Автору этих строк довелось встречаться с товарищем Сталиным.

Первый раз автор встретился с товарищем Сталиным на Красной площади 1 мая 1949 года. Миллионы демонстрантов проходили мимо Мавзолея, на котором стоял товарищ Сталин. Автор тоже шел в колонне демонстрантов и кричал ура товарищу Сталину. Товарищ Сталин увидел автора в колонне, улыбнулся и отдал ему честь. Потом он наклонился к товарищу Молотову, стоящему рядом с ним на Мавзолее, и что-то шепнул ему, показывая глазами на автора. И товарищ Молотов тоже поднял руку и поприветствовал автора. Автор сказал своему другу Марку, шедшему рядом: «Видал, как товарищ Сталин поздоровался со мной?» «Почему это с тобой? — обиделся Марк. — Это он со всеми поздоровался». Автор оставляет на совести своего друга это заблуждение, потому что, как сможет увидеть беспристрастный читатель, с какой это стати товарищ Сталин будет здороваться со всеми в тот момент, когда он ясно видит автора, идущего по Красной площади! Это просто смешно.

Второй раз автор виделся с товарищем Сталиным в театре в 1950 году. Конечно, это был МХАТ, который поставил в те годы грандиозный спектакль под названием «Залп Авроры». То есть, если говорить совершенно честно, автор встретился тогда не с самим товарищем Сталиным, а с артистом, игравшим роль товарища Сталина. Но он был так похож на товарища Сталина, что автор, глубоко переживавший события, происходящие в пьесе, при некоторой доле воображения может сказать, что это был все-таки товарищ Сталин. Спектакль этот был этапным в развитии всего театрального искусства. Ни до, ни после автору не довелось встречаться с таким количеством действующих лиц и их исполнителей. На сцене было около трехсот артистов и статистов. Они играли вождей революции и революционные массы. Если прибавить сюда около пятидесяти зрителей, то станет понятным, что главный герой этой пьесы, товарищ Сталин, вызывал в сердце каждого зрителя (в большинстве своем это были командировочные, считавшие своим долгом по приезде в Москву посетить Третьяковскую галерею, Мавзолей Ленина и МХАТ) много важных и, я бы сказал, священных чувств. Суть пьесы была такая. Товарищ Сталин говорил выдержки из «Краткого курса истории ВКП(б)», а товарищ Ленин поддерживал товарища Сталина словами: «Совершенно верно, Иосиф Виссарионович!». Например, товарищ Сталин говорил: «Я думаю, что мы начнем революцию 7 ноября по новому стилю, или 25 октября по старому. Как вы думаете, Владимир Ильич?» И Ленин отвечал: «Совершенно верно, Иосиф Виссарионович!» Или товарищ Сталин в присутствии товарища Дзержинского говорил: «С врагами надо поступать по-вражески. Это мы их уничтожим, и до конца!» И Владимир Ильич, мягко грассируя, немедленно отвечал: «Совершенно верно, Иосиф Виссарионович!» Изумительная была пьеса!

Последняя встреча автора с товарищем Сталиным произошла в марте 1953 года в Колонном зале Дома Союзов, куда полузадушенный и растерзанный автор прорвался, чтобы сказать последнее «прости» тому, кто так ласково приветствовал его на Красной площади несколько лет тому назад. Товарищ Сталин лежал в гробу, усыпанном цветами. И все плакали, проходя мимо гроба. И все думали, что жизнь России кончилась со смертью товарища Сталина.

Все это дает автору право записать несколько историй из жизни товарища Сталина. Жизнь его остается загадкой для современников и потомков, потому что никто еще не решился ее описать. Разумеется, товарищ Сталин не рассказывал автору ни одного эпизода, которые вы прочтете ниже. Может быть, товарищ Сталин и хотел бы что-нибудь рассказать автору, но не успел этого сделать. Не рассказывали этих историй автору ни товарищ Молотов, ни товарищ Жданов, ни товарищ Микоян. Товарищ Берия тоже ничего не рассказывал автору. И это не удивительно. Автор не был знаком лично с этими товарищами. С какой это стати стали бы они делиться с автором своими воспоминаниями о товарище Сталине? Даже товарищ Каганович ничего не сказал, а ведь мог бы, наверное, пролить свет на эту любопытную во всех отношениях жизнь.

Товарищ Бадаев был депутатом Государственной Думы от фракции большевиков. А может быть, это называлось не фракция, а как-нибудь еще. Автор не ручается. Он изучал историю по советским источникам, поэтому он не вполне, что ли, образованный человек. Итак, Бадаев был большевик очень известный, с дореволюционным стажем. И когда началась «большая чистка», товарищ Бадаев был послан полпредом в одну из западных стран, установивших дипломатические отношения с СССР. Но у него был маленький недостаток: он был пьяница. Ну не совсем пьяница, но он очень любил выпить. Короче говоря, он был алкоголик. И на одном светском рауте товарищ Бадаев, будучи во фраке и при галстуке, упал на пол, в присутствии дипломатического корпуса и представителей государства, к которому он был аккредитован. Конечно, вышло не совсем, что ли, ловко, была даже заминка, но война из-за этого не началась, и все, будто, посмеялись, а потом продолжили свои дипломатические разговорчики о Чемберлене и Лиге Наций, ну, автор не знает, о чем обычно разговаривают послы, не о бабах, конечно.

А Бадаева отнесли в посольство и наутро отправили в Москву.

И собралось Политбюро судить товарища Бадаева.

Товарищ Бадаев сидел на стуле бледный и трезвый, а члены Политбюро вслух обсуждали, что с ним делать, когда он подорвал всю политику и уронил в грязь, на дворцовый паркет всю свою честь пламенного и кристального большевика. И нет ему за это оправдания. И каждый член Политбюро предлагал свой вариант наказания. Один сказал, что он бы с удовольствием кастрировал этого негодяя, другой сказал, что всю кожу с него содрать будет мало, а третий вообще сказал, что им нечего говорить с этим гадом, и пусть с ним лучше поговорит товарищ Ежов (или товарищ Ягода, или еще кто-нибудь, кого автор не знает даже), вот тогда этот сукин сын будет знать, как падать на пол в присутствии капиталистического окружения.

Товарищ Сталин никогда не председательствовал на Политбюро. Он мягко ходил вокруг стола в своих мягких хромовых сапожках и курил свою маленькую трубочку. Он только слушал, что говорят другие. И вот когда кто-то предложил сию секунду расстрелять товарища Бадаева, чтобы другим неповадно было падать за рубежами страны победившего социализма, товарищ Сталин сказал:

К товарищу Сталину прибежал товарищ Берия и сказал:

— Товарищ Сталин, по Москве ходит ваш двойник. Рост такой же, и возраст, и голос, и усы. Что будем делать, товарищ Сталин?

— Расстрелять! — коротко сказал товарищ Сталин.

— А может быть сбреем усы? — задумчиво спросил товарищ Берия.

— Можно и так, — согласился товарищ Сталин.

Обычно роль товарища Сталина исполнял артист М. Геловани. Он играл ее и в кино, и в театре. И, конечно, он был очень известный актер. И он поэтому зарвался и стал просить руководителей советского искусства разрешить ему побыть некоторое время рядом с товарищем Сталиным, чтобы, как он выражался, поближе познакомиться с образом великого учителя, чтобы потом еще более правдиво воплощать его в театре и в кино, куда ходят миллионы. Он хотел побывать в Кремле и на одной из загородных дач товарища Сталина. Руководители искусства долго не решались доложить эту просьбу товарищу Сталину. И, наконец, один из них, измученный приставаниями актера Геловани, на одном из приемов сказал товарищу Сталину, что артист Геловани, известный товарищу Сталину исполнением роли вождя, хотел бы... в том смысле, что... изучение образа любимого... величайшего... и это, в свою очередь подняло бы, может быть, наше искусство на недосягаемую высоту... И товарищ Сталин сказал: «Актер Геловани хочет изучить мой образ. Он хочет понять мой жизненный путь. Это неплохо. Пусть начнет с Туруханской ссылки».

И мы не помним теперь, где, когда и при каких обстоятельствах умер артист Геловани. А жаль. Он был очень похож на товарища Сталина.

К товарищу Сталину пришел с докладом генерал Антонов и после оперативных новостей сказал:

— Товарищ Сталин, разведка доносит, что ваш сын Яков Джугашвили находится в немецком плену, и немцы готовы обменять его на плененного нами фельдмаршала Паулюса. Какое будет ваше указание на этот счет?

Товарищ Сталин засмеялся и сказал:

— Я солдат на маршалов не обмениваю.

В юности я очень любил писать песни советских композиторов. Они были бодрые и оптимистичные. Я писал, как Лебедев-Кумач, только хуже. Я писал такие песни, чтобы под них легче шагалось по дорогам социализма. Про мои песни по радио говорили так: «Вы слушали песни советских композиторов. А теперь слушайте музыку!» Но они мне легко давались: я мог написать такую песню за десять минут. А потом композиторы делали к ним мелодии, и хотите смейтесь, хотите нет, а получались настоящие песни, которые пели Трошин и Шульженко. Их покупали на радио и на эстраде, и я любил их слушать в исполнении известных певцов, записанных на пластинки.

Надо добавить, что я был одним из самых непопулярных советских песенников. Вот почему вы не можете вспомнить моей фамилии в этой связи. Ну и не надо! Зато когда я познакомился с моей женой, она мурлыкала мою песенку, даже не подозревая, что это я ее сочинил. Да и вы когда-то ее мурлыкали: «Мой старый, далекий, испытанный друг...» А не мурлыкали, и не надо! Потому я на вас и не женился.

А потом в космос улетел космонавт Егоров, и когда он спустился на Землю, корреспонденты его спросили, кто его любимый поэт. Он сказал: Лермонтов. А какая ваша любимая песня? Он сказал: «Кто сказал, что прошли те года, о которых слагают легенды...» Я просто упал, когда прочитал это в «Комсомольской правде». Это же надо, сказал я себе, какой потрясающий вкус у этого человека! Из всех песен советских композиторов он любит одну единственную! И кто же ее написал? Я! То есть, таким образом я становлюсь любимцем космонавтов и сравниваюсь в этом с Володей Войновичем, который создал шлягер «У нас еще до старта 14 минут»! Это же уму непостижимо!

В редакции «Литературки», где я тогда работал, стоял дикий гогот. Все приходили пожать мне руку и пожелать новых творческих удач. Один сказал, что теперь по интеллектуальному уровню я сравнялся с космонавтами, и меня смело можно куда-нибудь запускать. Другой посоветовал немедленно завалить все музыкальные редакции моими шедеврами и стать любимцем поваров, бухгалтеров, парикмахеров и других тружеников промышленности и сельского хозяйства, чтобы купаться в гонорарах и славе. Третий печально сказал: «Ну, докатились... Ты теперь и руки никому не подашь. Ну и страна...» Завистники, думал я, никто из них не стал любимцем космонавтов, вот они и острят.

Поэтому я с надеждой открывал газеты после приземления космонавтов, чтобы узнать, не являюсь ли я еще чьим-нибудь любимцем. Но те все молчали. Даже космонавт Рожковский. Нет, этот... Молчковский... Ну тот, но «ский». Досадно...

Я всегда с изумлением хожу по залам музея Хиршхорна в Вашингтоне. Я поражаюсь не только произведениям современных модернистских художников, но и терпимости музейных кураторов и зрителей. Ну взгляните на ту огромную картину, на которой изображен большой красный круг, перечеркнутый желтыми вертикальными полосами. Я знаю, что у зрителей, как и у меня, это полотно не находит должного понимания. Средний зритель ищет в искусстве ассоциации с живой жизнью, чтобы отойти от полотна с облегченным вздохом: «Ну надо же, как похоже!»

Или взять эту скульптуру: большая ржавая печка-буржуйка, сбоку к ней прикреплено старое велосипедное колесо, а сверху пришпилена мясорубка с ручкой. И никто не ругается. Никто не кричит, что его обманули, что вот в старое время было искусство, а теперь черт знает что, шарлатанство какое-то. Потому что понимают, наверное, что есть две свободы: свобода творить и свобода смотреть. Не нравится — не смотри. С другой стороны, зритель, вероятно, понимает, что художник знает об искусстве больше него, и не клянет художника за то, что он создает свое произведение не для данного зрителя, а как средство самовыражения. Короче говоря, в Америке избежали концепции «искусство принадлежит народу!» Этот лозунг был выдуман в России, чтобы пристегнуть художников к упряжке социализма. И когда они пристегнуты, как приятно взмахнуть кнутом и ужалить им того, пегого, который несется к заветной цели не так резво, как хотелось бы! Как тут не тыкнуть, не гакнуть, не матюгнуться! И какой русский не любит быстрой езды! Ах, тройка, птица-тройка, кто тебя выдумал! А выдумал ее тот, кто сидит на облучке с кнутом. И вместо раскатистого «но-о-о!» у него припасено другое понукание: «искусство принадлежит народу!» А раз принадлежит, то народ и есть главный судья искусства. И главный прокурор.

Все это я думал в музее Хиршхорна, а в моей памяти всплывало то утро в начале шестидесятых годов, когда в редакцию журнала «Юность», где я работал тогда, прибежал бледный скульптор Вадим Сидур.

— Ну что делать? Они срубают фрески.

— Как срубают?

Моя подруга Авива называет меня оккупантом.

«Зачем вы пришли в нашу страну, оккупанты?» — спрашивает она.

Авива приехала из Риги лет пятнадцать назад. Она совершенная американка, но все равно обращается со мной, как с оккупантом.

«Авива, — говорю я, — я не оккупант. Мне тогда было всего семь лет. Я вас не оккупировал.»

«Все равно оккупант, — говорит Авива. — Кто вас звал? Вы всегда так: кто меньше и слабее вас, тех вы и захватываете. Гадко это...»

«Клуб 12 стульев» «Литературной газеты» был очень популярный. «Литературку» читали по-еврейски — справа налево, с последней, 16-ой полосы, где и размещался отдел сатиры и юмора. Ее любили за то, что в ней старались писать правду. Конечно, это нельзя было делать в прямой форме. Нельзя было сказать, например: «Как ужасна и отвратительна советская власть!» А можно было сказать так: «Стояла тихая Варфоломеевская ночь». И имеющие уши слышали. И радовались, что все-то они понимают. Я редактировал эту полосу семь лет, с самого ее начала. Когда меня вызывал главный редактор и спрашивал: «А что вы, собственно, хотите этим сказать?», я отвечал: «А что вы подумали? Уж не хотите ли вы сказать, что этот афоризм применим к нашему строю? Странные какие-то у вас мысли...» И многое сходило с рук. Потому что на первых порах нам давали волю: газета должна была привлечь как можно больше читателей, ибо ей отводилась особая роль. В ней должны были проходить материалы, статьи и комментарии, которые по тем или иным причинам нельзя было печатать в «Правде» или «Известиях». Поэтому наш отдел был «наживкой», на которую должен был попасться массовый интеллигентный читатель. Вот нам и разрешали шалить. Мы и шалили. Когда образовался круг постоянно сотрудничающих с нами писателей (а мы уж отбирали самых талантливых), то нас стали приглашать выступить в различных научно-исследовательских и учебных институтах, в клубах и дворцах культуры, перед воинами доблестных вооруженных сил (так называли себя генералы и офицеры военных округов), в домах творческой интеллигенции и на стадионах. И мы превратились в хорошо организованное литературное шоу и загребали лопатой деньги, которые чаще всего пропивались или шли на покупку предметов широкого народного потребления из-под прилавков лучших магазинов Москвы. Наше шоу называлось «Клуб 12 стульев „Литгазеты“ в гостях у...»

Успех наш объяснялся еще и тем, что чаще всего с эстрады мы исполняли произведения, которые по цензурным соображениям не удалось напечатать на странице газеты. А они и были самыми смешными и талантливыми. А начальству, устраивавшему нам концерты, в голову не приходило, что мы занимаемся такой идеологической контрабандой, ведь не сумасшедшие же мы.

И народ шел на нас, как на Муслима Магомаева. Как было сказано в одном афоризме: «В зале яблоку негде было упасть. Да и неоткуда».

Все это я рассказал лишь для того, чтобы объяснить, каким образом мы попали в Ереван. Надо сказать, что Ереван был примерно 83-м городом, который мы посетили с концертами. Обычно мы уезжали в пятницу вечером и за выходные дни давали пять концертов. После работы в пятницу нас уже ждала машина, чтобы отвезти в аэропорт, и обратно мы тоже летали на самолете, чтобы быть на рабочем месте в понедельник утром. От такой жуткой нагрузки мы спасались только коньяком, который тоже всегда был в нашем распоряжении. Так вот, мы прикатили в Ереван...

Да, чуть не забыл! Перед этим нас пригласили выступить в клубе имени Дзержинского в Москве. Пришли ко мне трое молодых людей. «Очень мы хотим видеть вас, товарищи писатели, на нашем вечере отдыха. Комитет комсомола устраивает праздничный вечер, и все просто мечтают вас увидеть. Вы не волнуйтесь, мы заплатим за выступление. У Комитета всегда есть деньги на культурно-просветительную работу...»

Вошел старый неряшливый человек — поэт Александр Безыменский. Еще в самом начале мы в «Клубе 12 стульев» решили, что «старая гвардия» сатириков, насмерть запуганная Сталиным и умеющая прославлять режим, критикуя только то, что неугодно этому режиму, не будет заполнять своими «позитивными» творениями нашу страницу. Мы полагали, что с них достаточно «Крокодила». Некоторым из «стариков» все-таки нравилось то, что мы делаем, и они старались перестроиться и писать в нашем стиле. Но Безыменский знал, что в «Клубе 12 стульев» ему делать нечего, и никогда не заходил.

Я встречал его раньше в Доме литераторов. Репутация у него была неважная. Он был очень знаменит в двадцатых и тридцатых годах, он тогда был из самых оголтелых. Его агитки, крикливо и небрежно написанные, очень нравились начальству. Его напускали на самых талантливых писателей тех лет, и он писал в стихах и прозе письма в правительство, требуя «расстрелять, как бешеных собак, кровавую фашисткую троцкистско-зиновьевскую банду». Мне довелось как-то взять в руки «Литературку» тридцатых годов, где печатались эти письма, и увидел под ними подписи многих уважаемых ныне литераторов, которые не знаю как бы себя чувствовали сегодня, покажи им эти кликушества. «Если враг не сдается, его уничтожают!» Если, по их понятиям, сам Горький мог, то что им оставалось делать? Но Безыменский старался больше всех. Он был старый комсомолец, и на лацкане его задрипанного пиджака всегда висел комсомольский значок.

Он принес стишок.

Я прочел: