— Женщина должна быть сильной, но без жестокости, — сказал профессор Куртьё. — Она должна быть умной, но не сухой, отважной и в то же время не утратившей женского обаяния — словом, настоящая женщина должна работать, думать, бороться и шагать по трудным дорогам наравне с лучшими из мужчин.

Профессор насмешливо посмотрел на меня:

— Вы со мной не согласны, Виктор? Впрочем, это не мои мысли: я позаимствовал их у Ирвинга Стоуна, который, в свою очередь, утверждал, что именно такой представлял себе женщину двадцатого века Джек Лондон. Я не понимаю, почему женщины всего мира не поставили до сих пор памятник Джеку Лондону — чище, возвышеннее о них мало кто писал. Почитав Джека Лондона, так и хочется отправиться на поиски настоящей, «единственной» женщины, забыть, что существуют мелкие любовные интрижки, о которых потом неловко вспоминать. Джек Лондон сумел пронести через всю жизнь удивительно возвышенное отношение к женщине. А знаете, что он не любил в женщинах? Стоун писал, что автор «Маленькой хозяйки большого дома» терпеть не мог женского кокетства, сентиментальности, отсутствия логики, слабости, страхов, невежества, лицемерия, цепкой мягкости прильнувшего к жертве растения-паразита. Джек Лондон полагал, что эти отрицательные качества женской души должны исчезнуть вместе с девятнадцатым веком, а в новом столетии появится другой тип лучшей половины человечества, близкий к идеалу, который он прославлял в своих книгах. Бедняга! Недавно я прочитал наимоднейший труд, изданный в ФРГ под названием «Дрессированный мужчина»…

Профессор устроился поудобнее в кресле, взял со стоявшего перед ним низкого столика чашечку черного кофе, отпил немного и продолжал:

— Автор «Дрессированного мужчины», как известно, — женщина. О своих человеческих сестрах она пишет удивительно зло: современные дамы дрессируют-де мужчин, приручают их, а затем становятся эксплуататоршами, посылая мужей во враждебный им мир зарабатывать деньги… Книжка, в общем-то, противная. Увидев на обложке портрет автора, я подумал: некрасивая умная женщина мстит своим более удачливым соперницам… Но есть там одна идея, которая, пожалуй, и не лишена здравого смысла: эмансипация, если она ограничивает в женщине желание иметь хорошую семью, может погубить цивилизацию…

Прошло несколько недель. Однажды вечером Куртьё пригласил меня в свой кабинет.

— Что такое Общество Девяти Неизвестных? — спросил он в своей обычной манере задавать неожиданные вопросы.

— Разумеется, я ничего не знаю об этом обществе, — несколько резче, чем следовало бы, ответил я.

— Сорэ-ва е кунай дэс!

15

— заметил профессор.

— Сорэ-ва е ий дэс!

16

— ответствовал я и добавил: — Забивать голову излишней информацией не следует — это мешает чистоте логического мышления.

В Японию я попал впервые. Когда-то, в детстве, эта страна, далекая, миниатюрная и непонятная, сильно волновала мое воображение. Страна восходящего солнца. Она ассоциировалась в моем сознании с такими словами, как «кимоно», «икебана», «тя-но-ю» (чайные церемонии) и… «дзюдо». Но главным словом, определяющим, по моему тогдашнему разумению, национальный характер японцев, было «бусидо» — суровый кодекс самурайской чести; аскетизм, презрение к страданиям, верность своему покровителю, готовность смыть бесчестие самоубийством «харакири». Еще было слово «камикадзе» — смертники на маленьких подводных лодках или на самолетах, начиненных взрывчаткой и имевших запас горючего только до цели. «Камикадзе» — дословно «божественный ветер», тот самый ветер, который дважды спасал Японию. Оба раза, когда правитель монголов Хубилай подготовлял неисчислимую армаду кораблей, чтобы захватить Японские острова. И оба раза поднимался камикадзе, начиналась буря, и корабли захватчиков тонули. Было это в конце XIII века. В середине XX века, в августе 1945 года, камикадзе не смог спасти Японию от двух американских самолетов, несших в своем чреве атомные бомбы…

Позднее мой интерес к Японии проявился в том, что я научился довольно бегло говорить по-японски на несложные бытовые темы. Освоил японскую разговорную речь я так: в Сорбонне всегда училось немало японских студентов, которые с удовольствием давали уроки своего языка взамен уроков французского и особенно русского языка. Изучать русский язык японцы очень любили, а я знал этот язык с детства от своей бабушки Александры. Уроки японцев я записывал на магнитофон, грамматику японского языка и французско-японский словарь (фонетическая транскрипция была моим личным изобретением) составлял я сам. Но если разговорная речь далась мне легко, то освоить иероглифы было делом трудным, и я ограничился запоминанием самых необходимых. С этим лингвистическим багажом, немного позабытым, я и прилетел в Токио.

Аэропорт «Нарита» оказался в восьмидесяти километрах от столицы. Я взял такси и попросил отвезти меня поближе к центру города в какой-нибудь отель «для деловых людей». Отели такого рода бывают вполне приличными, с полным набором необходимых удобств и с минимумом пространства в номере. Таксист меня понял и предложил «Тобу-отель», расположенный недалеко от крупнейшей телевизионной компании «Эн-Эйч-Кэй». Я сказал, что мне все равно. На самом деле местоположение отеля, по некоторым соображениям, очень меня устраивало. Тем более что в Токио я прилетел в субботу.

Первая часть пути от аэропорта до города мне показалась прекрасной. Мы молниеносно пролетели километров пятьдесят по хорошему шоссе, и я уже видел себя отдыхающим в номере, когда темп нашего движения резко замедлился и пришлось с удивлением обнаружить, что такси тихо двигается по узкому железному желобу шириною в две автомашины. Впереди и сзади тянулись бесконечные вереницы автомобилей, по бокам металлические стенки желоба — ни свернуть, ни сойти нельзя. Оставшиеся километры мы добирались два с половиной часа. Это время мне пришлось потратить на размышления о том, кто придумал автомашины, а заодно и «железные дороги» для них.

Бурное развитие техники в Японии привело к тому, что в этой стране научились делать, кажется, самые лучшие в мире автомобили и в самом большом количестве. Зато из-за массового пользования автомобилями передвижение в Токио с помощью этого вида транспорта фактически потеряло всякий практический смысл. Наша дорога напоминала медленно колышущуюся гигантскую ленту фантастического конвейера, где детали двигались сами собой — и этими деталями были автомобили.

Честно говоря, я не надеялся, что меня встретят в аэропорту «Шарль де Голль». Никаких телеграмм о своем прилете из Токио я не давал, чтобы не обнаружить себя. Но провожавшие меня японцы заверили, что они сами, через своих представителей во Франции, уведомят Куртьё о моем приезде. Больше всего меня волновало, нет ли за мной слежки.

Я летел первым классом и потому мог выйти из самолета одним из первых. Пройдя через «рукав» в зал, я не спеша огляделся: ничего подозрительного. Тогда я быстро пошел по длиннющей ленте эскалатора без ступенек, двигавшейся в сторону залов таможенного контроля. Кажется, никто не бросился за мной следом, дождавшись своих чемоданов, я погрузил их на тележку и поехал к выходу. И тут увидел Жоржа. Он подошел ко мне с таким видом, как будто мы расстались десять минут назад.

— Салют, Виктор! Все в порядке?

— Привет, Жорж! Вроде бы в порядке.

— Наши планы такие, — сказал Жорж, едва мы сели в его «пежо», — сейчас ты поедешь в ресторан, где будешь обедать с шефом. А я тем временем отвезу твои вещи в гостиницу: несколько дней поживешь в Париже, профессор просил тебя посетить кое-какие лаборатории, прежде чем отправиться в Солонь. Какую гостиницу ты предпочитаешь — «Мэридиен» или «Калифорнию»?

— Timeo qui nocuere deos,

38

— насмешливо произнес Поль Куртьё. — А ведь это великая мудрость, Виктор: не вмешивайтесь в дела высших и вы проживете спокойную, долгую жизнь. Тысячелетняя мудрость обывателя. Помнишь, в русской литературе — ты ведь у нас знаток ее — притчу о маленькой рыбке, которая все время дрожала, всего боялась, не высовывалась из своей норки, но зато долго жила?

— Сказка о премудром пескаре Салтыкова-Щедрина.

39

— Да, да, именно о премудром. Вопрос только в том, где граница этой премудрости? Где жизненно необходимый компромисс переходит в обыкновенную человеческую подлость? Дело еще в том, что с каждым новым веком человеку все труднее укрыться в своей норе, а сегодня это совсем невозможно. В искусственном вакууме больше жить не может никто. Никто уже не застрахован от того, что может сгореть в геенне атомной.

— Знаете, Поль, в истории мне, пожалуй, больше всего не нравятся люди, которые развязали вторую мировую войну. Точнее, позволили развязать. Гитлер безусловно был психически ненормальным…

— Извини, Виктор. Если посмотреть внимательно историю человеческих войн, многие из них начинались правителями, которых трудно назвать нормальными. Только дело в том, что эти ненормальные правители становились у власти в силу объективных исторических причин. Часто определенные круги именно для того и выталкивали наверх честолюбивых «шизиков», чтобы те могли начать войны. Так вытолкнули Гитлера и его компанию: экономическим королям Германии нужно было «жизненное пространство».

Чандра предложил изучить повнимательнее боковые ответвления основного хода. Начали с ближайшего. Чандра, Поль, отец и двое слуг с факелами отправились исследовать узкий коридор. Спустя некоторое время они увидели впереди странное изменяющееся мерцание. Коридор в этом месте раздваивался, и группа свернула налево, откуда шел мерцающий свет. Но не успели они пройти и ста шагов, как позади послышался шум обвала. Чандра тут же приказал слугам повернуть обратно. Поздно! Коридор, по которому они только что прошли, был засыпан песком, который еще струился с потолка, заполняя все большее пространство. Одновременно песок посыпался как раз над тем местом, где находились слуги с горящими факелами. Факелы погасли, и песочный дождь прекратился. Пятеро путешественников оказались в полной темноте. И в этот момент на них напали. Кто-то быстро связал им руки и ноги, наложил на глаза повязки, положил каждого на носилки и куда-то понес. Несли довольно долго. Время от времени носилки ставили на землю — похитители отдыхали. Связанные могли свободно переговариваться между собой, а носильщики делали все молча.

— Поль! — крикнул в темноту отец во время первого привала.

— Я здесь, Раймон, — раздался близкий голос.

— А остальные?

Чандра и его слуги также откликнулись из темноты.

Отец много рассказывал о стране Сердце дракона. Ее жители называли себя друссами, а свою страну Друссией. Но рассказы эти были не связаны один с другим, и восстановить последовательную картину пребывания друзей в этой стране оказалось невозможным.

Тем не менее я попытаюсь систематизировать его рассказы в хронологической последовательности.

Поселение, в которое попали беглецы, называлось Дру, оно сильно поразило воображение путешественников. Здания были сооружены из камня, дерева, стекла и металла. Освещение домов и территории — электрическое. В домах много непонятных электрических приборов и механизмов. Мебель в комнатах красивая и удобная, сделана из разных сортов дерева, тщательно отполированного.

Друссы встретили путешественников радушно. Сначала отец думал, что это из-за Шока, но позднее, когда побывал в других поселениях друссов, понял, что гостеприимство и приветливость — отличительные черты этого народа. Каждому путнику, включая индусов-слуг, было предоставлено отдельное помещение: две комнаты, кухня, ванная и примыкающая к ней баня (типа турецкой). Баня особенно обрадовала отца: у грибоедов они купались в теплых подземных источниках, но редко. А после побега и тяжелого лазания по горам баня была очень желательна.

— Итак, — сказала Лала, — сейчас самое главное для вас — внимательно прислушиваться к советам мудрой женщины, то есть к моим советам. Как историк, могу вам сообщить, что Муссатанг — страна своеобразная и не такая примитивная, какой может показаться с первого взгляда. Поэтому лучше всем нам постараться произвести впечатление людей не очень образованных и не очень далеких. Это будет означать, что никто из нас никогда не слышал о друссах. Мы — путешественники-европейцы, исследовавшие в составе большой экспедиции горы, заблудившиеся в пещерах и угодившие в плен к грибоедам (муссы о них знают). Теперь мы бежали из плена и пытаемся вернуться в Индию. Полю придется объявить меня своей женой, тем более, — хладнокровно закончила эта удивительная девушка, — что я ему, кажется, нравлюсь.

Поль густо покраснел. Отец хмыкнул и, не удержавшись, тут же предложил себя в роли представителя любой религии, чтобы обвенчать молодых.

— Увы, я серьезно, — продолжала Лала, — нам будет очень плохо, если подозрительные муссы узнают, что я друссиянка. Нас объявят шпионами и, чего доброго, могут казнить. У муссов свои комплексы и определенная ущербность, когда речь заходит о моей стране. Но главное — король боится нежелательных, с его точки зрения, влияний на своих подданных. Пусть уж лучше я выдам себя за европейскую женщину, например, англичанку, вышедшую замуж за француза. Назваться француженкой не могу — у муссов есть специалисты по языкам, начнут говорить со мной по-французски, а я знаю этот язык очень слабо. Правда, надеюсь, что с сегодняшнего дня мой названый супруг будет учить меня своему языку.

— Названым бывает брат, когда он не родной, — буркнул Поль, — а муж должен быть всегда родным…

— Посмотрим, посмотрим, — лукаво улыбнулась Лала. — Кстати, а как вам мой английский? За англичанку принять можно?

Он извинился к попросил разрешения присесть за наш столик. Одежда и акцент выдавали в нем американца. В этот час в маленьком кафе на Больших Бульварах свободных столиков не было, и я разрешил ему подсесть к нам. Подскочившему гарсону американец заказал «одну блондинку» — бокал светлого пива. Видимо, он бывал в Париже и знал местный жаргон: иностранцы обычно заказывают «пиво», «блондинка» — говорят парижане. С нами американец не разговаривал, он медленно пил свое пиво, что-то сосредоточенно рассматривая в бокале. Мы с Жаклин продолжали болтать о пустяках.

Покончив с пивом, незнакомец расплатился и не спеша направился к входу в метро, находившемуся метрах в шестидесяти от кафе. Но дойти не успел. Он сделал шагов сорок, потом неожиданно упал лицом вниз и больше не шевелился. Я понял, что он убит.

— Отравили? — спросила меня мгновенно побледневшая Жаклин.

— Нет, убили, — ответил я.

Я ясно видел, как мужчина, сидевший за соседним с нами столиком и поднявшийся следом за американцем, сделал своеобразный жест рукой. После этого жеста американец упал. Скорее всего его поразили тоненькой иголкой, обмазанной сильнодействующим ядом. Такие иглы запускают с помощью пружинного приспособления прикрепленного к запястью руки.

Через несколько часов прямо с конспиративной квартиры мы с Жаклин отправились в аэропорт. За эти часы Жорж сумел сделать невозможное: прибегнув к помощи своих друзей в посольствах, поставил в наши паспорта несколько въездных виз. Теперь мы могли свободно путешествовать по Африке и ряду стран Ближнего Востока. В аэропорту Колетт вручила нам билеты до Каира. Еще через два часа мы были уже в воздухе. На моих коленях лежал «дипломат» с видеокассетами Фрэнка.

Каир — город своеобразный. По моему мнению, сверху он смотрится лучше ночью, чем днем. Ночью он состоит из множества светящихся аккуратных прямоугольников, только один из них синего цвета, а другие — желтого, поскольку город освещен разного типа лампами. Эти геометрические светящиеся гирлянды ассоциировались у меня с рождественскими праздниками, когда улицы Парижа озарялись по вечерам морем разноцветных огней. Днем Каир — пыльный восточный город, со всеми контрастами старины и современности.

Мы прилетели в Каир ночью. Пока самолет шел на посадку, Жаклин, видевшая впервые столицу Египта, смогла вдоволь насмотреться на ее ночные огни. На площади перед аэропортом мы взяли такси, и я назвал адрес Ги, моего одноклассника, товарища по детским играм, который давно уже покинул родной Париж, предпочтя ему сухой и жаркий Каир. В столице Египта Ги заимел собственный трехэтажный особняк, собственных слуг и собственное дело. К тому же он умудрился заделаться собственным корреспондентом солидного парижского журнала. Правда, собственную жену он все же привез из Парижа. Его супруга Полетт отличалась гостеприимством, и я уже дважды использовал эту ее слабость, останавливаясь вместо каирских гостиниц в особняке своих друзей.

Ги и Полетт искренне обрадовались нежданным гостям. Жаклин, которую я представил им как свою невесту, быстро нашла общий язык с Полетт. Мы же с Ги, запасшись прохладительными напитками, уединились в его кабинете, устланном шкурами разных убитых не им зверей. Было нежарко, и окна комнаты оставались открытыми настежь.

— Привык окончательно к Египту? Не тоскуешь по Франции? — не очень деликатно начал я разговор.

Ной и Дидье повезли меня своими геологическими «дорогами» по совершенно безлюдным местам. Двигаясь на восток, мы пересекли северную часть третьей провинции Народной Демократической Республики Йемен, а когда попали в четвертую провинцию, повернули на север. Затем на запад. Здесь в диких горах уже Северного Йемена у моих спутников оказалось потайное убежище. Вроде пещеры Али-Бабы. Только скрытая кустарником стальная дверь в скале открывалась не заклинанием «сим-сим», а маленьким инфракрасным излучателем.

В пещере хранились запасы консервированных продуктов, напитки, оружие, боеприпасы, различная радиотехника, включая видеокамеры и видеомагнитофоны, и несколько дельтапланов. По рации Дидье связался с «Офиром». Нам посоветовали отоспаться, а утром следующего дня продолжить свой путь. Совет был неплох: мы порядком устали. Но все же, плотно поужинав, решили посмотреть на сон грядущий какой-нибудь видеофильм. Увы, перебрав наскоро коллекцию пленок, я убедился, что все они вряд ли будут способствовать приятным сновидениям. В основном это были фильмы-ужасы: мистические — о вурдалаках, патологические — об убийцах-маньяках, фантастические — об очередном чудовище, закусывающем людьми.

Чего только, не производит наша бездумная, а скорее бессовестная кинопромышленность, пытаясь выжать из людей деньги! Под руку мне попался знакомый фильм о крошечном, с карандаш, крокодиленке, с которым играла маленькая симпатичная девочка. Отец девочки брезгливо выбросил крошку пресмыкающегося в унитаз и спустил воду. Животное не погибло, а выжило в подземных канализационных резервуарах, питаясь отбросами, падалью и крысами. Через двенадцать лет крошка превратился в гигантского пятнадцатиметрового аллигатора, выбравшегося из сточных водоемов и начавшего пожирать людей… Кроме явного желания делать людей очень и очень нервными, другого смысла в этом фильме я так к не усмотрел.

Мне подумалось, что с появлением телевизора и видеомагнитофона человечество не только что-то приобрело, но что-то и потеряло. Приобрело возможность получать знания на дому, в удобной упаковке. Потеряло часть активного интереса к этим знаниям, который порождается книгами. Телевизор развивает пассивное потребительство и притупляет вкус к книгам. Уже целые телевизионные поколения малышей выросли без любви к книге. А поколения подростков воспитаны в жестокости, потому что наше телевидение и видеофильмы, с легкой руки навязывающих нам свои вкусы американцев, — это, конечно, прежде всего насилие, ужасы, убийства, унижение человеческого достоинства да еще разнузданный секс. Мать Жаклин как-то во время послеобеденной беседы сказала мне, что они с мужем тщательно оберегали свою дочь от телевизионных передач, не без основания полагая, что нынешняя духовная пища с телеэкрана вызывает у подростков с их повышенной эмоциональной возбудимостью приступы агрессии, наглость, хамство, а далее хулиганство, пьянство, наркоманию.

Вот такие мысли пришли мне в голову в современной пещере Али-Бабы, оборудованной видеомагнитофоном. Но я все-таки раскопал среди «ужасов» легкую французскую комедию с известным киноактером. Весьма популярную, но, на мой взгляд, глупую, а может, и вредную. Ее герои дурачат в 1936 году Гитлера, изображенного этаким недалеким идиотиком. У меня на эти вещи своя точка зрения: будь Гитлер и германский фашизм случайным сборищем кретинов, человечество не заплатило бы им страшную дань в пятьдесят миллионов жизней…

Я слонялся по залам нового аэропорта в Кувейте. Только это не знающее, куда девать деньги, маленькое государство могло позволить себе роскошь — построить такой огромный аэровокзал, способный обслужить куда больше пассажиров, чем их доставляют самолеты. В мире есть страны, где средний ежегодный доход на одного человека меньше двухсот долларов. В США, ФРГ или Японии эта цифра приближается к пяти тысячам долларов. В Кувейте — к одиннадцати тысячам.

Исторический парадокс: самая бедная в мире нация стала самой богатой. Живущий среди жарких песков, не имевший ничего, кроме верблюда да русской керосиновой лампы, веками приучавшийся экономить каждую монетку и беречь любую вещь, суровый бедуин Кувейта сделался вдруг обладателем несметных сокровищ. Нефть, подобно выпущенному из-под земли джинну, осыпала его золотом и благами современной цивилизации. Надо отдать должное нуворишу пустыни — он попытался с размахом использовать свое богатство: отстроил новый город с красивыми домами и гостиницами, ярким освещением, хорошими дорогами. Он построил школы, где разрешил детям бесплатно учиться, получать бесплатное питание и бесплатную спортивную форму. В то же время желание делать широкие жесты постоянно вступает у бывшего бедуина в противоречие с вековой привычкой экономить во всем, и именно поэтому пройдоха таксист в Каирском аэропорту не спешит приглашать к себе в машину пассажира-кувейтца, зная, что от него не дождешься чаевых…

Размышляя таким образом о бедуинах и нефти, я внимательно приглядывался к пассажирам аэровокзала. Европейцев было немного. В основном по залам степенно вышагивали арабы в белых одеяниях, на голове традиционный укаль — черные кольца, закрепляющие накидку — куфию.

В сером европейском костюме, темных очках и с оранжевой сумкой в руке я заметно нарушал гармонию белых одежд. Однако меня это не смущало. Смущало другое: прямо передо мною двигался человек в арабском платье, который нес в левой руке сумку, очень похожую на мою, только белую. Я предпочел бы, чтобы этот человек нес сумку в правой руке — тогда можно было бы сразу улететь в Вену, а оттуда в Прагу. Сумка в левой руке пассажира означала, что в аэропорту я попал под нежелательное наблюдение и следует воспользоваться запасным вариантом движения к столице Чехословакии. «Наблюдение» я заметил и сам: двое молодых европейцев с холодными, неприятными лицами проявили пристальный интерес к моей особе. Видимо, мы с Куртьё недооценили широту действий синдиката, к которому принадлежали мои аденские красавицы. Возможно, обнаружив мое исчезновение в Адене, девицы забили тревогу и их руководители взяли под наблюдение аэропорты соседних государств. Но только ли соседних?

Если под наблюдение взяты и аэропорты Европы, дело осложнялось. В любом случае приходилось воспользоваться запасным вариантом и лететь во Франкфурт-на-Майне. Там имелась подстраховка — в Вене ее не было. Однако прежде всего следовало «обрубить хвосты». Эту операцию мы отрепетировали заранее. Человек в арабской одежде (под которой скрывался Леон) вошел в мужской туалет. Минуты через три за ним последовал и я. Закрывшись в кабинке, я облачился в вынутое из сумки арабское платье, надел на голову куфию и укаль. Европейскую одежду я положил в сумку, предварительно вывернув ее наизнанку — цвет сумки изменился на белый. Тем временем Леон также вывернул свою сумку на оранжевую сторону, оделся в европейский костюм — точная копия моего — и не торопясь вышел в зал. Он должен был взять билет до Вены и «потащить» за собой «хвосты». Мы с ним немного похожи, а ради такого случая даже подгримировались друг под друга.