Большой кооперативный дом Большого театра СССР был взбудоражен новостью необычной:

— Марийка, дочь бывшей балерины Ксении Ивановны, выходит замуж за еврея, который еще в тюрьме…

Марийка! Нежный учтивый подросток, умничка, книжки домой приносит на непонятном, сказала, турецком языке, любимица всех бабушек, начинавших, наверное, еще в императорском балете! Почти у каждой были на красавицу Марийку свои матримониальные планы… И вот те раз!..

Старушки ловили Ксению Ивановну у входа, спрашивали обескураженно-деловито:

— Что за еврей? Не из семьи Мессереров?.. Нет? При большом кармане еврей?.. Гол как сокол? О-ох!

Когда воинство нагрянуло, выручил «Бешеный Янки», которому Юра Аксельрод о себе нет-нет, да напоминал. Не без протекции главы ешивы, Юра снял небольшое жилье в Старом Городе, рядом с «Котелем» — Стеной Плача.

Удивительное это было место. Уникальное. Окна темноватой квартирки из полутора комнат с крепостными стенами и куполообразным кирпичным потолком, возведенным явно еще до эры железобетона, выходили на Храмовую гору, на которой некогда, до римского погрома, высился сахарно-белый Иудейский Храм. Ныне, с длинного балкона, забранного решеткой, был виден золотой купол мечети Омара, откуда («вот с этого камня», сообщали экскурсоводы) взлетел на небеса Мухамед. Купол Омара с рассвета до заката горел желтым огнем, на него нельзя было смотреть, не прищурясь; из фрамуги детской комнаты, забранной решеткой, проглядывала куда более скромная на вид, приземистая, без позолоты, главная арабская святыня в Иерусалиме — мечеть «Эль Акса»; внизу, у их подножья, угадывалась Стена Плача, святыня своя, иудейская, загороженная крышей соседнего дома. Квартирка принадлежала американскому миллионеру, который прилетал в Израиль раз в году, на Пасху, и который брал с «русских» пятьсот долларов в месяц — символическую плату, как он сказал. Плата, по ценам Святого города, и в самом деле была почти символической, но и при такой, вздыхала Марийка, Юрке приходилось «хорошо вертеться», чтоб им всем не проснуться на дворе. Улочка была малолюдной, боковой, внизу располагался книжный магазин, из которого приглушенно, ненавязчиво доносились то бурно веселые, свадебные, то протяжные песни еврейских местечек Польши и России, уничтоженных войной. Узкая каменная улочка отражала голоса певцов, печальные звуки скрипок и флейт, и они то, казалось, вырастали из самой земли, то опускались будто с неба.

На «прошпекте», как называла Марийка ближайший каменный проход от Яффских ворот, метрах в пятидесяти, в гирлянде туристских лавочек, торгующих древними текстами и свежим фалафелем, не затихало шарканье подошв по камням: в ближнем конце его и засветло, и затемно ниспадали пестрым потоком вниз, к Стене Плача, экскурсанты со всего света. Днем слышалась речь английская, французская, русская, а как стемнеет, чаще всего, — немецкая.

— Почему немцев проводят лишь в вечерние часы, — спросила Марийка. Они так больше любят?

— Таковы зигзаги современной истории… и нашей дури, — ответил Юра.