16-го октября 1869 года я находился в Мадриде, еще под свежими впечатлениями, произведенными на меня резнею в Валенсии. В 10 часов утра лакей подает мне телеграмму следующего содержания: «Приезжайте в Париж по важному делу». Телеграмма подписана Гордоном Беннетом-младшим, собственником газеты «New-York Herald».

Снимаю со стен мои картины, укладываю в ящики свои книги и различные сувениры, наскоро собираю платье и белье, часть которого еще не была выстирана, а другая едва успела просохнуть, и, после двухчасовой спешной и утомительной укладки, чемоданы мои связаны и готовы к отправке в Париж.

Экстренный поезд отправляется из Мадрида в Гендей (Henday) в 3 часа пополудни. Но я еще успею проститься с друзьями. Один из них живет в Calle Goya № 6 и поставляет корреспонденции нескольким лондонским ежедневным газетам. У него есть дети, в которых я принимаю живое участие. Маленькие Чарли и Уилли почти друзья мои; они любят слушать рассказы о моих приключениях, и я с удовольствием удовлетворяю их любопытству. Но теперь приходится проститься с ними. В посольстве Соединенных Штатов у меня тоже есть друзья, с которыми я проводил время с наслаждением, и им приходится сказать прости. «Надеюсь, вы будете писать к нам, мы всегда будем рады услышать о вас добрую весточку». Сколько раз мне приходилось слышать те же самые слова в течение лихорадочной жизни, которую я осужден вести как странствующий журналист, и как часто мне приходилось испытывать подобную же тоску при расставаньи с дорогими друзьями.

Но журналистъ в моем положении обречен на жертвы. Подобно гладиатору на арене, он всегда должен быть готов вступить в бой. Всякое отступление, всякое трусливое движение губит его.

В грудь гладиатора направлен острый меч; странствующий корреспондент должен постоянно ожидать, что его ушлют чорт знает куда. И тот и другой всегда должен быть настороже.

Занзибар представляет один из плодороднейших островов Индейского океана. Когда я выехал из Бомбея с целью принять на себя начальство над экспедициею @«New-Herald-Tribune», то составил себе понятие, что Занзибар представляет большую песчаную местность, вроде Сахары, с одним или двумя оазисами, окруженную морем, часто посещаемую холерою, лихорадками и различными неизвестными, но, тем не менее, страшными болезнями, населенную невежественными неграми, с большими толстыми губами, похожими на горилл дю-Шалью, которыми управлял деспотический и угрюмый араб. Я не могу дать отчета, каким образом составилось такое извращенное понятие о Занзибаре. Прочтенные мною книги и статьи об этом острове далеко нельзя было назвать неблагоприятными для последнего, а между тем у меня составилось о нем понятие как об острове, исчезновение которого с лица земли было бы благодетельно для человечества. Я не уверен, но мне кажется, что составлению такого понятия содействовало чтение сочинения капитана Бургона «Озерные страны центральной Африки», вместе со многими другими эксцентрическими мыслями. Вся книга, отличающаяся, впрочем, точностию и правдивостью сообщаемых ею сведений, проникнута отчасти желчью, которая отразилась и на моем мозге, потому что во время ее чтения моему воображению представлялся смертоносный поток, который увлекал меня в африканскую страну, отличающуюся вечными лихорадками, из которой не было возврата, как мне нашептывало болезненное воображение. Но хвала блаженному рассвету, рассеявшему страшные грезы, под влиянием которых вы провели мучительную ночь! Хвала письму, принесшему добрые новости, и хвала зеленеющим берегам Занзибара, возвестившим мне «Надейся! Редко вещи бывают так дурны, как их воображают».

Мне пришлось ранним утром проезжать пролив, отделяющий Занзибар от Африки. Возвышенности континента представлялись подобно удлиняющимся теням в сером тумане. Остров находился по нашу левую сторону, в расстоянии только одной мили, погруженный в туман; по мере наступления дня его очертания становились все яснее, пока он не предстал наконец пред нашими взорами в полной своей красе, как одна из драгоценнейших жемчужин мироздания. Он невысоко выдавался над поверхностью воды, но в то же время и не представлял плоской равнины; местами на нем рисовались красивые возвышения, венчавшие изящные вершины кокосовых деревьев, окаймлявших берег острова; в промежутках были видны углубления, где можно было найти прохладу от знойных лучей солнца. За исключением узкой песчаной полосы, через которую с шумом и плеском перекатывались волны, остров казался покрытым глубоким слоем зелени.

В проливе находилось несколько больших лодок, спешивших с распущенными парусами в Занзибарскую бухту, или покидавших ее. К югу, над морскою линиею горизонта, виднелись обнаженные мачты больших кораблей, а к востоку от них масса белых домов с плоскими крышами. То был Занзибар, столица острова, которая вскоре приняла вид красивого обширного города, со всеми признаками арабской архитектуры. Над некоторыми из самых больших домов, примыкавших к бухте, развивался ярко-красный флаг султана, Саид Бургаша, и флаги американского, английского, северо-германского и французского консульств. В гавани стояло тринадцать больших судов, четыре занзибарских военных корабля, один английский — «Нимфа», два американских, один французский, один португальский, два английских и два немецких купеческих корабля, не считая многочисленных лодок, прибывших с Коморских островов, лодок из Моската и Гуча, производящих торговлю между Индиею, Персидским заливом и Занзибаром.

Меня любезно принял капитан Фрэнсис Вэббе, консул Соединенных Штатов, служивший прежде во флоте. Если бы он не оказал мне гостеприимства, то мне пришлось бы поместиться в «Шарлеевском» доме, так названном по имени его владельца, француза, с крючковатым носом и эксцентричною наружностию, который приобрел значительную местную известность готовностию, с которою он давал у себя приют бедным странникам, и вообще своим гостеприимством, хотя и скрывавшимся под угрюмым видом; иначе мне пришлось бы раскинуть свою американскую палатку на песчаном берегу этого тропического острова, что не доставило бы особого комфорта.

Я был совершенно незнаком со внутренней Африкой, и крайне затруднялся вначале приготовлениями к экспедиции в центральную Африку. А между тем время было дорого, и много его нельзя было тратить на подготовительные исследования и справки. Чего бы я кажется не дал, если бы встретил у Буртона, Спика или Гранта главу под названием «как устроить экспедицию в центральную Африку». Настоящая глава и имеет целью представить будущим путешественникам результаты моей опытности.

Ворочаясь ночью на постели, я задавал себе вопросы: сколько понадобится денег? сколько понадобится pagazis или носильщиков? сколько солдат? сколько и какого рода тканей для различных племен? сколько бус? сколько проволоки?. Но сколько я ни задавал себе вопросов, я ни на волос не приближался к желаемой цели. Я исписал несколько десятков листов бумаги различными вычислениями предстоявших мне расходов. Я внимательно изучал Буртона, Спика и Гранта, но все напрасно. Я извлек из них известный запас географических, этнографических и других сведений, необходимых для изучения внутренней Африки, но ни в одной книге я не мог найти сведений об устройстве экспедиции, вроде предпринимаемой мною. Я с ожесточением швырнул книги на пол. Занзибарские европейцы точно также не могли сообщить мне никаких полезных сведений. Ни один из них не мог мне сказать, чего мне будет стоить прокормление ста человек конвоя. Да и каким образом, в самом деле, им было знать это. Но от этого мне было не легче.

Все более и более уходил вдаль остров Занзибарь с его рощами из кокосовых, манговых и гвоздичных деревьев, с его сторожевыми островами — Ченби и Френш, с его чистеньким городом и запахом хлебных деревьев, с его портом и кораблями; на противоположной стороне виднелся африканский материк, покрытый густым слоем зелени. Расстояниие между Занзибаром и Багамойо можно определить в двадцать миль, но, благодаря нашим тяжелым и неповоротливым лодкам, на переход его потребовалось до 10 часов; наконец, мы стали на якорь у кораллового рифа, который виднелся над поверхностью воды, в сотне ярдов расстояния от берега.

Новобранцы моего конвоя, любители шума и всякой суматохи, сделали несколько приветственных выстрелов в виду смешанной толпы арабов, банианцев и вазавагили, которые поджидали нас на берегу и встретили шумным приветствиемь «Ямбо Бана» (как ваше здоровье, господин).

В приветствовавшем нас хоре не участвовал лишь один человек, стоящий отдельно от других и пользовавшийся очевидно со стороны последних особым уваженим. Он подошел к нам один, и мы обменялись с ним приветствиями и пожатием руки. Этот человек с развевающимся тюрбаном был Дажемадар Эзау, под командой которого состоят все занзибарские солдаты и полицейские, или жандармы, имеющие стоянку в Багамойо. Он далеко сопровождаль Спика и Гранта во внутренность Африки, и они, подобно всем английским путешественникам, щедро наградили его. Он взялся также помочь и отправке моей экспедиции и, несмотря на его непривлекательную и неприятную внешность, я рекомендую его всем будущим путешественникам по Восточной Африке, потому что он имеет громадное влияние на туземное население. Первым из приветствовавших нас был патер общества Св. Духа, который вместе с другими иезуитами, под руководством главного настоятеля Горнера, учредил миссию, пользующуюся значительным влиянием и уважениемь в Багамойо.

Нас пригласили воспользоваться гостеприимством миссии — пообедать там и, если бы мы пожелали, раскинуться лагерем в ее владениях. Но, несмотря на его любезное приглашение; я отвечал отказом, потому что принадлежу к тем людям, которые предпочитают свободу состоянию зависимости. Кроме того, я недавно убедился на опыте, как легко употребить гостеприимство во зло, доказательством чему может служить снисходительность моего доброго хозяина в Занзибаре, который ни разу не подал вида, что ему надоела суматоха, поднятая мною в его доме и причинявшая мне самому немало угрызений совести. Я сказал гостеприимному патеру, что могу остановиться у него только на одну ночь.

От Багамойо до Шамба Гонера — 1 ч. 30 м. ходьбы.

'' '' '' Кикока — 3 ч. 40 м. ''

'' '' '' Розако — 5 ч. — м. ''

'' '' '' Кингару — 6 ч. — м. ''

География страны, по которой мы теперь проходили, была уже описана нами на предыдущих страницах с различных сторон; мы описывали ее отчасти со слов туземцев, отчасти по нашим собственным наблюдениям: Однако будет не худо, если мы резюмируем, как можно яснее, в главе, специально посвященной географии и этнографии страны, все приобретенные нами сведения о внутренней части Африки.

Из Багамойо в Унианиембэ можно пройти по трем различным дорогам; две из них уже известны: они были подробно описаны моими предшественниками в этой части Африки, мистерами Буртоном, Спиком и Грантом; третья, самая северная и прямая, шла, как уже было сказано, через северный Узарамо, Укуере, Уками, Удоэ, Узегуа или Узегура, Узагару, Угого, Уэи к Униамвези. Я выбрал эту последнюю дорогу.

По прямому направлению расстояние между Багамойо и Унианиембэ равняется приблизительно 6° долготы или 360 милям. Но изгибы дороги, по которой ходят караваны, придерживающиеся обыкновенно самых безопасных и удобных мест, идущих по склону, увеличивают путь до 520 миль. Я высчитал пройденное расстояние по времени и скорости движения, которая была более или менее 2,5 миль в час.

Эта местность между Багамойо и Кикока называется «Мрима» т. е. холм; она известна также под именем Савахилли и Занзибара. На наших старых картах последним именем чаще всего называют длинную полосу морского берега от устья Юба до мыса Дельгадо или от экватора до 10° 41''. Савахилли значит «морской берег», отсюда народ, живущий на занзибарском берегу называется Базавахили, его язык Кизавахили. Нужно заметить, что У значить страна, Ва — люди, М — один человек. Так У-зарамо значит страна Зарамо; Вазарама - люди или народ Зарамо; М-зарамо — человек из Зарамо; Казарамо — язык Зарамо.

Багамойо небольшая гавань в Мриме, Савахилли или занзибарском берегу; она стоит прямо против гавани Занзибара, откуда караваны обыкновенно отправляются в страну Унианиембэ. Несколькими милями выше к северу находятся гавани Вуинде и Заадани; на каждом из берегов устья реки Вуами. На четыре мили к югу от Багамойо стоит Каоле, небольшая деревушка с гурайца или крепостью, в которой находится гарнизон из 12 балучей. К югу от Каоле лежит Кондучи, а еще южнее Дар Салам, новая гавань, устроенная последним султаном. К югу от Салама стоит Мбоамажи, важный торговый пункт, где сходятся караваны, отправляющиеся в глубь страны. В 60 милях от Мбоамажи протекает самый северный рукав устья реки Руфиджи, против острова Мафиа или Маюфиа, а градусом южнее находится знаменитая гавань Килва — центр торговли невольниками.

Мне сделали овацию, когда я с губернатором Саидом бен Салимом, шел в тембе его — Квигару. Сотни ваниамезких пагасисов, солдаты султана Мхазива, теснившиеся вокруг своего государя, дети — голые черные херувимы — бегавшие под ногами своих родителей, даже дети, всего нескольких лет от роду, сидевшие на руках матерей — все платили дань удивления моему белому цвету, безмолвно и упорно тараща на меня глаза. Говорили со мною одни арабы и старый Мвазива, владетель Унианиембэ.

Дом Саида бен Салима, расположен на северо-западном конце огороженной частоколом бомы Квигару. Нам подали чай, заваренный в серебрянном чайнике и обильный запас кушаний, дымившихся под серебряной крышкой. Когда человек прошел, не позавтрававши, восемь миль и при этом в течении трех часов, его палило тропическое солнце, то он с волчьей жадностью так накидывается на еду, в особенности если он обладает аппетитом здорового человека. Я, по всей вероятности, изумил своего хозяина необыкновенным проворством, с каким выпил восемь чашек его ароматного настоя анамской травы, и разрушал высокие башни его пудингов «damper», которые несколько минут тому назад, так заманчиво дымились под своею серебряною крышею.

Я поблагодарил шейха за обед, как только истинно голодный и наевшийся человек может поблагодарить. Если бы я даже не говорил ни слова, то и тогда мои взгляды показали бы ему, до какой степени я чувствую себя его должником.

Пообедавши, я вынул свою трубку и кисет.

Арабским магнатам никогда не приходило в голову, что я могу быть недоволен ими, чувствовать неприязнь за их поведение, за низкое бегство, и оставление на произвол судьбы человека, который в благодарность за гостеприимство поднял за них оружие. На следующее утро их «салаамы» были так любезны, как будто ничего не случилось такого, что бы могло помешать нашей дружбе. Они были, следовательно, очень удивлены, когда я высказал им все, что у меня было на душе: «война ведется только между вами и Мирамбой; я боюсь, что вы привыкли бегать от неприятеля после каждой легкой неудачи и вследствии этого протянете войну гораздо дольше, чем я могу тут остаться; притом вы убежали, оставив своих раненых на поле, и больных друзей заботиться о самих себе, а потому не считайте меня больше в числе ваших друзей. Я очень рад, что видел вашу манеру сражаться и уверен теперь, что война не кончится в такой короткий срок, как вы полагали. Вам надо было пять лет, чтоб победить и убить Манву Сера; с Мирамбо вы, конечно, не справитесь, менее чем в год. Я белый человек и привык к другому способу войны; я понимаю кое-что в этих вещах и никогда не видал, чтобы бежали из такого сильного укрепления, как наше в Зимбизо и после такой ничтожной неудачи. Убежав, вы только пригласили Мирамбо следовать за вами в Унианиембэ; можете быть уверены, что он явится в скором времени.»

Арабы протестовали один после другого, уверяя, что не хотели бросить меня, что ваниамвези из Мказива прокричали будто «Музунгу» ушел, и этот слух произвел такую панику между людьми, что сдержать их было невозможно.

Через день арабы продолжали свое отступление к Таборе, находившейся в двадцати двух милях от Мфуты. Я решился действовать совершенно самостоятельно; на другой день после бегства из Зимбизо моя экспедиция, со всеми запасами и багажем направилась назад в Мазонги, а на третий день пришла в Квигару.

Следующее извлечение из журнала покажет лучше всего, в каком. я находилося состоянии после нашего постыдного бегства.

  Униамвези

От Квигары до

Мквенквэ — 1 ч. 30 м.

Инезука — 2 ч. 0 м.

  Укононго

От Мреры до Мтони — 4 ч. 30 м.

Мтонги — 4 ч. 30 м.

Мизони — 6 ч. 0 м.

Теперь в отдельной главе, специально посвященной этому предмету, мы расскажем новые факты, открытые нами с тех пор, как мы покинули Уианцы или Мадунга Мкали и относящиеся к областям: Униамвези. Укононго, Укавенди, Увинце, Угге, Укаранге, Уджиджи, Урунди, Усове, Укарамбе, Угоме, Угугге, Вуе и Маниуиеме.

Первая область, встреченная нами, была Униамвези, которую по туземному произношению следует произносить — У-ниа-мвези. Мнение мое о точном значении этого слова не сходится.ни с одним из мнений моих предшественников. Крапф и Ребман, которым человечество обязано тем, что они первые заставили обратить внимание на внутренность восточной Африки, переводят слово Униамвези — «страна луны» — причем у всегда означает страна, миа означает родительный падеж, мвези же — луна. Ученый капитан Буртон склоняется, по-видимому, к тому же мнению, тогда как Спик с некоторой нерешительностыо принимает это толкование. Отдавая должную дань уважения более обширным сведениям их об Африке, я напомню всем, интересующимся разбором этих тонкостей, что они переводят с кисавагилийского языка название, данное на языке виниамвези. На языке кисавагили страна называлась бы Умвези, если бы означала страну луны. Униамвези — слово взятое из языка киниамвезсцев и не может быть объясняемо на основании одного случайного сходства с известным кисавагилийским словом мвези, означающим луна. Если же обратиться к языку кисавагили, то последним двум слогам можно придать совершенно другой смысл, потому что на языке кисавагили мвези означает не только луна, но и вор.

Капитан Буртон говорит, что м-р Дебру Кули переводит Униамвези, выговориваемое им Леомвези, словами — владыка вселенной. Я предпочитаю толкование м-ра Кули толкованию капитана Буртона, однако позволяю себе не соглашаться и с м-ром Кули в точном переводе этого названия. Насколько мог узнать я от ваниамвези и арабов, знакомых с мудростью страны, в области Укалаганца, как туземцы первоначально называли страну и как она до сих пор известна между западными племенами, царствовал некогда король по имени Мвези, владевший всей страной от Уианцы до Увинца. Он был величайший из всех тогдашних царей: никто не мог устоять против него в бою, никто не превосходил его премудростью. Но по смерти этого великого царя сыновья его стали воевать между собою из-за верховной власти, и мало-помалу после многочисленных войн, захваченные сыновьями области стали называться отдельными именами в отличие от центральной и наибольшей части области, носящей и до сих пор старое название Укалаганцы. Но мало-помалу жители, населявшие Укалаганцу и признавшие над собою власть наследника, назначенного старым царем Мвези, стали называться детьми Мвези; страна же их получила название Униамвези, подобно тому, как другие страны называются Кононго, Сагаци, Гунда, Симбири и т. д. Для подтверждения своего мнения, основанного на предании, рассказанном мне старым старшиною деревни Масанги, лежащей на пути к Мфуто, я приведу, что теперешний король Урунди называется Мвези, а также и тут общеизвестный факт, что название почти всякой африканской деревни происходит попросту от имени какого-нибудь предводителя, живого или умершего. Примеры тому деревня Лиссонги, известная от Квигара до Багамойо по имени ее теперешнего старшины Кадетамара; Капитан Буртон сам может подтвердить это, потому что на карте своей он назвал ее Кадетамарою. Старая область Ниамбва в Угого почти потеряла свое прежнее название и гораздо более известна под именем Пембера Перег, как называется ее старый султан. Мрера в Укононго есть имя предводителя, тогда как древнее название области есть Козера. «Мбого» или «Буйвол» также придал свое имя большой населенной области в Укононго; далее идет Пумбуру, имя предводителя Манунди в Усове. Уганда почти уступает место знаменитому имени короля Мтезы; и несколько лет спустя, быть может, не более десятка, будущие путешественники услышат от арабов о великой области, называемой Униамтезе, или Умтеза. Нет; я решительно не согласен переводить Униамвези поэтическим «Земля луны» или же неблагозвучным «Земля воров»; Униамвези попросту значит «земля Мвези».

Равно ошибочным кажется мне мнение капитана Буртона, полагающего, что «Нимеамейа», область лежащая, по словом голландского историка Даппера, в 60-ти днях пути от Атлантического океана, есть Униамвези. Путешественник, едущий верхом на лошади, не мог бы пройти в шестьдесят дней расстояние от Атлантического океана до Униамвези даже в 1671 году, т. е. двести лет тому назад, когда страна простиралось на десять дней пути от озера Танганики; но туземец, ненагруженный никакою тяжестью, быть может, достигнет в это время Маниуеэмы, и «Нимеамейа», по всей вероятности, есть не что иное, как исковерканное «Маниема» или «Маниуемаие».

В настоящее время Униамвези простирается с в. на з. на протяжении 145 миль по прямому направлению, т. е. от реки Нгвалаг, текущей между Мгони Тембо и Мадедитой, под 34° восточной долготы, до Усение, лежащего под 31°25, восточной долготы и представляющего самую западную оконечность Укалаганцы или Униамвези. С юга на север Униамвези тянется с южной оконечности озеро Виктория Нианца, под 3°51' южной широты до реки Гомбе, протекающей под 3°51' южной широты, т. е. на протяжении 149 геогр. миль, образуя площадь более чем в 24500 кв. миль.

Мы чувствовали себя как дома, расположившись на нашей черной медвежьей шкуре, пестром персидском ковре и чистых новых матах, и прислонившись спиной к стене; мы с комфортом попивали чаек и болтали о приключениях «пикника», как называл Ливингстон нашу поездку к Рузизи. Можно было подумать, что вернулось наше старое доброе время, несмотря на то, что дом наш имел довольно жалкую наружность, а прислуга состояла из одних наших дикарей. Но подле этого дома я встретился с Ливингстоном после богатого событиями путешествия из Унианиембэ; на этой самой веранде я слушал его удивительный рассказ об отдаленных, волшебных странах, лежащих на запад от озера Танганики; на этом самом месте я в первый раз коротко познакомился с ним, и с тех пор мое уважение к нему постоянно возрастало, так что я чрезвычайно возгордился, когда он объявил мне, что намерен отправиться в Унианиембэ под моим конвоем и на мой счет. Эти старые глиняные стены и голые балки, эта старая покрытая соломою кровля сохранят для меня на всю жизнь исторический интерес, и потому я, желая обессмертить это скромное старое строение, срисовал его.

Я только что сказал, что проникался все большим уважением к Ливингстону. Это совершенно справедливо. Он произвел на меня глубокое впечатление, несмотря на то, что я готовился встретить его также спокойно, как и всякого другого знаменитого человека, о котором мне поручено было бы представить известный отчет, касающийся его наружности, характера или мнения.

Сказать ли вам, как я намерен был поступить? Честное слово, что я не лгу. Я намерен был увидеться с ним, подробно записать его слова, описать его жизнь и наружность, затем сказать ему «au revoir» и отправиться назад. Я был твердо убежден, что он очень неприятен и брюзглив в обращении, что заставило бы меня поссориться с ним с самого начала. Кроме того, он был англичанин — может быть, человек со стеклышкам в глазу и со свирепым или ледяным взглядом — в сущности, это одно и тоже, и, подобно, юному корнету в Абиссинии мог бы спросить меня, отступив несколько шагов назад: «С кем я имею честь говорит»? или подобно старому генералу в Сенафе, сэру ... фыркнул бы на меня... «Кто вы такой, сэр? Что вам здесь нужно?» Результаты моего знакомства с английскими джентльменами были таковы, что я не удивился бы, если бы Ливингстон встретил меня словами: «Смею вас спросить, сэр, есть у вас рекомендательное письмо во мне?» Но как уместен был бы подобный вопрос на берегах озера Танганики!

В таком случае я приказал бы каравану немедленно отступить к горе. лежащей выше Уджиджи, пробыл бы там дня два, и потом предпринял бы обратный путь, и рассказал бы миру, как странно меня встретил Ливингстон. Но знаменитый путешественник — истиный, благородный христианин, великодушный, чистосердечный человек, поступил как герой: он пригласил меня к себе в дом, сказав, что ему приятно видеть меня, и старался на деле доказать справедливость своих слов: «вы влили в меня новую жизнь»; а когда я заболел перемежающеюся лихорадкой и находился между жизнью и смертью, он ухаживал за мною как отец. Мы пробыли с ним более месяца. Удивительно ли, что я люблю. этого человека, лицо которого служит отражением его характера, чье сердце — воплощенная доброта, цели которого так возвышенны, что я иногда с жаром восклицал: «Но, доктор, ваше семейство так сильно желает видеть вас. Я хочу убедить вас отправиться со мной на родину. Я обещаю, что доставлю вас здравым и невредимым до самого берега. У вас будет самый лучший осел, какой только есть в Унианиембэ. Каждое ваше требование будет немедленно исполнено. Оставьте пока в покое источники Нила — вернитесь домой и отдохните; затем, отдохнув с годик и восстановив свое здоровье, вы можете снова приехать сюда покончить начатое дело.»

Теперь Унианиембэ казалось мне земным раем. Ливингстон был счастлив не менее меня; его помещение могло быть названо раем в сравнении с его хижиной в Уджиджи. Наши кладовые были наполнены различными прекрасными вещами, кроме материй, бус, проволок и тысячи и одной из тех потех и сокровищ путешественника, которыми я нагрузил более ста пятидесяти человек в Багамойо. У меня было семьдесят четыре тюка различных вещей, наиболее ценные из которых должны были пойти Ливингстону для обратного пути его к источникам Нила.

Велик был для нас праздник, когда с молотком и клещами в руках я открыл ящик доктора, и мы могли услаждать свои отощавшие желудки различными вкусными блюдами, которые должны были вознаградить его за продолжительный пост на одной дурре и кукурузе, составлявших нашу пищу в пустыне. Я был искренно убежден, что поживя несколько времени на вареной ветчине, бисквитах и желе, я сделаюсь так же непобедим как Геркулес, и что мне нужно будет только взять в руки добрую дубину, чтобы уничтожить могучих вагогцев, если только они вздумают моргнуть не так, как мне хочется.

Первый из открытых нами ящиков содержал три жестянки с бисквитами, шесть жестянок с крошеной ветчиной и маленькие штучки немного более наперстка, которые, будучи открыты, представляли не более как столовую ложку измельченной говядины, сильно приправленной перцем: докторские запасы упали в моем мнении на 500° ниже нуля. Далее принесли пять банок варенья, из коих мы открыли одну — новое разочарованье! глиняные банки весили по фунту, но в каждой было не более чайной ложки варенья. Мы начинали уже думать, что слишком сильно обольщали себя надеждою. Потом принесли три бутылки с пряностями, но что нам было за дело до пряностей? Открыли другой ящик, и из него вывалился жирный толстый кусок голландского сыру, твердого как камень, но хорошо сохранившегося и вкусного, хотя он вреден для печени в Униамвези. После того вынули другой сыр; он был весь съеден — внутри было совершенно пусто. В третьем ящике было только две сахарные головы; в четвертом — свечи; в пятом — бутылки с солеными соусами Гарвея, Уостера и Ридинга и анчоусы, перец и горчица.

Боже мой! Хороша была пища для оживления такого умирающего с голоду человека, как я! В шестом ящике было четыре рубашки, две пары крепких башмаков с несколькими перевязками для них и несколько чулок. Все это так обрадовало доктора, что, надевая их, он воскликнул; «Ричард снова сделался самим собою!»

7-го мая 1872 года, в пять часов пополудни, дгоу, отвозивший мою экспедицию обратно в Занзибар, возвратился в гавань, и люди мои, радуясь что находятся снова так близко от своих домов, делали залпы за залпами; мы подняли американский флаг и вскоре завидели крыши домов и набережную, усеянные зрителями, из коих многие были европейцы с зрительными трубами, наведенными на нас. Мы медленно приближались к берегу, но за нами был выслан бот; мы вошли в него, и вскоре я увидел своего друга-консула, искренно поздравлявшего меня с возвращением в Занзибар. Несколько времени спустя мне был представлен сэр Карл Нью, бывший всего за день или за два до моего прибытия важным членом английской экспедиции для поисков; это был маленький, невзрачный на вид человек, который, несмотря на свою видимую слабость, имел огромный запас энергии, казавшийся даже слишком большим для такого маленького тела. Он также от души поздравил меня.

После отличного обеда, который я пожирал с жадностью, удивлявшей моих новых друзей, вошел лейтенант Даусон, здоровый и сильный молодой человек, высокого роста, с живым и умным лицом. Он сказал мне.

— Мистер Стэнли, позвольте вас поздравить!

После того Даусон рассказал, как он завидует моему успеху; как я «схватил ветер из его парусов» (выражение моряков, похожее на то, которое употреблял лейтенант Генн), как, узнавши от моих людей, что доктор Ливингстон был найден, он тотчас же приехал из Багамойо в Занзибар, но подговоривши с доктором Кирком, немедленно отказался от своего намерения.