со всевозможными увеселительными выдумками, розыгрышами, шуточными баталиями, состязаниями борцов, певцов, танцоров, стрелков и прочее. Но мне всегда казалось, что должен случиться когда-нибудь в моей жизни пир особенный, где вовсе не обязательно что я буду виновником торжества, просто само торжество будет небывалым и величественным. Во главе его воссядет царь, такой царь, что небесное сияние станет исходить от его лика, а веселье и радость вокруг него будут разливаться такие, что и представить трудно. Махнет он рукой — и любое яство очутится на столе перед всяким, кто сие яство пожелает. Польется в бокал к нему вино — и у каждого вновь наполнятся бокалы; и все будут пить, пить, но не пьянеть, а лишь больше веселиться и радоваться светлой радостью. Я же буду сидеть на том пиру не так, чтобы прямо одесную царя, не бок о бок с ним, но, пожалуй, если не на четвертом, то на пятом месте по счету.

Конечно, теперь, я понимаю, Христофор, какой неясный образ мерещился моей душе в этих мечтах о великом пире — образ Тайной Вечери, отраженный в чаяньях о Вечери Небесной, где мне всегда хотелось, и хочется теперь, хочется с робкой надеждой и неизбывной страстью — быть в числе посвященных и избранных.

Вот и тогда, предвкушая побывать на пиру императора, я не мог прогнать от себя наивную мечту сидеть где-то неподалеку от его августейшей особы, пусть не пятым — хотя бы десятым по счету, да и Бог с ним — хотя бы не одесную, а ошую. Я знал, что так не будет, что скорее всего меня не посадят даже в одной комнате с императором, и все же втайне надеялся на чудо. Но знания не обманули меня. В палатах архиепископа, где проходило торжество, меня усадили в одну из комнат, отдаленных от главного зала. Здесь можно было лишь слышать, как доносится оттуда музыка, и с трудом различать громкие слова, коими лучшие люди империи восхваляли своего государя и желали ему счастья в новом браке. За одним столом со мною сидели в основном молодые рыцари, так же, как я, присланные на императорскую службу из разных уголков державы — из Швабии, Штирии, Баварии, Франконии. Всякий раз, услыхав из главного зала приветственные крики, мы вскакивали со своих мест и резво поддерживали тех, кто там пировал по-настоящему, до дна осушая наши бокалы и с азартом уписывая затем поросят и каплунов, которых нам подавали без особого усердия — блюда быстро истощались, исчезая в молодых брюхах, а слуги не очень-то спешили вновь накрывать наш стол. Иной раз приходилось пить без закуски, а то и вовсе поднимать пустой бокал, не дождавшись, когда на стол явится новая бутыль вина.

Охмелев, мы быстро разговорились, успели наболтать всякой невообразимой ерунды друг другу, а я даже чуть не подрался с одним молодчиком из Гольштейна, когда он сначала заявил, что Австрия — самое паршивое герцогство в империи, а потом еще добавил, что в скором времени Генрих завоюет Венгрию и всех мадьяр зажарит живьем.

Честно говоря, к самому первому лучу рассвета мы не успели прибыть на песчаный пустырь, расположенный неподалеку от церкви Святого Альбана, почти в самом центре города. Еще честнее будет признаться, что и не ко второму, и не к третьему, а к четвертому или даже к пятому лучу пришли мы туда и встали посреди пустыря в ожидании противника. Со мною были Иоганн, Адальберт и верный Аттила. Вскоре появились еще трое — Эрих Люксембургский, Дигмар из Бремена и Маттиас фон Альтена. После веселой ночи вид у всех был достаточно бледный, чтобы изображать из себя сообщество влюбленных юношей, собравшихся почитать друг другу чувствительные стишки. Лишь у моего оруженосца по обыкновению цвели щеки, глазки сверкали живым хитроватым блеском, а толстое и скользкое приспособление внутри рта без конца то и дело порывалось произвести какую-нибудь короткую поучительную историю из жизни Вадьоношхаза или же какую-нибудь несусветную глупость.

Мое ночное опьянение постепенно испарялось, и покуда не началось похмелье я был способен оценить по достоинству прелесть окружающего меня мира. Утро вставало превосходнейшее, ночные облака таяли на западе, чистая блаженная лазурь заливала весь небесный купол, легкий Борей струил в лицо прохладу, птицы щебетали в окрестных садах на все лады, — и менее всего хотелось думать о смертоубийстве.

Однако уж и солнце встало, как ему и положено, с востока, совсем рассвело, а в воздухе даже не чувствовалось приближения моего врага. Все мы давно уже озадаченно переглядывались между собой, а Аттила раз пять успел предложить плюнуть на все и идти домой да лечь на боковую. Я чувствовал себя неловко, будто по моей вине Гильдерик до сих пор не соизволил появиться; потупив взор, я уныло разглядывал свой щит, кожа на котором в некоторых местах потрескалась, краска облупилась. А ведь я помнил, как лет пять тому назад отец велел сделать для меня этот щит.

Да, Христофор, пять лет минуло с того дня, как отец вручил мне настоящий меч и вот этот щит, и начал учить меня искусству владения оружием и умению защищаться. И если другими талантами Бог не наградил меня при рождении, то тут я оказался хорошим учеником. Оставалось только испробовать на деле те знания, которые передал мне отец, а Гильдерик все не появлялся и не появлялся.

— В Вадьоношхазе лет этак тридцать тому назад был такой же случай, — заговорило устройство во рту у Аттилы. — Двое влюбились в одну девку и порешили встретиться утром на берегу реки и биться до тех пор, пока один другого не убьет насмерть. И вот, один из них, Шандор, пришел и ждет — поджидает. Того все нет и нет, нет и нет. Полдня его прождал, а тот тем временем уговорил девку уехать с ним на другой берег и поселился с ней у славян. Очень он боялся Шандора, который раз в десять был крепче и свирепей, непременно убил бы. Бедный Шандор с горя напился и вечером поплыл на тот берег, да на середине Дуная и утоп. С тех пор обидчик его уже пятерых детей настругал, но как пойдет на рыбалку, то непременно поймает рыбу, которая ему голосом Шандора скажет: «Берегись, час расплаты близок». Вот так-то. А все потому, что зря он ждал его.

Время от времени мне мерещился ее голос, но чаще я слышал горестное бормотание и вздохи Аттилы. Вдруг наступило пробуждение, я открыл глаза и с ужасом пытался несколько минут понять, где я, каково предназначение этих странных форм и игры светотени, с какой целью я тут оказался, кто я вообще такой и кто такие эти симпатичные, но странные существа, склоняющиеся надо мной. Затем будто волной окатило мозг полным перечнем ответов на все поставленные вопросы. Я — в мире, вокруг меня — бытие, я здесь — для того, чтобы жить, я — человек по имени Лунелинк или, если официально, то Людвиг фон Зегенгейм, а эти существа — такие же люди, как я. Вот это, которое постарше, мой оруженосец и хранитель Аттила Газдаг, или, как принято у мадьяр, сперва прозвище, потом имя — Газдаг Аттила. Вот этот, гораздо моложе, моих лет юноша, Иоганн Кальтенбах из Гольштейна. А вот эта девушка…

Новая волна окатила меня, и это была волна чувств, заставившая меня осознать, что в жилах моих течет не рассол и не уксус, как можно было подумать поначалу, когда я только-только очнулся, а живая, горячая кровь. Ко мне подходила, надо мною склонялась, смотрела в мое лицо и, улыбаясь, оповещала весь мир, что я очнулся, девушка, которую я любил всю свою жизнь. Именно так, всю жизнь, ибо за нее я жертвовал жизнью и готов был всегда, до скончания дней своих жертвовать, ведь сердце мое принадлежит ей. Я улыбаюсь ей и шепчу ее чудесное имя, в котором музыка и дыхание Эллады: «Пракседис».

— Он и впрямь ожил, даже помнит, как меня звали до Адельгейды, — радостно рассмеялась моя любимая. — Вот что, благороднейший господин фон Зегенгейм, приказываю вам сейчас молчать и набираться сил. Как только вы сможете вставать и передвигаться, а это произойдет не раньше, чем через несколько дней, тотчас же собирайтесь и выезжайте в Бамберг. Такова моя воля. Надеюсь, вы помните, что я не просто девушка, которая выпросила у вас рыб, а императрица Римской империи.

— Не беспокойтесь, государыня, все будет в полном порядке, я позабочусь, чтобы молодчик не вступал больше ни в какие поединки и прямехонько отправлялся в Бамберг по вашему приказанию, — вмешался Аттила таким елейным тоном, как будто сейчас ему преподнесут бадью светлого вадьоношского пива. — Не знаю, как мне, старому бревну, благодарить вас. Я готов до конца дней своих целовать вам ножки, а то и следы ваших ножек, и это готов. Скажите же, каких рыб наловить вам за вашу доброту, каких птиц и зверей? Льва Мантикайра с человеческой головой или вепря Сэхримнира? А хотите коня Эдьсарву , который только и остался, что у нас под Вадьоношхазом, хотя, честно признаться, я никогда его не видел, но старые люди говорят, что он водится.

— Спасибо, милый Аттила, ничего не нужно. Главное, чтобы твой господин здоровым и невредимым встал на ноги и отправился в Бамберг. Слышите, Лунелинк? Поправляйтесь. До свидания. — И она наклонилась и поцеловала меня. Она поцеловала меня, Христофор, в самые губы! Я был еще очень слаб, а тут и вовсе едва не лишился чувств от неожиданного счастья, которое продолжало улыбаться мне с того волшебного утра на Рейне. Прикосновение ее губ к моим несло в себе неизъяснимую смесь чувств — от ожога до ласки речной волны. Я почувствовал ее запах — благоухание молодого женского тела, ухоженных волос, чистого нового платья.