— Ну, вот, наконец, мы и вышли за городские ворота, — молвил Себастьян, остановившись и вольнее озираясь кругом.

— Наконец? — со вздохом переспросил его друг Франц Штернбальд. — Наконец? Увы, так скоро, слишком скоро!

При этих словах они обменялись долгим взглядом, потом Себастьян ласково коснулся рукою чела своего друга и почувствовал его жар.

— У тебя голова болит, — сказал он с беспокойством, на что Франц ответил:

— Нет, это оттого, что сейчас мы должны расстаться.

Себастьян вернулся в город, а Франц, оставшись один, дал волю слезам. Прощай же и будь счастлив, повторял он про себя, только бы мне свидеться с тобой!

Земледельцы уже вышли на поля, и теперь кругом кипела деятельная жизнь и все пришло в движение; мимо проезжали крестьяне, в селах царила хлопотливая суета 

3*

, в амбарах работали. Как много людей успело уже встретиться мне, подумал Франц, и, верно, ни один из них и понятия не имеет о великом Альбрехте Дюрере, а я только и думаю, что о нем и о его картинах, только и мечтаю, как бы уподобиться ему. Возможно, они и вовсе не ведают о том, что на свете существует живопись, но от того не чувствуют себя несчастными. Не знаю и не понимаю, как терпят они такую жизнь, одинокую и оторванную от мира; они же прилежно занимаются каждый своим делом, и это благо, и да будет так.

Солнце меж тем поднялось высоко, укоротились тени, труженики разошлись по домам на обед. Франц представил себе, как Себастьян сейчас усядется за стол напротив Альбрехта Дюрера, и разговор пойдет про него, Франца. Он решил тоже прилечь отдохнуть в ближайшем лесочке и перекусить тем, что было у него с собой. Как освежил его прохладный аромат зеленой листвы, когда вошел он в рощицу! Все было тихо, лишь в кронах дерев порой поднимался шелест. Франц сел на мягкий дерн и достал свой альбом, чтобы записать день своего отправления в путь, потом полной грудью вдохнул свежий воздух, и ему стало легко и хорошо; он уже смирился с разлукой и считал благом все, что ни есть. Он развернул свои припасы и с удовольствием поел, теперь для него существовало лишь то, что окружало его в эту минуту, и все это было прекрасно.

Тут на дороге показался путник, он приветливо поздоровался с Францем — это был краснощекий молодой парень, он выглядел усталым, и Франц пригласил его присесть и разделить с ним скромную трапезу. Юный странник тотчас согласился, и оба они превесело пообедали и выпили вино, захваченное Францем из Нюрнберга. Затем незнакомец поведал нашему другу, что он — подмастерье кузнеца и тоже странствует, сейчас он направляется в Нюрнберг, чтобы как следует осмотреть этот достославный город и научиться у его искусных мастеров чему-нибудь полезному для своего ремесла.

— А ваш род занятий каков? — спросил он, закончив свой рассказ.

Наутро он проснулся от того, что под окном его бодро ворковали голуби, они заглядывали к нему в комнатушку, били крыльями, улетали и вскоре снова возвращались и, выгибая шейку, разгуливали перед окном. Через кроны лип пробивались в комнату солнечные лучи, Франц встал и быстро оделся; решительным взглядом окинул он чистое голубое небо, и все его замыслы ожили в нем, сердце забилось сильнее, все чувства в груди казались полнее и чище. Сейчас бы стоять с палитрой в руках перед большой доской и дерзновенно наносить на нее смелые образы, витавшие у него в душе! Утренняя свежесть укрепляет силы художника, и с первыми лучами солнца к нему нисходит вдохновение: ввечеру же его чувства растекаются и тают, в нем пробуждаются непонятные желания и предчувствия, он с волнением ощущает, что за пределами этой жизни лежит другая, стократ прекраснее, и скрытый в нем гений часто в тоске бьет крылами, стремясь освободиться и улететь в ту страну за золотыми закатными тучами.

Франц спел утреннюю песню, вчерашнюю усталость как рукой сняло; со свежими силами продолжал он путь. Птичий гомон доносился до него из каждого куста, росистая трава благоухала, а высоко над ним раздавались трели жаворонков — никогда еще не было ему так хорошо!

«Как это замечательно — странствовать, — говорил он себе. — Эти вольные просторы, все живое вокруг — в движении, высокое чистое небо и человеческий дух, который способен все это охватить и мысленно свести воедино! Блажен, кто скоро покинет тесные пределы родины, чтобы, подобно перелетной птице, испытать крепость крыл и покачаться на ветвях неведомых и еще более прекрасных. Что за миры открываются в нашей душе, когда на смелом своем языке взывает к нам прекрасная природа, когда каждый звук ее касается нашего сердца и приводит в движение все наши чувства. Мне, право, верится, что я стану хорошим художником, да почему бы мне им и не стать, коли все мое существо с такой силою обращено к искусству, коли нет у меня никаких иных желаний, коли я с радостью откажусь от всего другого в этом мире? Я не хочу быть так робок, как Себастьян, я хочу верить в себя».

В полдень он остановился отдохнуть в селении, расположенном в удивительно красивом уголке; здесь ему встретился крестьянин на телеге, который в тот же день собирался возвращаться к себе домой, за четыре мили. Франц сговорился с ним, чтоб тот его подвез. По дороге крестьянин, глубокий старик, много рассказывал нашему другу про свое хозяйство, про жену и детей. Ему уже сравнялось семь десятков, и он много чего насмотрелся на своем веку, лишь одна мечта у него осталась — повидать перед смертью славный город Нюрнберг, где не приходилось ему бывать никогда. Франц очень был тронут речами старика, ему казалось удивительно, что вот он вчера лишь покинул Нюрнберг, а старик говорит о нем так, как будто этот город за тридевять земель и лишь немногим избранным может посчастливиться туда попасть.

На закате добрались они до жилища крестьянина; детишки высыпали им навстречу, взрослые еще работали в поле, старуха расспрашивала мужа о родичах, которых он навещал, — конца не было ее вопросам, и он чистосердечно отвечал на все. Потом в доме захлопотали — стали приготовлять ужин. Франца усадили на самый удобный стул, чтоб он отдыхал, хотя он вовсе и не устал.

В этом городе Франц должен был передать письмо от Дюрера управителю одной большой фабрики. Он отправился к нему, но господин Цойнер был очень занят, так что он лишь бегло проглядел письмо и не мог долго разговаривать с Францем, однако же пригласил его на обед.

Франц огорчился и отправился бродить по городу, чувствуя себя ужасно одиноким. В Цойнере он увидел отталкивающую холодность, к тому же он рассчитывал на очень радушный прием, поскольку явился с письмом от столь дорогого ему учителя. К обеду он вернулся к долгу Цойнера — одному из самых больших в городе; с робостью поднялся он по широким ступеням в роскошную приемную; по всему здесь было видно, что это дом богатого человека. Его провели в залу, где блестящее собрание, дамы и кавалеры, все в нарядных одеждах, казалось, только и ждали, когда их пригласят к столу. Франца почти никто не замечал, а те, кто случайно вступали с ним в беседу, тут же прерывали ее, узнав, что он художник. Тут появился хозяин, и все столпились вокруг него, приветствуя его учтиво и дружески; он любезно поклонился каждому, в том числе мимоходом и Францу. Последний укрылся в оконной нише и, оробев, с бьющимся сердцем, смотрел на переулок внизу. Он впервые в жизни попал в такое большое общество. Внезапно жизнь представилась ему в совершенно новом свете: все эти благоприличные, хорошо одетые и образованные люди говорили о всевозможных пустяках — только не о живописи, тогда как он-то полагал, что живопись интересует каждого, а сам он как близкий друг Альбрехта Дюрера привлечет всеобщее внимание.

Сели за стол, место Франца оказалось почти в самом конце. Вино развязало языки, женщины говорили о нарядах, мужчины — о делах, хозяин дома разглагольствовал об улучшениях, которые он постепенно вводил у себя на фабрике, так что доход от нее существенно возрос. Особенно испугала Франца исключительная почтительность, с которой отзывались об отсутствующих богачах; деньги — единственное, что здесь ценят и уважают, думал он и не мог участвовать в общем разговоре. Противны были ему и молодые женщины, ибо они оказались вовсе не тихонями и скромницами, как он ожидал, они смущали его, впервые в жизни он с горечью ощутил, что беден и не умеет держать себя на людях. Со страху он выпил много вина, оно ударило ему в голову, оживленная застольная беседа возбуждала. Потом он перестал ее слушать, причудливые образы всплыли в его фантазии, и когда обед кончился, он машинально поднялся из-за стола вместе с остальными, сам того не заметив.

Общество перешло в уютный сад, и Франц опустился на дерновую скамью в сторонке, среди кустов и деревьев находил он отдохновение от людей, которые были ему так неприятны. Ему дышалось вольнее, про себя повторял он песни, которые узнал в юности и давно уже не вспоминал. К нему подошел хозяин дома; Франц встал, и они, беседуя, углубились в тенистую боковую аллею.

— Итак, вы отправились в путешествие? — спросил Цойнер.

Мы снова встречаемся с нашим юным другом неподалеку от одной деревушки на берегах Таубера. Он сделал крюк, чтобы навестить своих родителей, — двенадцатилетним мальчиком он случайно попал в Нюрнберг и упросил отдать его в учение к мастеру Альбрехту 

5*

, в Нюрнберге у него были дальние родственники, которые помогли ему. Родители же его были крестьяне, и он давно уже не получал от них весточки.

И вот ранним утром мы застаем его в небольшом лесочке подле деревни. Здесь некогда он играл, здесь, погруженный в раздумья, часто бродил один в тихие вечерние часы, когда сгущались тени и низко стоящее солнце багряными трепетными лучами пробивалось меж стволов. Здесь впервые пробудилось в нем влечение к живописи, и теперь он вступил в этот лес как в святилище. Одно дерево он любил больше всех других, и бывало никак не мог от него оторваться; сейчас он с нетерпением разыскивал его. То был могучий дуб с огромной кроной, дарившей прохладу и тень. Франц нашел дерево, дерн под ним был все так же мягок и свеж. Как живо вспомнились Францу на этом месте чувства, которые испытывал он ребенком! Вспомнилось, как ему хотелось посидеть вверху, на кудрявой макушке дерева, и оттуда озирать окрестные дали, как он завидовал птичкам, прыгавшим с ветки на ветку и резвившимся в темной листве: им не надо возвращаться домой, подобно ему, их жизнь — вечное веселье, каждый час озарен сияньем, они вдыхают вольный воздух, а возвращают назад песни, они видят зарю, и утреннюю и вечернюю, у них нет школ и строгого учителя. Ему вспомнилось все, о чем он тогда думал, все его ребяческие понятия и ощущения, чередой проходя перед ним, протягивали к нему свои ручонки и радушно приветствовали его; его даже испугало то, что он снова стоит под этим старым деревом и снова думает и чувствует, как тогда, что он — все тот же. Протекшие годы и перемены, с ним случившиеся, вмиг отпали, и он опять был мальчиком, времена детства были ему так близки, так понятны, что все остальное представлялось мимолетным сном. Ветер шумел в могучих ветвях дерева и навевал смутные чувства и воспоминания из самых далеких лет, и словно бы завесы одна за другой спадали с души Франца, и он видел только себя и милое сердцу прошлое. Он вспоминал, как чтил своих родителей и чему научился из первых книг, вспоминал свои игрушки, свою любовь к некоторым неодушевленным предметам.

«Кто я? — спросил он себя и медленно огляделся. — Почему прошлое с такой силой оживает в моей душе? А ведь все это, и своих родителей тоже, я, по совести говоря, почти забыл, и так надолго! Мыслимо ли, чтобы искусство ожесточало наши сердца, подавляя самые добрые и нежные порывы? И все-таки причина может быть только в том, что мое влечение чересчур занимало меня, отгораживало от всего, заслоняло от меня всю жизнь».

Он все стоял, задумавшись, и снова ему пришли на ум мастерская, Альбрехт и его собственные копии, он увидел перед собой своего друга Себастьяна и в одно мгновение как бы услышал все то, о чем они когда-либо говорили; потом снова огляделся и ему показалось, что сама природа, небеса и шелест леса, и любимое дерево дарят дыхание и жизнь его картинам, прошлое и будущее утверждали его влечение, и все, что он думал и чувствовал, было ценно для него лишь потому, что привело его к искусству. Быстрыми шагами он двинулся дальше, ему чудилось, что деревья зовут его, из каждого куста выступают призраки, желающие его удержать, он бросался из одного воспоминания в другое и блуждал в лабиринте странных ощущений.

Он вышел на поляну и внезапно замер на месте, почему — он и сам не знал, и помешкал, чтобы поразмыслить над этим. Наверное, здесь он должен припомнить нечто несказанно дорогое, милое его сердцу; каждый цветок в траве дружески кивал ему, как бы стараясь помочь его памяти. «Здесь, ну конечно же здесь!» — сказал он себе, доискиваясь до сияющего образа, словно бы скрываемого черными тучами на самом дне его души. Вдруг слезы брызнули у него из глаз: с соседнего поля донеслись одинокие звуки шалмея, и теперь он вспомнил все. Шестилетним мальчиком бродил он по лесу и на этом самом месте собирал цветы, тут подъехала карета, из нее вышла женщина и помогла выйти ребенку, они гуляли по зеленой поляне перед глазами у Франца. Ребенок, миловидная белокурая девочка, подошла к Францу и попросила у него цветы, и он подарил ей их, не оставив себе даже самых своих любимых, а старый слуга в это время играл на лесном роге, производя звуки, казавшиеся маленькому Францу волшебными. Так прошло время 

Как любит дух мой обращаться к доброму старому времени и, блуждая по нему, навещать художников и героев, из которых немало позабытых ныне! Как люблю я слышать и читать о вас, мастера, прославившие в ту пору нидерландское искусство — Лука Лейденский, Энгелбрехт

{17}

, Ян ван Мабюсе

{18}

и другие, с какой радостью созерцал я всегда ваши творения, мимо которых равнодушно проходит большинство! С такой ли же охотою последует и дух читателя за мной в те времена, куда влечет меня мое детское пристрастие? Захочется ли вам расстаться с нынешним миром, который тесно обступает вас, в котором даже и самые мелочи представляются вам важными? Ах, если б я мог внушить всем то теплое чувство, которое вложило мне в руку перо и заставляет меня так часто раскрывать старинные книги, останавливает мой взгляд на дорогих сердцу портретах, так что каждая черта и каждое выражение лица этих старых мастеров навсегда запечатлевается в моей памяти! Но не хочу спорить с тем, кто нетерпеливо отложит в сторону эти страницы и предпочтет обратить свой дух к новейшим событиям, которые одни его и трогают. Эту скромную, непритязательную повесть я посвящаю тем юношам, чья любовь пока еще находит пищу в них самих и не предалась потоку событий, совершающихся в мире, кто пока еще искренно наслаждается созданиями собственной фантазии и недоволен, когда действительная жизнь мешает им мечтать. Если вы — те, кого я разумею, — восторгаетесь искусством, если чувствуете в себе влечение к великим шедеврам или героям прошедшего, если любите свое отечество и не спешите, с восторгом вознамерившись достичь почти чрезмерного совершенства, рьяно осуждать своих инакомыслящих братьев, если дух ваш способен отвратиться от мнимо великого и с любовью созерцать также и безделицу, тогда я писал для вас. И в таком случае к вам я мысленно обращаюсь, от вас жду понимания и верю, что вам чуждо то чванство, которое склонно почитать себя превыше величайших людей, каких рождала природа. Вам посвящена вся моя книга, и я утешаюсь тем, что вы где-нибудь да существуете и с удовольствием выслушаете меня.

Время близилось к полудню, когда Франц Штернбальд, сидя под деревом в чистом поле, созерцал большой город Лейден, раскинувшийся перед ним. В тот день он рано тронулся в путь, чтобы достичь Лейдена во благовременье; теперь он отдыхал, и удивительно ему было, что этот прославленный на весь мир город, который он часто видел на картинах, теперь сам лежал перед ним как картина, в величии своих высоких башен. Сам себе он представлялся одной из тех фигур, какие обычно изображают на переднем плане подобных пейзажей, и он словно бы увидел самого себя на рисунке или картине — как он лежит под деревом, глядя на город перед ним. Вообще он очень часто воспринимал свою жизнь как сновидение, и в таких случаях стоило некоторых усилий поверить в доподлинность окружавших его предметов. Поскольку он умел точно и живо сохранять в своей фантазии целые картины, скопища людей, причем каждую фигуру с подробностями, и потом вновь вызывать их перед своим мысленным взором, он иногда сам не знал, что окружает его — действительность или создания его воображения.

В руках он держал свой альбом, а чужой — его находка — лежал перед ним в траве. Он только что сделал набросок головы и снова стер его, сочтя, что в нем нет никакого сходства с оригиналом: должен же он был изображать лицо незнакомки, неотступно занимавшей его воображение. При этом он вновь вызывал в памяти все обстоятельства встречи и каждое сказанное ею слово, он видел прелестную игру ее лица, милые улыбки, несказанное изящество каждого движения, все это снова чередой прошло перед его очами, и он почувствовал себя таким чуждым ей, таким далеким, навеки разлученным с нею, что ясный день, искрящаяся трава, чистые воды замутились и исполнились печали; для него цвели и пахли лишь те несколько засохших цветков, которые он с нежностью созерцал; потом он откинулся назад, опершись на дерево, шумевшее и шептавшее у него над головой, словно бы утешая и пророчествуя. Франц внимательно вслушивался, будто понимал эти звуки; ибо хотя язык природы нам невнятен, мы чувствуем, что слова ее исполнены значения и охотно слушаем ее чужеземный говор.

И поскольку каждая черта на рисунке мнилась ему лишенной выражения и вообще нестоящей, он перестал рисовать и снова предался созерцанию городских башен, чьи шиферные крыши ярко блестели на солнце. «Итак, сейчас я вступлю на эти улицы, — сказал он самому себе, — я увижу великого Луку, о котором мне с такой любовью рассказывал Альбрехт Дюрер, Луку, который еще в детстве был художником, и стал известен, не достигнув шестнадцати лет. Я услышу его и почерпну мудрость в его словах, я увижу его новые творения и смогу выразить ему свой восторг; ах, если б только я мог, не стыдясь, предстать пред его очи! Но я ничего не сделал, у меня еще нет права отрекомендоваться ему художником, я — никто и должен стыдиться перед всяким достойным человеком».

Франц поспешно встал и быстро зашагал в город; он был уже у самых ворот и видел входящих и выходящих из них людей, как вдруг хватился чужого альбома и вспомнил, что оставил его под деревом; он сильно испугался и еще быстрее зашагал обратно. Дерево было так далеко, что отсюда его не было видно, и Франц побежал изо всех сил. Наконец он увидал его вдалеке, и тут же заметил двух путников, направлявшихся, видимо, к тому же дереву. Страх Франца, как бы они не поспели раньше его, прямо-таки не поддается описанию, он был уверен, что, найди они альбом, они никогда не отдадут его ему. Наконец, он достиг цели: альбом по-прежнему лежал в траве, Франц поспешно поднял его и бросился на траву под деревом, не отрывая от альбома глаз и осыпая его поцелуями; путники же прошли мимо, не оглянувшись на него. Сердце у Франца бешено колотилось, он обливался потом и был так счастлив, как будто только сейчас впервые нашел альбом; с глубоким волнением осознавал он, что чуть его не лишился. Путники уже почти скрылись из виду, а он решил отдохнуть под этим деревом, ставшим ему столь дорогим, и переждать полуденный зной 

Франц пробыл в Лейдене дольше, чем предполагал, ибо Лука передал ему несколько своих заказов, и Франц написал эти портреты к полному удовольствию мастера. Часто беседовали они об искусстве. Франц полюбил Луку, но ни на минуту не мог проникнуться к нему тем доверием, какое испытывал к своему учителю, в присутствии Луки он всегда чувствовал себя подавленным, свободный полет его мыслей был скован; когда Лука, бывало, развеселится, это подчас даже пугало его, ибо весьма отличалось от того, как выказывал свою веселость он сам. Порой он старался заглушить в себе восхищение, какое внушал ему нидерландский мастер, ибо видел в нем всего лишь ремесленника, но затем, вновь оценив всю живость и изобретательность его ума, неутомимое усердие, любовь к прекрасному, стыдился своего недоверия 

9*

.

Однажды поутру он пришел в мастерскую к Луке, и — представьте себе! — каково же было его удивление и радость, когда подле нидерландского мастера он увидел своего учителя, своего бесценного Дюрера. Он подумал было, что это обман зрения: но Дюрер встал и от души заключил его в объятья; все три художника были до чрезвычайности рады встрече. Вопросы и ответы сыпались невпопад, в особенности неугомонный Лука не давал беседе обрести спокойное течение, вновь и вновь принимаясь удивляться и радоваться. Он потирал руки и хлопотал вокруг гостя; то показывал Альберту какую-нибудь картину, то задавал все новые вопросы. Франц отметил, как прекрасна ровная и сдержанная радость Альберта по сравнению с неугомонным беспокойством Луки. Такое же наслаждение доставляло Францу наблюдать разительное внешнее несходство двух художников, столь близких друг другу в своих творениях. Дюрер был высок и строен, кудри красиво и величественно обрамляли его голову, в лице была значительность и вместе мягкость, выражения на нем сменялись медленно, а прекрасные карие глаза горели, но взгляд их был приветлив. Франц ясно увидел разительное сходство черт Дюрерова лица с теми, какие живописцы обыкновенно придают Спасителю

{21}

. Лука рядом с Альбертом казался еще меньше ростом; лицо его менялось ежесекундно, глаза — скорее живые, нежели выразительные, гладкие русые волосы коротко подстрижены.

Альберт рассказал, что он давно уже чувствует недомогание и что предпринял это далекое и утомительное путешествие в Нидерланды

— Желание увидеть вас, мастер Лука, — сказал он, — всего сильнее побуждало меня отправиться в путь, ибо его я испытывал уже давно, и не знаю, стал ли бы я давать такой крюк, чтобы посетить какого-либо иного художника, ибо, насколько я их знаю, кроме славного мастера Луки никто ничем не примечателен для меня.

Лука поблагодарил и снова забегал по мастерской, счастливый тем, что принимает у себя великого Альберта Дюрера. Потом он показал ему несколько своих последних работ, и Альберт похвалил их с большим знанием дела. Сам он привез с собой несколько новых гравюр, которые подарил нидерландцу, а тот взамен тоже выбрал гравюру и протянул ее Альберту.

Настало утро. Франц нашел попутчиков, они собирались плыть по каналу в Роттердам, а там нанять судно побольше, которое доставит их в Антверпен.

Стояла ясная погода, когда веселая компания села в лодку. Франц разглядывал своих попутчиков одного за другим, все это были люди ничем не примечательные, кроме одного юноши лет двадцати, необыкновенно красивого лицом и изящного в движениях, Франца всегда больше тянуло к молодым людям, нежели к старым; с последними разговаривал он неохотно, ибо редко когда бывал с ними согласен. В их обществе он особенно мучительно стеснялся и в то же время всегда замечал, что утомляет их своей чрезмерной живостью, ребячливостью; тем не менее порой они поглядывали на него сверху вниз с каким-то вроде бы даже состраданием, с какой-то деспотической терпимостью, как бы говоря, что в конце концов все эти бурные чувства пройдут, а он крепко встанет на ноги на их спокойной и холодной земле. Часто он чувствовал себя униженным, если они любили те же предметы, которые почитал он, однако же раздавали хвалу и хулу, одобрение и снисхождение с видом воплощенной справедливости, так что от любви-то почти ничего не оставалось. Он же, напротив, привык не скупиться, не отмерять и не ограничивать свою любовь, а предоставлять ей полноводным потоком изливаться на священную землю искусства, его обетованную страну; чем сильнее любил он, тем лучше было у него на душе.

Франц не мог оторвать взгляд от того юноши: его веселые, ясные карпе глаза и вьющиеся волосы, открытый лоб и вдобавок ко всему пестрый чужеземный наряд возбуждали его любопытство.

Судно продолжало путь, слева насколько хватал глаз раскинулась плоская равнина. Попутчики казались задумчивы, а быть может устали: все рано поднялись в это утро; только тот юноша с живостью озирал окружающие картины своими большими глазами. Один пожилой господин вынул книгу и начал читать, но вскоре задремал. Остальные, видно, хотели завязать беседу.

— Господин Вансен заснул, — обратился один из них к своему соседу. — Чтение не идет ему впрок.

Суета большого торгового города Антверпена была Францу внове. С удивлением наблюдал он, как людские потоки сливаются, образуя постоянно волнующееся море, однако ж каждый человек в отдельности видит перед глазами лишь свою выгоду. Здесь Францу не приходили в голову замыслы картин, более того, когда он видел это скопище больших кораблей, наблюдал всю суету, направленную на то, чтоб выручить побольше денег, всеобщий напряженный интерес к торговле, людские толпы на бирже, ему казалось невозможным, чтобы кто-нибудь здесь мог предаваться несуетному искусству. Он слышал лишь о том, какие суда пришли в порт, какие отплывают, каждый мальчишка знал имена самых почтенных купцов, на прогулках коммерсанты продолжали свои торговые переговоры и совершали сделки. Франц был так оглушен этой новой стороной жизни, раскрывшейся перед ним, что она даже не подавляла его.

Вансен не принадлежал к видным купцам и заключал лишь незначительные сделки, в городе его почти не знали, однако же благодаря неусыпной бережливости он сколотил немалое состояние. Штернбальд вскоре посетил его, и дом нового друга стал для него тихим приютом, где он спасался от буйного водоворота города. Вансен жил на глухой окраине, за его домом был небольшой сад; притом он редко говорил о своих торговых предприятиях, не имел привычки из тщеславия рассказывать посторонним о своих коммерческих сделках, в которых те ничего не понимали; напротив, он любил поговорить об искусстве и считал для себя почетным слыть за знатока. Штернбальд с его детской душой вскоре привязался к нему, в своей непосредственности он ценил этого человека выше, чем тот стоил, ибо любовь Вансена к живописи была лишь слепым увлечением, предметом которого по чистой случайности стало это искусство. Вансен начал покупать картины и, приобретя кое-какие познания, продолжал интересоваться картинами и их создателями из одного только тщеславия и страсти копить и собирать. Таковы чаще всего и бывают причины, побуждающие большинство людей к занятиям наукой, или вообще своим делом, и наивный художник сильно ошибается, ежели видит в них родственные души, таких же почитателей искусства, как он сам.

У Вансена была единственная дочь, которую он безумно любил. В своем ближайшем окружении она слыла красавицей, и в самом деле была миловидна. Купец попросил нашего молодого художника написать портрет дочери, и Франц живо взялся за работу. Воображение его было не слишком захвачено, и он не предъявлял к себе чересчур высоких требований, так что картина быстро продвигалась вперед и удалась ему необычайно. За это время он повидал несколько картин, привезенных из Италии, и по их образцу улучшил свой колорит.

Франц заметил, что дочь купца всегда очень печальна; он пытался ее развеселить и нередко, рисуя, велел играть на каком-нибудь инструменте веселые песни, но это обычно оказывало обратное действие, дочь купца становилась еще печальнее и даже плакала; от отца же она тщательно скрывала свою тоску. Франц был слишком честен, чтобы втираться в доверие к страдающей девушке, да он и не знал, а может и презирал те уловки, которые позволили бы ему стать наперсником тайны; и потому в ее присутствии его всегда охватывало смущение.

В доме Вансена часто собирались самые различные гости, которые образовали нечто вроде академии и от которых хозяин почерпывал те фразы, которыми он, в свою очередь, блистал в обществе других. Франц всегда очень внимательно прислушивался к этим разговорам, ибо доселе не приходилось ему слышать, как сталкиваются между собой столь различные мнения. В особенности привлекал его один старик: его речи Франц выслушивал с особенным удовольствием, ибо каждое слово было отмечено печатью ума своеобычного и твердого в своих суждениях. В один из вечеров хозяин, как было у него заведено, затеял разговор об искусстве и стал распространяться о том несравненном наслаждении, какое испытывает он, глядя на хорошие картины. Все подхватили, только старик хранил молчание, и когда, наконец, от него решительно потребовали, чтобы он высказал свое суждение, произнес:

Зима близилась к концу, и Рудольф Флорестан тем временем возвратился в Антверпен. Франц написал еще несколько картин, но друга своего Вансена продолжал посещать очень усердно; его дочь поправилась, по выглядела всегда грустной и недовольной.

Однажды утром он застал Вансена одного, было воскресенье, и потому купец был свободен от дел.

— Вы пришли очень кстати, — приветствовал он художника, — я уже давно хотел поговорить с вами об одном деле, но все не представлялось подходящего случая и времени.

Они сели, и Вансен продолжал в доверительном тоне:

— Чем ближе я узнаю вас, милый Штернбальд, тем выше ценю, ибо юношеская мечтательность, которая подчас увлекает вас, наверняка с годами пройдет. Это, видите ли, единственное, что я могу, пожалуй, поставить вам в упрек, в остальном же я так люблю вас, как никого доселе. К тому же вы привержены тому виду искусства, который я от юности моей ценил выше всякого другого. Но скажу прямо, куда я клоню. Не знаю, заметили ли вы, как странно ведет себя моя дочь с тех пор, как вы появились в нашем доме; до того, как увидеть вас, моя Сара никогда не предавалась меланхолии, она была сама веселость, вы переменили весь ее прав. Теперь скажите мне откровенно, она вам нравится?

В одной старинной книге, находящейся в моем собрании, я всегда с особенным удовольствием перечитываю следующие строки:

О юность! Ты — сладостная весенняя страна, лежащая в лучах солнца на пороге жизни, повсюду кругом цветы и свежая лесная зелень, они как бы подмигивают тебе нежными глазками, радостно приветствуют тебя веселыми голосами! Ты — рай, в него же вступает всякий из потомков Адама и всякий его теряет.

Райские кущи, полные цветения, звучащие мелодиями! Томление веет и играет в сладостных рощах юности. Золотое прошлое, чудесное будущее: оно манит словно бы соловьиными голосами сирен; луна мерцает на дороге, нежные ароматы поднимаются из долины, серебряный родник бежит с горы. О юноша, в твоей душе поднимается утренняя заря, в лучах и волшебном блеске облаков: затем приходит день, и без следа испаряется тайное томление; улетают все ангелы любви, и ты остаешься наедине с собой. Неужли все, к чему ты так страстно простирал руки, было лишь миражом и игрой теней?

Эту старинную песню с ее детски наивным слогом я избрал вступлением к третьей книге моего повествования. Неизвестный автор оплакивает в ней свою давно прошедшую юность, и воспоминания развертываются перед ним в звуках и образах, которые не оставят равнодушным ни меня, ни любого, кто прочтет эти строки. — Как много времени протекло с тех пор! Как знать, быть может, много спустя некто неведомый мне откроет эту книгу и его также тронут слова песни. Не значит ли это, любезный читатель, что существует вечная юность? Пока ты вспоминаешь о прошлом, оно живет в настоящем: предвкушение грядущего обращает будущее в настоящее; изменение природы вокруг тебя — лишь кажущееся; подобно летучим облакам действительность скрывает внутреннее солнце. Солнечные лучи чередуются с тенью; в постоянном обновлении не существует старости.

Еще в пути им встретился тот самый человек, которого они собирались посетить в близлежащем городе; случайно они завязали с ним разговор и таким образом узнали, что это был он. Человека этого звали Больц, был он ваятелем и сейчас направлялся в Нюрнберг, где и жил. Он возвращался из Италии вместе со спутником, одетым в монашескую рясу.

Франц был рад снова встретить человека, который скоро увидит его любимый город, будет беседовать с Дюрером; и потому он с распростертыми объятиями встретил незнакомцев. Больц и монах, напротив, не проявляли особой любезности.

Разговор шел об искусстве, и Франц с нетерпением допытывался:

— Что благородный Рафаэль Урбинский? Видели вы его?

Ответил ему монах.

Продолжая путь, Рудольф и Франц говорили о новых знакомцах, с которыми только что расстались. Франц сказал:

— Сам не пойму, в чем тут причина, но с первого взгляда мне ужасно неприятен был этот ваятель, и чем больше он говорил, тем больше росла моя неприязнь. Даже дружелюбные слова, сказанные на прощанье, покоробили меня в глубине души.

— А в монахе, — отозвался Рудольф, — было, наоборот, что-то очень привлекательное, и я сразу почувствовал к нему доверие; он показался мне мягким, обходительным человеком, который ко всем относится доброжелательно 

17*

.

— Жаль, — продолжал Штернбальд, — что монах не рассказал нам историю того старика, о котором он упомянул 

18*

. Может статься, что многое в ней было бы весьма поучительно для меня.

— Слишком уж у тебя чувствительная душа, милый друг, — возразил Рудольф. — Все-то на свете на тебя воздействует и все влияет.

Тут общество распалось, и после всей сутолоки Франц с удовольствием вышел из дому и направился в дворцовый парк 

23*

. Нарядно одетая дама, которую он сначала не узнал, встретилась ему в одном из переходов; это была не кто иная, как прекрасная охотница. Они приветливо раскланялись, но после непродолжительной беседы снова расстались. Франц в задумчивости рассматривал искусно сделанный фонтан, приятно освежавший воздух своими хрустальными струями и издававший нежное журчанье, под которое еще охотнее и приятнее заливались птицы. Он вслушивался во все это многообразие прелестных звуков, в этот своеобразный дуэт фонтана и лесных обитателей, а потом дух его снова унесся в удивительную волшебную даль.

«Что это: обман зрения или правда? — спрашивал он себя; — уж не знаю, то ли и в самом деле мне всюду встречается ее прекрасный образ, то ли он лишь всюду мерещится мне? Эта графиня похожа на нее — ту, чьего имени я не знаю, кого я ищу, но с такою медлительностью, ради кого я живу и кого наверняка потеряю».

Из кустов раздались звуки флейты, и Франц присел на дерновую скамью в тени, чтобы послушать на покое. Музыка смолкла, и хорошо знакомый голос запел:

Это был Рудольф, и теперь он вышел из зарослей и присел рядом с Францем на ограду фонтана.

Между тем, прошло несколько дней; Штернбальд приступил к портрету графини, а рядом с ней он должен был написать того самого рыцаря, который был похож на монаха. Красота модели всецело занимала художника, он и сам уже не понимал, в чем тут причина: напоминает ли ему охотница его незнакомку, или он полюбил самую охотницу. Именно в этом костюме, примерно такой, какою он увидел ее впервые, графиня пожелала быть изображенной на портрете.

Франц часто просил, чтобы во время сеансов в зале звучала музыка, его рука словно бы становилась от этого более уверенной и умелой, и усилия духа, направленные на достижение подлинного искусства, более приятными. Часто его охватывал трепет, когда он разглядывал и перерисовывал нежные очертания груди, когда пытался передать лукавый блеск ее пылких глаз.

Флорестан покинул замок и снова бродил где-то в окрестностях, ибо ему вечно не сиделось на месте. Франц хотел использовать это время, чтобы написать пространное письмо своему Дюреру и Себастьяну, но откладывал его со дня на день. В иные дни во время сеансов графиня много говорила, и это сильно отвлекало его.

Графиня была непостоянна в своих настроениях, сегодня — одна, назавтра — совсем другая, более того, расположение ее духа могло полностью перемениться мгновенно. Когда она бывала печальна, Франц испытывал к ней нечто вроде участия, впадал, однако ж, в мучительное смущение, когда она, развеселясь, вела себя с ним чересчур непринужденно и просто. В таких случаях музыка поддерживала и успокаивала его, ее аккорды словно бы придавали ему дерзости и смелости, звуки точно любящие друзья были ему опорой, рука быстрее и лучше выполняла его волю. Не иначе как Франц с каждым днем становился все милее графине; он обычно работал молча, тем больше говорила она: живая и подвижная, она не могла угомониться ни на минуту, вечно ее что-нибудь беспокоило, она все время что-то рассказывала, и ее резвость нередко мешала Францу в работе.

Так, среди прочего, она рассказала ему, что у нее есть родня в Италии, в Риме, и обещала дать ему письма к этим родственникам. Она живописала быт и нравы всей семьи, а также до мельчайшей подробности описала привычки и черты каждого отдельного ее члена и даже представляла их всех в лицах, что порой заставляло Франца прекращать работу; бывало и так, что она прерывала сеанс, когда ей вздумается, и предлагала Францу прогуляться с ней в саду. И тут она часто погружалась в печальные раздумья, разражалась горестными жалобами, и Францу приходилось, взяв себя в руки, играть роль друга-утешителя.

Из кельи послышался шум и перебранка, и вскоре из нее вышли отшельник и пилигрим, оба в крайнем возбуждении; а в это время из леса появился высокий статный муж, и Родериго тотчас поспешил к нему и заключил его в объятья.

— О, мой Лудовико! — воскликнул он. — Ты вернулся? Как ты сюда попал? Здоров ли и благополучен? По-прежнему ли неизменна дружба твоя ко мне?

Тому никак не удавалось вставить слово в ответ на восторги Родериго, а оба святых мужа тем временем продолжали свою ожесточенную перебранку. Услышав имя Лудовико, Флорестан оставил Штернбальда, тоже поспешил к нему и воскликнул:

— Если вы и впрямь Лудовико, благодарение господу! Не могу выразить, как мы рады вам в нашем уединенном пристанище.

Штернбальд, всеми покинутый, не мог прийти в себя от удивления, а Лудовико обнял своего друга, потом весело произнес:

Однажды, когда Штернбальд бродил по городу, ему почудилось, будто вдалеке промелькнул ваятель Больц, однако человек, которого он принял за Больца, быстро скрылся из глаз. Франц наслаждался, блуждая в сутолоке незнакомых людей. Была ярмарка, на которую съехались продавать и покупать товар самые различные люди из близлежащих городков и деревень. Франца радовало общее веселье, светившееся на лицах, вызывавшее громкий хаос разных звуков.

Он стал в сторонке, наблюдая за вновь прибывшими или теми, кто уже возвращался, закупив нужного товару. Изо всех окон на рыночной площади смотрело множество людей, наблюдавших за ярмарочной суетой. Франц сказал себе: «Что за прекрасная картина! И можно ли изобразить ее на холсте? Подражание этому прекрасному беспорядку не удастся ни одному художнику. Ведь именно беспрестанная смена фигур, столкновение многообразных интересов, безостановочное движение как раз и делают картину столь восхитительной. Здесь смешались все одежды, цвета, люди разного пола и возраста теснятся, не обращая внимания на соседа, блюдя лишь свой интерес. Каждый смеясь ищет и находит то, чего ему хочется, словно боги вдруг опрокинули на землю гигантский рог изобилия, и дело стало лишь за тем, чтобы вся эта масса людей усердно искала и выхватывала что кому надо.

Ходили тут и люди с картинами в руках, содержание которых они изъясняли толпе, привлекая множество народу. На холстах были грубо намалеваны фигуры. Была здесь история о ремесленнике, во время путешествия попавшем в руки пиратов и проданном в позорное рабство в Алжир. Изображено было, как он вместе с другими христианами тащит плуг в огороде, а надсмотрщик погоняет его ужасным бичом. Другая картина представляла предиковинное чудище, которое, как утверждал продавец, недавно было выловлено в Средиземном море. Голова у него была человечья, на груди панцирь, ноги, напоминающие по форме руки, и большие плавники, задняя часть тела — как у лошади.

Народ дивился. «Вот оно, — сказал себе Франц, — то, что нужно толпе, что нравится всем. Удивительная судьба, о которой каждый думает, что она может постигнуть и его, раз уж постигла другого человека из его сословия. Или нечто невероятное до смешного. Вот какие ожидания должен исполнять художник, вот каким склонностям потрафлять, если он хочет нравиться».

На другой стороне рыночной площади раскинул лоток лекарь, визгливо расхваливавший свои зелья. Он рассказывал о самых неслыханных чудесах, которые будто бы совершал при помощи этих снадобий. У него тоже торговля шла бойко, люди удивлялись и покупали.

Из Флоренции он отвечал другу своему Себастьяну следующим письмом:

Милейший Себастьян!

Хотелось бы мне сказать тебе: мужайся! — если бы только ты был в состоянии внять моему слову. Да только, к несчастью, мы так устроены, что другой лишь в том случае может нас утешить, когда и сами мы легко бы утешились. И потому, любезнейший друг, я лучше помолчу, да ведь и у тебя — как знать, — настали уже светлые дни.

Как бы там ни было, милый брат, не отчаивайся и живи дальше, помни, что и печальные дни пройдут столь же неизбежно, как и радостные, что в нашем изменчивом мире ничто не долговечно. Да утешит нас это в горе и да смирит чрезмерную радость.

Франц оставался во Флоренции долее, нежели предполагал, новый друг его Кастеллани занемог, и Франц с присущим ему добросердечием остался в городе с ним за компанию, поскольку тот почти никого не знал во Флоренции. Франц не мог устоять перед просьбами милой Леноры, молодой жены Кастеллани, а так как во Флоренции ему было чему поучиться, он и не сожалел об отсрочке.

Помимо этого произошло еще одно примечательное событие. Нередко случалось, что друг его не в силах был с ним говорить, тогда он заставал Ленору одну, и незаметно для себя влюбился в нее. Теперь уж он для того лишь и приходил, чтобы увидеть ее. Ленора, казалось, была весьма к нему благосклонна, ее лукавые глаза весело улыбались ему, разговор был жив и остроумен. В одно прекрасное утро она без обиняков призналась, что они с Кастеллани не обвенчаны, она просто путешествует и живет с ним, познакомились они в Турине, и тогда он показался ей очень мил. Франц пришел в замешательство и не знал, что сказать на это: он был в восторге и от легкомысленной ветрености этой женщины, которую долг повелевая ему сурово осудить, и от ее фигуры, и от ее любезного обращения. Они встречались часто и вскоре пришли к согласию; Франц корил себя, но был слишком слаб, чтобы порвать эту связь.

Ему удалось свести случайное знакомство с одним флорентийским художником, а им оказался не кто иной, как Франческо Рустичи

{53}

, который в то время был в большом почете и у себя в городе и во всей Италии. Рустичи устроил Штернбальду заказ на одну картину, и, по всей видимости, был небезразличен к его судьбе. Они часто встречались, и Франц вошел в круг друзей Рустичи.

Художник этот отличался веселым и открытым нравом, он мог быть весьма серьезен, когда хотел, однако не жалел времени и на веселую шутку. Франц часто бывал у него в доме, он приходил туда, чтобы учиться у Рустичи и наслаждаться его содержательной беседой. Рустичи высоко чтили во Флоренции, он был из хорошей семьи, а искусству своему учился у Андреа Вероккьо

{54}

и знаменитого Леонардо да Винчи. Франц восхищался выразительностью его картин, продуманностью их композиции.

После многих таких встреч Рустичи однажды сказал Штернбальду:

Кастеллани воротился, вместе с ним и с Ленорой Франц покинул Флоренцию. Теперь они подъезжали к Риму, было это на закате, все вышли из кареты, чтобы насладиться величественным зрелищем. Огненное зарево стояло над городом, исполинский собор святого Петра вздымался над всеми другими зданиями, они казались против него маленькими хижинами. Сердце Штернбальда учащенно билось, теперь он достиг того, к чему так страстно стремился от юных дней, он стоял на том самом месте, которое он уже видел в мечтах.

Наши путники въехали в ворота, добрались до дома, где им предстояло жить. Франц по-прежнему был в восторге, улицы, дома — все здесь пришлось ему по душе. Допоздна стоял он и смотрел на луну, а когда отправился к Леноре, которая его ждала, подивился: «Неужли это доподлинно я?»

Кастеллани был большой любитель искусства, изучал его непрестанно, писал о нем, а также много говорил с друзьями. Штернбальд был его любимец, с которым он охотно делился всеми своими мыслями и ничего от него не утаивал. В Риме у Кастеллани было много знакомых, по большей части молодых людей, они тянулись к нему, приходили в гости и образовали вокруг него нечто наподобие школы или же академии. Бывал у него в доме также некий Камилло, которого ранее уже упоминал Андреа дель Сарто. Этот Камилло был глубокий старик высокого роста, крепкого сложения, в выражении лица его была какая-то странность, и подчас можно было испугаться при виде того, как он вдруг начинал дико вращать своими большими горящими глазами. Его манера говорить тоже была необычной, в кругу своих знакомых он слыл безумным, и обращались они с ним как с простаком, которого следует щадить, поскольку он слабее. Говорил он мало, больше слушал, Кастеллани был с ним приветлив, но не уделял ему особого внимания.

Штернбальд ходил в церкви, картинные галереи, в мастерские художников. Он не мог успокоиться, он видел и узнавал так много нового, что у него не оставалось времени привести в порядок свои представления. Притом он усердно старался каждый день хоть на шаг продвинуться вперед в своих понятиях, все глубже постигая истинную сущность и природу искусства. Дружеское влечение к Кастеллани основывалось на том, что тот был для него бесценным источником познания. Франц прилежно посещал собрания в доме у Кастеллани и прилагал все усилия, чтобы не потерять ни крупицы из того, чему там научился.

Представления Кастеллани об искусстве были столь высоки, что ни одного из ныне живущих или умерших художников он не соглашался признать за совершенство. И когда Штернбальд горячился, указывая ему на Рафаэля, Буонаротти или даже на Альбрехта Дюрера, не желая их сравнивать и утверждая, что каждый в своем роде является высочайшим и замечательнейшим, у Кастеллани это вызывало лишь улыбку.