Натужный рокот грузовиков без всякого стеснения вспугнул утреннюю тишину Песчанского полигона. Колонна артиллерийских тягачей, к каждому из которых была прицеплена гаубица «Д-30» — калибра сто двадцать два, — покинула полевой лагерь и выдвинулась к обустроенным огневым позициям.

Расчёты в выверенной спешке бросились разворачивать орудия, и совсем скоро гаубичные стволы, увенчанные дырчатыми набалдашниками-компенсаторами, огрызнулись ярким и хлёстким пламенем. Тишину, которая перебралась было от шумного места поодаль, оглушительные артиллерийские раскаты и там разнесли вдребезги; и ей не осталось ничего другого, кроме как подчиниться воле артиллеристов. А те взялись за дело основательно.

Если бы забайкальский, известный особой прозрачностью и невесомостью воздух можно было представить густым и белым, как молоко, и если бы можно было позволить воображению нарисовать в этом молоке длинные тоннели, со страшной скоростью пробуриваемые снарядами, нарисовать неудержимые турбулентные смерчи, рвущиеся от компенсаторов в разные стороны, то все эти мощные, неистовые вихри, сокрушительные ударные волны, замысловатые пустоты, рождаемые «тридцатками», заставили бы очень и очень поразиться той грозной силе, что затеяла игру с атмосферой.

Впрочем, неимоверного обвального грохота, сотрясающего округу, резких молниеподобных вспышек, огромных клубов дыма и пыли, что плотно окутывали гаубицы, хватало для благоговейного потрясения и уха человеческого, и сердца, и разума… Одним словом — орудовали боги войны!

К зачётным стрельбам приступила батарея капитана Григорьева. Григорьев Олег Михайлович в положенной колючей «пэшухе» (где половина самой натуральной шерсти), что в жаркий день не мать родная, а ершистая мачеха, стоял на прикрытом маскировочной сетью КНП

[1]

и в куцый артиллерийский бинокль следил за разрывами. Капитан то и дело подхватывал игрушечную трубку полевого телефона, размеренно и внятно сыпал цифрами, потом громко, но без ярости и злобы командовал: «Огонь!»

Подъём в дивизионе играли в шесть часов. К подъёму, ни свет ни заря, заявился командир дивизиона Бужелюк — сухопарый, надменный майор, с вылезшим вперёд острым подбородком и сплюснутым с боков носом, напоминающим больше кость, нежели плоть. Как лицо с большими связями, майор позволял себе разные вольности, за которые обычный смертный уже поплатился бы карьерой. Таковы были и его домашние ночёвки, когда вверенный ему дивизион, с полным комплектом офицеров, пребывал на полигоне безотлучно, а сам Бужелюк спокойно отправлялся на чистую постель в город.

О том, что Бужелюка продвигают по блату, в артполку знали все, как и все были в курсе особого нетерпения этого рьяного карьериста. Приказ о вступлении его на подполковничью должность пришёл ещё при капитанском звании. В нужных верхах так напористо поддали в «бумажный парус», что офицер скакнул круче резвого коня, через два барьера сразу.

Неожиданно холодное, до ноля, утро не располагало к оживлению и бодрости, и Бужелюк, в принципе не способный к простому обращению, молча, с наполеоновским видом прохаживался туда-сюда вдоль линии палаток и через каждые десять шагов важно поглядывал на часы. Григорьев в ожидании последних минут перед подъёмом наводил на сапогах блеск и негромко бормотал под нос:

— Боги войны в атаку не хо-одят! Боги войны попивают винцо-о!

— Где ты песню-то откопал? — покривился дивизионный командир, резко провернувшись на каблуках. Как любой скороспелый выдвиженец, он не имел привычки говорить подчинённым офицерам «Вы» независимо от их возраста. — Чушь какая-то, а не песня! Я понимаю «Артиллеристы! Срочный дан приказ!» А тут — винцо! В стране перестройка, партия за трезвость борется, тебе — винцо! Мало за прошлое употребление досталось?

Жену Григорьева увезли в роддом — рожать. Григорьев от волнения не находил места, тайком отпрашивался из части у начштаба, по три раза на дню совался под окна роддома, всё уточнял о самочувствии, и своими, непонятно откуда нахлынувшими страхами делился даже с санитарками: «Тридцать три ей уже! Очень боюсь!» Его успокаивали, говорили, что рожать здорового дитятю — возраст лучше и не придумать. Григорьев слушал, успокаивался, а ещё и поддакивал:

— Да, у меня Надюша кости не мелкой! Она и первенца, дочку, родила сама, очень спокойно!

Вторым ребёнком появился долгожданный сын, и на выписку счастливый отец собрался, как по президентскому протоколу. Свою тёмно-жёлтую «шестёрку», «Жигули», что купил три года назад на барахолке, помыл, почистил где только подлезть возможно было, украсил сиденье голубой накидкой.

Выписная медсестра получила конфеты, шампанское, жена — поцелуи, цветы, снова безудержные поцелуи, нежный благодарный шёпот. Заглядывал Олег Михайлович в перевязанный голубой шёлковой лентой кулёк, с умилением и восторгом глядел на спящего младенчика — крохотного, розового, с волосатенькой головкой. Вот он, сын! Долгожданная мечта, потаённая надежда, свершившееся счастье! Полный и правильный комплект у него — сперва нянька, потом лялька! Кто теперь скажет, что Олег Михайлович того… с отцовским «прицелом» нелады имеет?!

Наследника обмывали, как профессиональные подпольщики. Громогласно сейчас объявить о застолье, даже если у тебя и тройня родилась, — Боже упаси! Партия для всех праздников прописала исключительно квас, ситро и перестроечные речи!

Чита — город в Советском Союзе своеобразный, уникальный, и главное в этой уникальности, перво-наперво высокая плотность военных. Пять тысяч офицеров на сравнительно маленький, хоть и областного статуса город, позвольте заметить, не взмахи собачьего хвоста. Это сплошные погоны: в толпе, в автобусе, в троллейбусе, в магазине, на вокзале! Погоны и ещё раз погоны! Какие только вообразятся: чёрные, красные, малиновые, зелёные, голубые, от солдатских до генеральских. А уж сколько полковников по Чите запросто шмыгает, так не каждая армия мира в строй для войны поставит!

Честно сказать, и штабом округа не сильно какой советский город удивишь, округов в стране за два десятка, но пойдите-ка отыщите город, где штаб не просто архитектурный памятник и форменный красавец, так он ещё на главной площади! И царственно, вызывающе стоит напротив обкома KПCC более неказистого и серого. Где между подобными творениями зодчих словно напрямую витает вопрос кто кого? А уж где ещё напрашивается однозначный ответ в пользу легендарной и непобедимой?!

Не найдёте больше такого! Потому как всеобщий почёт и лучшие места родной Коммунистической партии, а штабные «атланты и кариатиды» в массе своей по второстепенным улицам жмутся, при зданиях порой неприметных, рядовых. Это только штабу ЗабВО нешуточное счастье перепало, потому как Забайкальский военный округ — главное спасение от соседа-китайца.

В самой же Чите, кроме штаба округа, простых воинских частей тьма-тьмущая. Длинные глухие заборы, ворота с красными звёздами сыщутся в немалом количестве, что в центре, что по окраинам. Оттопать от вокзала пять шагов, и непременно обнаружится красная табличка — МО СССР! Как говорится, и налево наша рать, и направо наша рать!

И рать эта забайкальская, в лице офицеров и прапорщиков, по причине многочисленности своей и крепкого единения с народом, расселена где только можно. В Чите для неё военных городков и общежитий понастроено и отдельно, с заборами, и по-братски, без шлагбаумов, ограждений — в городском массиве. Потому как военный человек для столицы Забайкалья — неотъемлемый ландшафт: вечнозелёный и фундаментальный.

В середине декабря затея с генеральскими дочками оживилась. Случилось это по воле добряка Гоши, что загорелся помочь молодому соседу. Не выдавая раньше срока своих намерений, он терпеливо ждал подходящей диспозиции. И она скоро наметилась.

— Минякин юбилей отмечает — в гостинице военного совета! — известил музыкант лейтенанта, посматривая искристыми счастливыми глазами. — Наши петь будут, танцевать. Можно открывать охоту на его дочку.

— Как она хоть? Возраст, лицо? — какая-то неловкая тяжесть прокатилась по груди Фалолеева. При всей бойкости характера и безбоязненности женского пола ввязываться в охоту за девушкой ему почему-то расхотелось.

— Девка как девка. Двадцать лет. Будем надеяться, что с… — Гоша посмотрел себе ниже пояса и рассмеялся. — Папаша всё-таки главный медик! Если что — надрез скальпелем!

— Давай не юродствовать! — Фалолееву, охваченному тревогой, скабрезность соседа пришлась не по душе: пусть он планирует шаг расчётливый, меркантильный, но девушка, которая может сделаться ему женой, обязательно будет с набором всех положенных возвышенных чувств.

Григорьеву-младшему двенадцать лет! День рождения Димушке праздновали в жаркую августовскую субботу днём, не откладывая приятное дело на вечер. Гостей набралось полквартиры: детвора — восемь неугомонных крикливых персон и почти столько же взрослых. Юным человечкам в безраздельное пользование выделили зал (оттуда на всякий случай убрали высокую китайскую вазу и неоновый торшер на тонкой ножке), а старшие скромно устроились на кухне.

Подвыпивший Олег Михайлович — с масляными счастливыми глазами, хлебосольно подливал своему «эшелону» вина, шампанского, водки, заглядывал в зал полюбоваться племенем младым. Димушка его деловито восседал па самом почётном месте у длинного, уставленного лакомствами стола. В белоснежной выглаженной рубашке, при чёрной бархатной бабочке (Надюша одёжей рулила), именинник своим видом неожиданно возродил в памяти Григорьева-старшего дремучее, нерасхожее слово «барчук».

«Барчук», что в прежнем, советском сознании означал бы мальчишескую изнеженность и капризность, однако же, у хмельного Григорьева прилепился к Димушке за тщательно прилизанные волосы — строгие, прямые, за пухленькие, здорового телесного тона щёчки, за яркие красивые губы и выдержанный, степенный взгляд. Аккуратность, ухоженность и наглядное достоинство повзрослевшего на год сына отозвались умилённой улыбкой главы семейства.

Хорошо, что родили Димушку, счастье ведь неописуемое: дочери почти двадцать, норовит повзрослее быть, значит, скрытней, отдаленней, а тут шкет — мужичок в миниатюре, такой любимый, такой забавный! Хорошо, что оба стола — на кухне и в зале, — ломятся от еды; и щедрость эта, широта, не на последние рубли, не через тугой пояс. С ощутимым достатком его семейство, что по таким временам не каждому выпало.

От выпитого, от внезапного наполнения груди каким-то сладостным нытьём, Григорьеву захотелось уединиться, высказать благодарность Богу — невидимому хозяину судьбы своей. Он вышел на балкон, под жарким обеденным солнцем с наслаждением расправил отяжелевшие плечи (вот что значит новый образ жизни — всё за баранкой), окинул взглядом небольшую речушку, что струилась позади плотных зарослей. Что за диво сегодняшний день!

После дня рождения Олег Михайлович лежал в постели, недомогал. Перебрал, конечно, он в честь сына: помнил, как тлели в мангале алые угли, как вертел он шампуры с мясом, луком и помидорами, как под детское звонкое щебетание рассовывал в маленькие ручки шпажки… а потом всё, провал!

Когда Григорьев вяло потянулся к телефону — не выползая из-под тонкой глаженой простыни, с опознанием собеседника чуть не повторилась вчерашняя история. Вопрос «кто это?» не только тревожно заметался по его сонным, заспиртованным мозговым извилинам, но чуть было не сорвался с языка. Неожиданно он вспомнил странный разговор суточной давности и будто махом сорвал покров с загадочного собеседника — «Да чтоб ты — Фалолеев!»

И опять он удивился голосу Фалолеева, что никак не вязался с прежним Геной, каким тот увольнялся из полка — китель старшего лейтенанта небрежно расстёгнут, фуражка в руках, галстук — долой! Причёска по моде — густая ершистая площадка, взгляд, из которого сразу понятно: парень навсегда и с удовольствием освобождается от бремени службы, формы и всего тошнотворно-дурацкого, что цепко охватило армию. Не вязался голос и с тем Геной, что был у коммерсанта Андрея правой рукой — этакий сноб, то ли знающий, то ли завышающий себе цену.

Интересно, как он выглядит сейчас и что принесло его в логово врага?

— Где встретимся? — спросил Фалолеев.

Мелькнув прима-звездой — ослепительной, завораживающей, Лина в том вертепе больше не появлялась. Но единичного визита хватило, чтобы впечатление, рождённое ею в мужских сердцах, не исчезло бесследно. Напротив, с течением времени это впечатление обрисовалось в сказочное, эфирное наваждение. Фалолеев вспоминал Лину молча, обособленно, не желая допускать к дивному образу чужих комментариев, которые, как ему хорошо было известно, изобиловали бы пошлостью и грязью.

Андрей об очаровательной гостье отзывался высшей похвалой — медленно, с причмокиванием цедил: «Ничего девочка!», при этом глаза его вспыхивали оживлённым, азартным блеском. Несколько дней он порывался отыскать Лину в городе, теребил серую мышку насчёт адреса или телефона, но тщетно: знакомство его подружки-сводницы и Лины следовало бы назвать не знакомством, а случайным, одноразовым пересечением, и серая мышка при всём желании ничем помочь не могла.

Кенг в отношении Лины зубоскалил откровенно, с положенной бывшему зеку театральной манерностью и презрением ко всему человечески хрупкому. Сквозь плотоядный оскал самца он смачно пояснял, что следовало бы «без разговоров завернуть той красотке ласты и как следует вжарить!» Кент добавлял ещё парочку совершенно диких скабрезностей, заходился в восторге от собственной фантазии и гоготал, панибратски толкая Андрея разрисованным, сине-зелёным кулаком.

В такие моменты ненависть к Кенту просто разрывала Фалолеева на части. Он готов был придушить хозяйского кореша голыми руками: «Ты, ты, тварь синюшная, куда?! Куда суёшься, ходячая помойка!» Прожжённый урка намерение Фалолеева расшифровывал правильно и в ответ так же молча, но более выразительно, обещал поквитаться. «Разберёмся, Фаллос, кто есть кто, — с холодной насмешкой заявляли его пустые, безжалостные глаза, — придёт время, никуда не денется. А ждать я умею…»

…Фалолееву Лина попалась неожиданно. Он улаживал на багажной станции дела и обратно к городской улице шёл по высокой вокзальной платформе. Фигура, легко, грациозно выпорхнувшая из электрички, чёрные волосы, размётанные по плечам, словно поразили его молнией — Лина! Крепче поджав папку с документами, он наддал вслед ходу, боясь упустить из виду драгоценную добычу. Модный белый топик на загорелом девичьем теле приметно сверкал в толпе, а пару раз ему подарком стал мимолётный вид уже знакомой джинсовой юбчонки и стройных высоких ног.

Григорьев возил пассажиров по закреплённому маршруту: от железнодорожного вокзала в самом центре Читы до ТЭЦ, что вознеслась на отшибе глухого, окраинного района города. Он мотал длинные, часовые круги туда и обратно, а Фалолеев не шёл у него из головы. Предчувствие беды, которая будет иметь отношение и к нему, усилилось после упоминания Фалолеевым Риты. «Что ему от неё надо, да ещё через столько лет?» — вопрос неизменно рождал тревогу, и совсем не смутную, а осязаемую, колкую.

На конечной остановке, неподалёку от проходной громадной электростанции, днём и ночью пыхающей сизым угольным дымом, стояло три маршрутки. Григорьев пристроился в очередь и распахнул дверь, чтобы пройтись, размять спину, обмолвиться парой словечек с такими же, как он, водителями. Внезапно рядом, на переднее сиденье, без спроса сел человек. Григорьев хотел было возмутиться вольностью постороннего, как вдруг узнал Фалолеева. И хотя новый облик давнего товарища уже не нёс в себе тайны, удивление от возникшего невесть откуда худого лысого субъекта у Григорьева было такое, как если бы к нему подсел сам Фантомас.

Фалолеев насладился лёгким испугом Григорьева.

— А ты располнел, и голова как колено, — несколько язвительно подметил он, протягивая руку. — Я прошлый раз не спросил, как семья, Надюша?

— Хорошо всё, — коротким ответом Григорьев поспешил отгородиться от деталей, как вдруг понял, что его смутное, тошнотворное предчувствие беды вьётся вокруг слова «семья». Ему тотчас захотелось расстаться с Фалолеевым, чтобы вместе с бывшим товарищем канули куда подальше все мерзкие предчувствия и вся неловкость общения. Давя в себе желание решительно сказать: «Прощай, Гена!», Григорьев взамен произнёс едва не похвалу:

С конечного круга Григорьев газанул чуть не до палёной резины. Единственные пассажиры — молодая парочка, что пристроилась на заднем диванчике в обнимку, посмотрели на водителя удивлённо. Это было только начало его нездорового возбуждения. На следующей остановке он даже не притормозил, будто не видел ни самой остановки, ни людей там стоящих.

Руль у Григорьева вертелся, словно на «автопилоте», ноги по педалям стучали тоже без особого вмешательства головы, потому как мысли его целиком и полностью лихорадочно блуждали в прошлом. Рита, Рита, Маргарита! Он прекрасно помнил день, когда увидел её первый раз…

Девяносто третий год выдался для Григорьева тяжёлым — он перебивался в хиреющем полку с хлеба на воду, тогда как соседская «винно-водочная» ватага беззаботно отрывалась в гулянках. На День независимости кому-то из девушек там очень захотелось на природу, и Андрей с Фалолеевым по-соседски ввалились к Олегу Михайловичу с просьбой свозить их компанию на озеро Арахлей. Ничего, что туда сотня с лишним километров, ему оплатят бензин, и он на правах своего человека присоединится к отдыху. Питьё, хавчик и девочки обеспечены.

Развлечение на природе подвернулось Григорьеву очень кстати. Надюша укатила с детьми к тёще, а у него от перемен, безденежья и слухов о расформировании полка на душе просто собственные поминки. Даже хуже: покойнику уж ни о чём более забот нет, а ему, как себя ни хорони, надо подниматься да что-то делать!

К озеру ехали с ветерком, на двух машинах: его старая рыжая «шестёрка» и «Волга»-такси. С таксистом за особый тариф договорились отвезти компашку, а завтра после обеда забрать. На берегу высмотрели местечко, где глушь и безлюдье, где сосны поближе к воде, и принялись располагаться. Костром и двумя палатками больше всех занимался Григорьев, и занимался с удовольствием, радуясь, что давнее любимое занятие разгружает его от чёрных мыслей.