В столичных вечерних газетах, в столбце, где обычно помещаются траурные объявления, было напечатано большое сообщение в черной рамке. В нем говорилось:

«Большое горе, огромное несчастье! Предстала перед аллахом праведная, благочестивая, добродетельная госпожа, тетушка его превосходительства благородного Мухаммеда Салям-паши, бывшего правительственного чиновника и одного из самых известных своей полезной и славной деятельностью представителей знати. Она скончалась в своем имении в Джардже после неизлечимой болезни, перед которой оказались бессильными искуснейшие врачи. Похоронная процессия отправится завтра в десять часов утра с вокзала, куда тело покойной прибудет специальным поездом в половине девятого. Принимая во внимание положение покойной и ее племянника, ожидается, что на похоронах будет много знатных лиц».

Кемаль-бек сидел с друзьями за столиком в кафе «Аль-Джунди», где они по обыкновению пили кофе и курили кальян. Он купил газету, внимательно прочел бросавшееся в глаза сообщение, затем, громко смеясь, обратился ко всем присутствующим:

— Чрезвычайно важное сообщение, друзья!

Разреши представить тебе, дорогой читатель, госпожу Таваддуд — крупную, дородную женщину с очками на носу. Большую часть дня она проводит, сидя на грязной четырехугольной подушке в большом зале, беспрерывно куря сигареты.

Разреши представить тебе уродливое существо с грубым голосом и толстым безобразным лицом, изрытым оспой. Величайшее удовольствие для нее — заставить людей слушать ее пение. Голос у нее не отличается задушевностью — певица это признает и сама, — но она гордится тем, что умеет петь, и думает, что пленяет слушателей своим мастерством.

Госпожа Таваддуд унаследовала большое состояние; сразу же после смерти отца она взяла в свои руки все дела и, умело их ведя, приумножила свой капитал, который достиг сорока тысяч египетских фунтов золотом и ценными бумагами. Желая быть чистой перед лицом аллаха, она не получает процентов с капитала.

Триста федданов

[3]

превосходных земель в Мануфии, которые она сдает в аренду, приносят ей по двадцать пять фунтов за феддан в год.

Мухаммед Наджи-бек Абдаллах жил в своем доме неподалеку от духовной школы Аль-Азхар

[4]

вместе с матерью, няней и несколькими преданными слугами.

Жизнь Наджи-бека была вполне обеспеченной: его месячный доход составлял сотню египетских фунтов; ему не на что было роптать и жаловаться. Наджи-беку минуло сорок восемь лет, и его черная борода была уже немного тронута сединой. Он всегда носил цветной или черный редингот, а на голове — неизменный широкий, немного приплюснутый торбуш.

Наджи-бек когда-то учился в начальной школе, но свидетельства об ее окончании не получил. И хотя впоследствии он брал уроки у частных преподавателей и слушал лекции в Аль-Азхаре, но и там постиг не много. К сорока годам Наджи-бек понял, что знаний у него маловато, но не отчаивался и хотел снова засесть за книги. Он решил учиться у шейха Мабрука аль-Хизами, старого профессора, ушедшего на покой. За небольшую плату Наджи-бек изучал у него право и догмы мусульманской религии.

Несмотря на все усердие Наджи-бека, он не научился ничему из-за своей тупости, зато его приятели, знавшие, сколько труда тратит он на науки, стали называть Наджи-бека «ученым», что его вполне удовлетворяло. Наджи-бек часто ходил в Аль-Азхар навестить своих друзей — «ученых».

В подавленном настроении я вышел на улицу и направился в редакцию.

Мне нужно было сдать рассказ в еженедельную газету. Но, как назло, вдохновение изменило мне, и я не успел ничего написать. Редактор и его помощники представлялись мне злыми духами, ожидающими меня, чтобы отправить в ад.

Проходя мимо бара, где обычно собирались разорившиеся аристократы и новоиспеченные богачи, нажившиеся на войне, я остановился, разглядывая посетителей, и среди них заметил своего приятеля Атиф-бека. Я и не заметил, как оказался около него. Он приветливо улыбнулся мне и, придвинув стул, сказал:

— Садись, расскажи, что нового?

Аль-Хадж Шалаби вышел из кофейни, в которой бывал ежедневно, и направился к свахе Умм аль-Хайр. Путь был далек, но Шалаби привык к нему и проделывал его, не уставая и не жалуясь.

Высокий, грузный, он шел, тараща на прохожих огромные глаза из-под тяжелых ресниц. Люди встречали его опасливыми и в то же время льстивыми взглядами: они боялись его, зная, что он недавно вышел из тюрьмы, где пробыл немалый срок, но вышел, как рассвирепевший лев из клетки, и был готов совершать самые ужасные злодеяния.

Когда Шалаби отправлялся к Умм аль-Хайр, то надевал свою самую красивую рубашку, изящно повязывал ослепительно белую чалму, подкручивал пышные усы и не забывал надушиться розовой водой.

Он делал это, будучи уверен, что заслуживает со стороны девушек Умм аль-Хайр всяческого внимания.

Когда я узнал о судебных процессах, организованных изменниками родины против невинных людей после пожара в Каире

[6]

, мое сердце наполнилось тревогой и возмущением.

В те дни родилась эта сказка.

Где найти человека, которому я мог бы рассказать о Набавии, о ее страшном прошлом и безумных страданиях, тяжестью своей раздавивших жизнь этой девушки? Где найти человека, который знал бы Набавию и указал, где она? Я пошел бы к ней, я полетел бы туда.

Когда ее бледный образ встает в моей памяти, слезы душат меня. В водовороте жизни я потерял Набавию, не сумел вырвать ее из власти тьмы. И она исчезла… Куда? Может быть, смерть пожалела ее поруганное тело и оскорбленную, измученную душу и освободила ее от страданий? А быть может, она продолжает влачить свои дни в этом грязном обществе, удовлетворяя похотливую страсть своих мучителей? Странный внутренний голос нашептывает мне, что Набавия до сих пор жива. Если кто-нибудь из вас увидит девушку, смуглую, худощавую, с тонкими чертами лица и большими испуганными глазами, заклинаю вас всем, что вам дорого, покажите мне ее: это — Набавия. Умоляю вас, люди, во имя всего, что вы любите, если вы увидите такую девушку, покажите мне ее…

Клянусь, если встречу ее еще раз, я сделаю все для ее спасения. Я стану на пути и не допущу ее падения. Я сделаю все возможное, чтобы влага вновь оросила эту увядшую розу. Где ты теперь, Набавия? Быть может, ты готовишь страшную месть людям, лишившим тебя чести и сорвавшим цветы с твоих щек, изуродовавшим твое детство и осквернившим твою печальную юность.

Кто-нибудь может сказать: «Ну и что же? В нашей жизни много похожих на Набавию!»

Ночь… Хуснайин бредет по улице. Свет фар роскошных автомобилей, в которых сидят, позевывая, здоровые, сильные люди, временами ослепляет его.

Он с трудом передвигается, опираясь на деревянный костыль. Его больная нога не достает до земли. Она беспомощно раскачивается из стороны в сторону. Испытывая боль при каждом шаге, он припадает на ногу, и тень его то укорачивается, то удлиняется. Он мрачен. Тревожные мысли теснятся в его голове…

Сегодня он возвращается домой, напутствуемый теми же словами, с которыми привык возвращаться каждый день: «Посмотрим, что пошлет аллах завтра!» Так сказал ему Абдуль Али-бек, так говорили ему знатные люди, которым принадлежит власть и от которых зависит, будет ли у бедняка кусок хлеба.

Но до сих пор аллах не открывал перед Хуснайином ни одной, хотя бы маленькой дверки, через которую он мог бы войти в жизнь!

После пожара в Каире приспешники короля Фарука начали жестоко преследовать патриотов, вступивших в отряды сопротивления. Их арестовывали и бросали в тюрьмы. Власти установили слежку за теми, кто объединялся для вооруженной борьбы против англичан в зоне Суэцкого канала.

Политическая полиция сбилась с ног. В домах, учреждениях, общественных местах она разыскивала членов отрядов, арестовывала их и бросала в концентрационные лагери, расположенные в пустыне.

Моему другу удалось ускользнуть от шпионов короля. Он уехал из Каира в отдаленную сельскую местность и там скрывался от преследований.

Я долго ничего не слышал о нем. Только после военного переворота 23 июля 1952 года мой друг снова вернулся в Каир и рассказал, как обманул шпионов и избежал ареста.

Перед глазами Ханафи неотступно стояло страшное видение — труп человека с вылезшими из орбит глазами, резко выступающими венами и одеревеневшими конечностями… Он даже чувствовал резкий запах лекарств. Он знал, что никто не покроет этот труп саваном, не положит его на погребальные носилки

[7]

, никто не отнесет его на кладбище, не опустит в могилу. Это жуткое видение наводило на Ханафи безграничный ужас и заставляло бояться и жизни, и смерти, и он кричал: «Не хочу умирать! Не хочу жить!» Люди не понимали его и думали, что он сумасшедший.

Ханафи было пятьдесят пять лет, но он выглядел изможденным стариком. Он не ждал ничего от жизни, его преследовал страх голодной смерти.

Сейчас Ханафи снова на улице. Его заставили уйти из больницы, и он очутился на краю глубокой пропасти. Каждый шаг вызывал у него крик отчаяния: «Не хочу умирать! Не хочу жить!»

Ханафи страстно желал остаться в больнице до последних дней своей жизни и проклинал санитарку, из-за которой вынужден был бежать оттуда.

У Абдо не было денег. Это не впервые. Всю жизнь он с трудом добывал каждый пиастр. Абдо был поваром. Он научился этой профессии у мастера Фаида, сирийца, и хорошо овладел ею. Выпекаемые ими слоеные булочки получались пышными, розовыми и вызывали восторг самого мастера-учителя. Но судьба непостоянна.

Мальчиком Абдо работал в мастерской. Его выгнал хозяин, и он устроился привратником в огромном десятиэтажном доме. Потом он стал носильщиком и перетаскивал тяжелые грузы, пока не надорвался и не получил грыжу.

Абдо имел хотя и не очень красивый, но сильный голос. И, когда был уличным продавцом — разносчиком огурцов, арбузов и винограда, — он громкими выкриками зазывал покупателей к своим товарам.

Абдо довелось работать и маклером. Днем и ночью рыскал он по переулкам города в поисках сдающихся в наем дешевых комнат, а когда находил, получал комиссионные — десять пиастров. Он даже сумел проникнуть в самые «верхи» маклеров и, по-прежнему получая свои десять пиастров от клиентов, уже не бродил по улицам и не искал свободных комнат.

Aмина не улыбнулась моим друзьям своей приветливой улыбкой, как раньше. Она поставила перед нами поднос с четырьмя разными чашками и, нахмурившись, отошла. Беспокойство отражалось на ее лице, ибо она знала, что мы приняли решение. На маленьком и круглом, как у детей, лице своей жены я читал все и понимал, что таилось за ее взглядом. Поставив перед нами чай, она бросила на меня холодный взгляд и поспешно вышла, только ее ситцевое зеленое с разводами платье мелькнуло в дверях.

Я знал, что ни один из моих друзей никогда не поймет, почему Амина не была с ними приветлива, как всегда, и, может быть, кто-нибудь из них даже подумает, что она рассердилась только потому, что мы приняли это решение.

Но я-то понимал, в чем дело. Я понимал, что Амина не только рассержена или опечалена. Я понимал, что она очень встревожена и даже боится. Она хорошо знала, что означает на деле это решение для меня, для нее и для наших детей, знала, что такое обыски полиции.

За время нашей совместной жизни, полной волнений, Амина не раз во время забастовок выдерживала вместе со мной все испытания.

Крестьяне на току ссыпали господскую пшеницу в большие мешки. Хлеб, испеченный из пшеницы, ели только англичане да господа. Простые люди жили и умирали, так и не узнав вкуса пшеничного хлеба. Помещики хорошо это знали и считали, что крестьяне испортят желудки, если будут есть что-нибудь другое, кроме хлеба, испеченного из маисовой муки. Поэтому, прежде чем сеять маис, господа выясняли сначала наличие домашнего скота, а затем и число крестьянских душ. Часто, когда наступала осень, в крестьянских амбарах не оставалось маисовой муки, но и время жатвы крестьяне каждый год встречали без радости. Они понимали, что это не их жатва. Они знали, что эта жатва — их очередное страдание и что они, подобно мертвецам в некоторых легендах, бредут от могилы к могиле, повторяя проклятия своему господину.

Всякий раз с началом жатвы в египетских деревнях распевают печальные песни о тех, кто ушел сражаться за свободу и не вернулся; о жизни, текущей капля за каплей; о труде, затраченном понапрасну; о горизонте, черном от копоти порохового дыма; о печали по отнятому миру. И как только кончается жатва, затихают голоса, в деревне остаются лишь уставшие люди, палящее солнце и белые голуби, мирно клюющие зерна пшеницы.

В поле окруженный голубями сидел трехлетний ребенок, босой, в изодранной рубашонке. Он не работал, так как не был еще в состоянии держать в своих ручонках мотыгу. Он смеялся, хлопал в ладоши, протягивал голубям зерна пшеницы, которые они охотно клевали. Голуби садились на его голову, а он, закрыв глаза, заливался звонким смехом. Он наслаждался своим детством, не ведая ни о каких превратностях жизни. Английские солдаты, пришедшие поохотиться на голубей, с неудовольствием видели, что голуби не хотят улетать от ребенка. Неужели они вернуться без добычи?.. Терпение покинуло их, один из солдат, подняв с земли камень, швырнул им в голубя и попал в ребенка. Голубь вспорхнул, а ребенок заплакал. Плач ребенка, нарушивший дневную тишину, услышала одна из женщин. Посмотрев вокруг, она не нашла ни матери, ни отца ребенка. В жестокой битве за существование, которую ведут крестьяне, и в изнуряющей борьбе за кусок хлеба ради своих детей родители иногда совсем забывают о них. Вот и теперь мать ребенка была далеко, за стогом соломы, и, согнувшись над землей, подбирала и очищала от пыли разбросанные колосья пшеницы. Отец в это время насыпал в мешок зерно. И если бы женщина не собирала в поле колосья, а отец ребенка не насыпал зерно в мешок, то неизвестно, какая кара ожидала бы их обоих.

Женщина стала звать: «Эй! Мать Мустафы, возьми своего сына!» Но мать Мустафы не слышала ее. Тогда женщина подошла к ребенку и посмотрела вокруг.

Их было пятеро: семнадцатилетний парень из Ливана, двое парней лет по двадцати пяти из Думы, сорокалетний мужчина из Хаурана, и Шаалан, которому едва минуло двадцать лет, хотя на вид ему можно было дать все тридцать.

Никто не знал, откуда он пришел в деревню. Как-то утром, направляясь на работу в поле, ливанец Джорджес спросил его: «Откуда ты пришел, юноша?» Шаалан бросил на него быстрый взгляд и, продолжая свой путь, тихо ответил: «Из обширной страны трудящихся…»

В темный июльский вечер 1915 года эти пятеро крестьян лежали, с трудом втиснувшись в узкое стойло. Их «жилье» примыкало к большому хлеву, где спокойно спали три коровы. Коров охраняли две собаки, которые лаяли всю ночь напролет, соперничая в этом искусстве с размещенными в разных углах крестьянских садов другими псами. Хлев, где стояли коровы, был надежно защищен от нежелательных посетителей крепкой деревянной дверью.

Вход в стойло, в котором находились Шаалан и его товарищи, совсем не закрывался, и ничто не спасало отдыхающих батраков от «дружественных визитов» многочисленных собак.

— Возьми сигарету, Абу-Адиль… Закури… И расскажи мне о своей жизни. Я давно хочу спросить тебя, отчего ты всегда такой печальный, отчего твое лицо покрыто глубокими морщинами, отчего так редко и так невесело ты улыбаешься?

Абу-Адиль поднял на меня тяжелый, неподвижный взгляд и сразу отвел глаза; он смотрел куда-то вдаль, что-то вспоминая…

— Ты спрашиваешь, отчего?.. Всему виной война, друг мой, война…

Помолчав немного, он не спеша продолжал:

Я никогда не думал, друзья, что из-за пяти маленьких круглых медных курушей могут произойти события, о которых я собираюсь вам рассказать…

В тот памятный вечер уже начала сгущаться темнота и лил дождь. Я сидел в лавке и дрожал от холода. Мимо окон пробегали закоченевшие, скрюченные, как обезьяны, люди, одетые в грязные лохмотья. В тот вечер… Но, простите, я описываю погоду, а до сих пор не представил вам самого себя. Дело в том, что я, как вы знаете, очень скромен.

Я бедный юноша, полуинтеллигент-неудачник, и я… скуп. Скупостью, конечно, гордиться нечего, и, чтобы быть откровенным до конца, скажу: всякий раз, когда мне надо расплатиться с кем-нибудь, опуская руку в карман даже за мелкой монетой, я чувствую глубокую печаль и большую душевную борьбу. Это происходит не потому, что у меня есть какие-то особые черты характера, как стараются доказать некоторые, а потому, что слишком много страданий приходится мне испытывать, добывая каждый куруш. Я далеко не герой. Миллионы людей переживают такие же чувства, так же борются и так же страдают.

А если уж говорить о геройстве, геройство — это моя вера и вера миллионов в то, что наступят наконец дни, когда мы, сунув руки в карманы, найдем в них много-много курушей и сможем купить вдоволь хлеба для наших пустых желудков… и насытиться. Но вернемся к прерванному рассказу…

Мы осторожно пробирались по опушке леса. Сухие листья шелестели под ногами. Легкий ветерок шевелил ветви деревьев. Приглушенный шорох листьев казался ропотом возмущенных людей перед окнами дворца угнетателя-тирана.

Нас было четверо. У каждого за пазухой был спрятан сверток. Оглядываясь по сторонам, мы пробирались по лесу, словно мыши, остерегающиеся страшного кота. Нас преследовали. Каждую минуту мы могли очутиться в темной и сырой тюрьме…

— Подходим к дороге, — тихо произнес один из товарищей, показывая на проникающий сквозь деревья свет уличных фонарей.

Из леса мы выходили поодиночке, потом сошлись все вместе. Мы держались непринужденно, шутили, смеялись. Глядя со стороны, можно было подумать, что веселая компания возвращается с пирушки. По большой дороге всегда нужно идти смело, не оглядываясь, чтобы не привлекать к себе внимания.

Утро. Город охвачен забастовкой. На улицах тишина. Трамваи не ходят: городские власти боятся, что бастующие разобьют вагоны.

Махмуд только что оделся и в волнении мечется по комнате.

Победит народ или нет?.. Махмуд почти верит в его победу… Ведь он так часто в своих статьях и речах призывал «к сплочению, к единству рядов…» Помнит ли народ его слова?..

Махмуд нервничает. Он медленно приближается к открытому окну и вглядывается в длинную пустынную улицу… Магазины закрыты. Ребятишки, еле видимые в тучах пыли, играют на мостовой. По узенькому пыльному переулку, опираясь на тонкую палку, идет сгорбившийся старик, за ним — женщина с девочкой на руках. Вокруг ребенка вьется рой мух.

Новость облетела всю деревню: автомобиль господина задавил осла зеленщика Хайры! Когда жена Хайры услыхала об этом, она подняла такой вопль, что жители деревни мигом сбежались к месту происшествия. Соседка Хайры обошла все дома, разнося весть о случившемся несчастье.

Лицо у Хайры стало земляного цвета! Бедняга даже не знал, что сказать господину, стоявшему около роскошного автомобиля. Подоспевший староста уверял Хайру, что господин заплатит ему за увечье осла.

А кто в деревне не знает Хайры — зеленщика, который каждое утро объезжал деревню и, останавливаясь у каждого дома, вызывал хозяйку, предлагая ей свежие овощи.

— Госпожа Hyp, у меня есть для вас огурцы, помидоры, тыква, фасоль.

Сын мой, ты стал большим и видишь увечье своего отца. Даже когда я сижу к тебе спиной, я чувствую, что твои глаза устремлены на меня. Иной раз мне кажется, что я слышу, как твои губы шепчут: «Почему у всех людей два глаза, а у моего папы один?» Сын мой, я прекрасно понимаю, что тебе тяжело. А знаешь ли ты, как я мучаюсь, когда дети дразнят тебя твоим одноглазым отцом?

Сядь здесь, около меня, и послушай, что я тебе расскажу. Я хочу избавить тебя от необходимости задать мне этот вопрос, хочу успокоить себя. Недоумение, которое иногда появляется на твоем лице, омрачает мою жизнь, не дает мне покоя ни днем, ни ночью. Тридцать лет назад жил мальчик. Ему было столько же лет, сколько и тебе. Он каждый день, как и ты, ходил в школу. От его дома до школы был час ходьбы. Мальчик проделывал этот путь два раза в день с сумкой за плечами. Во всякую погоду — под дождем и под палящим солнцем — уходил он утром из дому и только вечером возвращался обратно. Мальчик рос сильным, никогда ни на что не жаловался, был всем всегда доволен. Только одного он боялся — отвечать учителю заданный урок.

Школа помещалась в одной неприглядной комнатушке маленького домика, приткнувшегося к стене деревенской церкви. В классе стояли старые парты, залитые чернилами, исписанные именами и цифрами, испещренные рисунками, которые вырезали ребята. Тут были новые рисунки и старые, сделанные еще их отцами и дедами. Но учителя не интересовало происхождение этих подписей и рисунков. Это был человек крутого нрава, и часто во время приступов плохого настроения он расправлялся с невиновными учениками за проступки их дедов, совершенные лет шестьдесят назад.

Утром занятия в школе начинались с того, что учитель посылал трех или четырех учеников в ближайшую рощу, принадлежавшую церкви, за прутьями. Учитель приказывал принести столько прутьев, чтобы их хватило на целый день.

После смерти Таниюса эль-Мурр целую неделю в его дом устремлялся народ, чтобы выразить сочувствие семье умершего. Казалось, что волнения, вызванные неприятной необходимостью выслушивать множество соболезнований, действовали на родных сильнее, чем горе от потери дорогого человека. Но таков обычай в Сирии. Традиции должны быть соблюдены, хотя бы разорвалось сердце и переполнилась чаша терпения. Посетители произносят слова соболезнования, как заученные молитвы, машинально повторяемые каждый день. А я, пишущий эти строки, сочувствую этой семье, но сочувствую не ее горю и потере, а тому, что, подавленная бедой, она вынуждена терпеливо выслушивать посетителей.

По милости аллаха принято, чтобы соболезнующие не задерживались долго в доме покойного. Они входят в комнату, сняв головные уборы; если же это бывает зимой, то остаются в верхней одежде.

Не думайте, что посетители хотят облегчить горе семьи покойного. Но их бывает много; комната не вмещает всех, и потому одни уходят, чтобы дать место следующим. Родственники усопшего сидят без движения, с опущенными глазами. В ответ на слова соболезнования: «Да возместит аллах вашу потерю тем, что сохранит вам жизнь» — они неизменно, почти бессознательно, повторяют: «Да сохранится и ваша жизнь».

С покойным Таниюсом эль-Мурр мне довелось встречаться, но я никогда не бывал у него дома. Несмотря на это, мой друг Бутрос Кировани заставил меня пойти с ним, чтобы выразить сочувствие семье покойного. Он сказал:

Умм Авад готовила орехи и миндаль для начинки теста. Внезапно она почувствовала какое-то тягостное беспокойство. Прервав песню, которую она тихо напевала, Умм Авад вытерла руки о край одежды и вышла во двор. Гнетущее чувство не оставляло ее. Кругом все было погружено в молчание, которое нарушалось лишь приглушенным журчанием ручейка, пересекавшего двор. Этот звук обострял ощущение одиночества. Умм Авад до боли захотелось, чтобы в эту минуту с ней рядом была какая-нибудь живая душа — соседка Умм Хамид или кто-нибудь из женщин, навещавших ее и доставлявших своей болтовней маленькое развлечение.

Испуганная, растерянная, стояла Умм Авад во дворе. Услышав звук поворачиваемого в замке ключа и увидев своего мужа Абу Авада, она с облегчением вздохнула и вернулась на кухню, говоря:

— Слава аллаху за достаток… Мужчина — опора жизни, да продлит аллах его годы…

Абу Авад прошел в свою комнату. Он шел медленно, опираясь на палку. Спина его была сгорблена больше, чем обычно, словно кто-то возложил на него тяжкую ношу.