Почему я в это лезу?

Потому что Николь как-то сказала: «Ты всегда пишешь обо мне. У тебя просто нет такой жизни, чтобы о ней писать»?

– Не ври! – кричит моя дочь Кузя (по паспорту Марина). – Она не так сказала! Она не хотела тебя обидеть.

– Я не обиделась! – кричу в ответ я. – Не обиделась.

Наоборот. Совсем наоборот. Я завидую. Я лезу в это, потому что завидую. И потому что должна. Не Родине, а Николь. И не око за око, а по-хорошему. За многое-многое. Например, за то, что в жизни, которая кончилась не сейчас и забылась так, что детали слиплись, хронология перепуталась, а главных действующих лиц я не узнаю ни на улице, ни по фотографиям, у меня был муж. Он пил, бил и гулял. Пил водку, бил меня, гулял налево. А я страдала, заламывала руки и спрашивала ее: «За что? Почему? Как же так?» «Если ты его любишь, – сказала она томно («Не томно, а наигранно и фальшиво», – комментирует Кузя. Моя Кузя, она – за справедливость. Нравится это моим подругам или нет, но она – всегда за справедливость…). – Если ты его любишь, – сказала она как-то, выпуская дым, – ты должна забыть о себе, взять его за руку, лечить от алкоголизма, контролировать каждый его шаг, помогать ему встать на ноги. Если ты его любишь, ты должна его сделать. Тебя не должно быть в этой истории. Только он. Если ты его любишь…»

Сижу на деке. Не на дека-дураболине, а на крыше. Дека – настил над первым этажом. У американцев так принято. Думаю о тебе. Если бы мы с тобой поцеловались, я бы точно знала, есть ли у тебя усы. Правило номер пять: чтобы узнать о чем-то наверняка, обязательно нужно об это уколоться (действительно во всех случаях, кроме наркотиков).

Итак, усы… И еще четыре правила, которые я пока не придумала. Потому что я – Шанель. Она тоже начала с пятого номера.

У настоящей женщины должны быть большие шаги.

– Бабушка, зачем тебе такие большие ноги?

– Я самая красивая в этом аэропорту. И, как обычно, на меня пялятся все мужики. И маленькие и большие. Ура…

Это – явление Николь. Можно так: это явление – Николь.

Сказать ей, что мужики как дети? Или она сама должна об этом знать?

Мужики, например, завистливы как дети. Завидущи. Хвастливы и трусливы. Но послушны и открыты.

Если дети видят перо индейца, то хотят себе точно такое же. Вместе с пером они обычно отбирают землю, дом и возможность жить. Не дети отбирают, а мужики. Дети все-таки умеют ограничиваться. Подзатыльником, например. Страшной угрозой про папу, у которого «до неба». Их можно силой увести за руку. Поставить в угол. Мужики, напротив, в битве за перо готовы вернуться домой на щитах. И это – не по-детски. Потому что – ни себе, ни людям.

From: [email protected]

To: [email protected]

Subject: Блины

Ты не знаешь, как готовят блины?

Лето. Его наступление я, как обычно, пропустила. У нас такие погоды, что пропустить несложно. В первые недели весны обычно идет снег. Идет манифестированно, как психопат. Или как демонстрация трудящихся. А потом сразу жарко. Между весной и летом нет границы. Между средой и четвергом тоже нет. И я честно не различаю те дни недели, в которые у меня «окна».

«Окна» – это когда нет занятий в институте. Библиотечные дни. Я не хожу в библиотеку. Мне там грустно. И я боюсь, когда все разговаривают шепотом. Понимаю, конечно, что все или почти все авторы – умерли. И поэтому надо вести себя тихо и скорбно. Понимаю, но боюсь.

У Гриши теперь квартира. У Миши – невеста. Но у меня, у Ромы, у профессора Кривенко, в нашей общей педагогической науке ничего не изменилось.

Тридцать процентов населения Европы не болели чумой. Не заражались, хотя пили воду из тех же колодцев и ели кашу из тех же тарелок. Так что не вижу ничего странного. Тем более что вирус, который распространила Николь, – скорее всего не чума. Что-то другое. С меньшим радиусом поражения. Но тоже с необратимыми последствиями.

Хотя Марина считает, что все наоборот. Что это не вирус, а вакцина. И что Гриша и Миша – выздоровели.

Вера Ивановна сердилась: не нашли могилу. Простое кладбище, ровненькое, без изысков, как под линеечку. Вел бы себя по-другому, Вера Ивановна бы расстаралась. Тридцать лет назад она была еще в таких силах, что ого-го. Сейчас эта ее сила многим непонятна. Доцент кафедры истории КПСС. Что за должность?

Вел бы себя по-другому, Вера Ивановна выбила бы место на старом, уже тогда закрытом Мушкетовском. Там, на Мушкетовском, хорошо, престижно и среди нужных людей. Приличные соседи – и в жизни большое дело. Есть с кем словом перемолвиться, новости мировые обсудить. «Скорую» вызвать, если что…

Самой Вере Ивановне с соседями тоже не повезло. Сначала не сложилось статусно: где Вера Ивановна, а где они, соседи? А потом сделалось и вовсе не до них. Хорошую квартиру у министерства угля она отдала младшей дочери. Себе купила однокомнатную – подальше, но тоже в центре, а не у черта на куличках. Много ли одинокой женщине на пенсии надо? Потом оказалось, что много. Но младшая дочь Викуся честно приезжала по первому зову. И старшая помогала – из самих Соединенных Штатов! Там, в Соединенных Штатах, вообще высокий уровень жизни. Социальные гарантии… Обеспеченная старость. Когда Вера Ивановна навещала старшую, Анжелочку, случилась одна неприятность. А ведь всем известно, что неприятности сразу выдают уровень жизни и социальной защиты. Неприятности в этом смысле – полноценная лакмусовая бумажка. Веру Ивановну прямо за лицо укусила злая, плохо воспитанная собака. Рана была от глаза и до самого рта. Даже не рана, а просто висел кусок мяса. Хорошо, что хоть не замуж выходить. И не к студентам. Только об этом и думала Вера Ивановна, когда ее прямо на вертолете везли в центральную больницу города Атланты.

Еще думала, конечно, о Семене. Если бы Семен вел себя по-другому, если бы не Светка, если бы ушел из милиции, как ему предлагали – юрисконсультом на завод, разве посмела бы тогда укусить ее эта подлая американская собака? Семен бы не позволил. Ни Америки бы никакой не позволил, ни хулиганства на улицах без намордников. Такой он был человек, Семен. Блондин, глаза голубые, высокий… Красавец. Но генофонд у него оказался слабый. И Анжелочка, и Викуся получились чернявыми, мелкими в кости, в глазах… Да и в жизни – тоже мелкими. Без размаха.

Из вертолета Веру Ивановну сразу отправили в операционную. И всё приклеили на место! Ни одного шва! Стало лучше, чем было. А адвокат собаки предложил решить проблему полюбовно. Вера Ивановна хотела было сказать, что она полюбовно даже за генерала Игоря Ильича не вышла, чтобы детей не травмировать. И что стыдно ей, доценту кафедры истории КПСС, даже слушать такие провокации. Стыдно, но приятно.

Гордились Андрюшечкой постоянно. Другие бы уже устали. Но Катя и Костик – нет. Привычка, наверное, сложилась: гордиться нашими победами в спорте, в шахматах, в балете. Шахматы и балет потом вычеркнули как политически неблагонадежные, а Андрюшечка остался.

Он, например, хорошо «поддерживал чистоту». Катя говорила: «У него такой порядок всегда. Вы не поверите! Носочки – в одном ящике, трусики – в другом. Все глаженое, чистое. И посуда…»

Костик (он всегда пытался сохранять голову, когда речь заходила об Андрюшечке) поддакивал: «Ага. И посуда тоже. Глаженая. Блюдечки – в одном ящичке, чашечки – в другом…»

Катя обижалась: «А влажная уборка каждое утро? А пыль? Ты видел, как он вытирает пыль?!»

Костя многозначительно хмыкал: «Видел. Но технику пока освоить не могу».

С Днем Рождения, Господи.

Понимаю, что мой голос сейчас сильно диссонирует и нагло выбивается из хора тех, кто пришел в храмы, чтобы Тебя поздравить. Но у меня обстоятельства, Господи.

И нет другого выхода.

Я впадаю в ересь, я впадаю в грех, но у меня нет иного способа, чтобы поздравить Тебя…

И я ничем не отличаюсь от миллионов других, которые в открытки с поздравлениями вкладывают длинные списки просьб.

Очень хочется, чтобы кто-нибудь меня о чем-нибудь спросил.

Очень хочется, чтобы уже было утро. Ну, то самое, в которое можно проснуться знаменитой.

Еще хочется бутерброд.

У Леши Грицака есть бутерброд. И жена. Жена сделала ему бутерброд, зная, что на презентации может быть голодно. Это их двенадцатая презентация. По числу написанных книг.

А моя – первая. Именно поэтому очень хочется, чтобы кто-нибудь меня о чем-нибудь спросил.