Йозеф Томан (1899–1977) – известный чешский писатель, автор исторических романов, два из которых – «Дон Жуан» (1944) и «После нас хоть потоп» (1963) – переведены на русский язык. Мирослава Томанова (р. в 1906 г.) – чешская писательница, знакомая советскому читателю как автор романа «Серебряная равнина» (1970) и «Размышления о неизвестном» (1974).
В романе, посвященном знаменитому древнегреческому философу Сократу, создана широкая панорама общественной жизни афинского полиса во времена его расцвета и упадка.
ПРЕДИСЛОВИЕ
Когда в стихотворении «Missa solemnis» («Солнечная месса») двадцатишестилетний Йозеф Томан обращался к божественному Солнцу и просил дать ему, начинающему поэту, огненную силу творческой фантазии, он еще и предполагать не мог, что такой же любовью к Солнцу наградит и героя своего последнего романа «Сократ» (1975). «Солнечная месса» вошла в книгу стихов, драматических сцен и лирической прозы «Праздник лета» (1925), которой молодой секретарь общества прогрессивных чешских художников «Манес» заявил о себе как одаренный литератор. Пятьдесят лет, разделяющие два эти произведения, не погасили в чешском писателе «солнечности», воинствующего оптимизма, хотя на его долю выпало немало житейских испытаний.
«Я родился в 1899 году в Праге, но детство мое прошло в городке у подножия гор – в Рожмитале около Тремшина: отец мой работал там литейщиком, – вспоминал Томан. – Хозяином городка был в ту пору пражский архиепископ, а жители в большинстве своем гнули спину в его обширных владениях, включавших и литейный завод, и лесопилки, леса, пруды и поля.
Такая социальная структура этого городка с малых лет поставила меня на сторону маленького, угнетаемого человека. Во всех моих литературных трудах сюжет носит социальный характер».
[1]
Рожмитальские воспоминания легли в основу романа Томана «Осиное гнездо» (1938),
[2]
в котором мещанам-стяжателям, способным ради корысти пойти на преступление (речь идет о семье гробовщика, и это придает некоторым страницам романа характер мрачного гротеска), противопоставлены люди, не признающие власти денег, будь то философствующий бродяга, старый браконьер или молодой литейщик. Тяга горожанина Томана к простым и сильным человеческим характерам, к природе сказалась и в романе «Люди под горами» (1940), рисующем быт глухой чешской деревни, и в созданном совместно с женой писателя Мирославой Томановой уже после второй мировой войны романе «Медвежий угол» (1957), по тематике и мыслям во многом перекликающемся с «Русским лесом» Леонида Леонова.
Но была в творчестве Томана и другая тематическая линия, тоже связанная с впечатлениями молодости. В 1915 году юноша, жизни которого угрожал костный туберкулез, едет с отцом на берега Адриатики и, прощаясь с югом, посещает Венецию. А через пять лет начинающий банковский служащий, не поладив с начальством, уезжает в Италию и в качестве представителя одной из чешских фирм совершает оттуда коммерческие вояжи в Малую Азию, Грецию, Испанию, Францию, Северную Африку. В 1925 году супруги Томаны посещают Италию во время свадебного путешествия и неоднократно возвращаются сюда в качестве туристов.
СОКРАТ – ИСКАТЕЛЬ БЛАГА
ПРОЛОГ
Богиня усмехалась.
Она только что проснулась, расправила свои стройные члены и окинула взором двор, загроможденный изваяниями, торсами, глыбами мрамора. Удовлетворенно отметила, что день ее праздника открывает хрустальное утро, сверкающее, как росинка на цветке овечьего гороха.
Богиня перевела взор на своего соседа, дядюшку Мома. Бог Мом еще спал. Богиня с участием разглядывала его ухмыляющееся лицо, не законченное Софрониском: искривленные губы, один глаз прищурен, насуплены брови, а ухо наставлено жадно – чтоб ни словечка не упустить.
Но вот и Мом открыл глаза – его разбудил стук сандалий: подбегала молодая женщина с цветами в руках. Это напомнило Мому, какой сегодня день, и он обернулся к богине, собираясь начать поздравительную речь. Но молодая женщина его опередила: она пала на колени и обняла ноги богини, воззвав:
– О, Артемида, великая богиня!..
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Речка Илисс течет под стенами Афин, огибает их с юга и впадает в Кефис.
Неглубок Илисс, его излучины вдаются в луга с невысокой травой и рассеянными кое-где кустами и глыбами камня; в одном месте берег поднялся невысоким холмом, и стоит на том холме платан, а под платаном – маленький алтарь с деревянной фигуркой Пана, осыпанной цветами. Долинка, по которой ползет Илисс, – аркадский сон, пастушеская идиллия, и никого бы не удивило, если б на этом холме над потоком появилась небольшая отара овец, предводимая Стесихоровым Дафнисом, играющим на свирели из тростника.
Раннее утро. Вода с тихим плеском бьется о камни. Поднимается от воды и тает легкий туман. С востока, над Гиметтом, разливается серебряный рассвет.
Над кустами показались уши осла, объедающего сочные листья. Сократ сидит на камне, не слишком-то заботясь об осле. Перкон – животное умное, пасется сам, позволяя Сократу следить плещущий ток воды.
ИНТЕРМЕДИЯ ПЕРВАЯ
«Протекло четверть века. Сорокапятилетний Сократ забыл Коринну и влюбился в Ксантиппу, юную дочь гончара из дема Керамик…»
Рывком распахнулась дверь, и в мой кабинет вошел Сократ.
– Вхожу без предупреждения, ибо в прихожей нет раба, который оповестил бы тебя о моем появлении, к тому же я возмущен…
Я притворился, будто не расслышал его последних слов, и со всем пылом приветствовал дорогого гостя.
Но старый философ, не слушая меня, сердито продолжал:
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Периклов «золотой век» – а вокруг Афин – зависть, ревность, ненависть, мятежи.
Стоит кому-либо из союзных полисов войти в Парфенон и увидеть дивно прекрасную Фидиеву Афину – золото, слоновая кость, драгоценные камни, – захватит дух у такого человека, настойчиво застучит в мозгу корыстный вопрос: а почему у нас нет такого Парфенона? Такой богини, чтобы золото стекало с ее головы до пят? Мы тоже хотим иметь такое чудо света!
Откуда берет Перикл целые горы серебра на подобное великолепие? Из наших денег! Из союзной казны! А счетов не показывает. Скажете, Афины нас защищают? Ха! Не от кого. Мир у нас. Персы уже не в силах подняться, и со Спартой заключен мирный договор на тридцать лет. К тому же ходят слухи, будто Перикл тайно посылает спартанцам по десять талантов серебра в год, чтоб закрепить этот мир.
Да, зрелище поразительное, когда из Пирейской гавани выходит в море афинский флот. Сотни великолепных триер, их паруса раздуты скорее гордыней, чем ветром. А нам-то это к чему? К тому разве, чтоб нас же пригибали к земле страхом или жестоко карали за попытки отложиться от властительных Афин! Мы хорошо помним, что сделал Перикл со взбунтовавшимся Самосом…
ИНТЕРМЕДИЯ ВТОРАЯ
Я как раз дописывал сцену пира в садах Алкивиада, когда ко мне вошел смеющийся Сократ.
– Вижу, вы в хорошем настроении, – встретил я его.
– Ты все говоришь со мной, будто я – два или три человека, – напустился он на меня. – Вот странная манера! Но я пришел рассказать тебе кое-что веселенькое.
Он уселся в кресло, удобно вытянул свои босые ноги и начал:
– Держал семь пар коней. На это способны и другие эвпатриды, подумаешь ты. Конечно. Но – каких коней! Однажды в состязании четверок он взял все три награды…
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Друг и ученик Сократа Херефон, никому ничего не сказав, отправился в Дельфы. Там он спросил пифию, есть ли в Элладе человек мудрее Сократа. Жрица, от имени бога Аполлона, ответила так: нет среди людей никого независимее, справедливее и мудрее Сократа.
Ликуя, Херефон прибежал к Сократу. Тот лежал на каменной скамье перед домом, погруженный в размышления. Херефон сообщил ему новость, Сократ же ответил:
– Милый Херефон, ты знаешь, я тебя люблю, но такой шум – для дураков! Иди ты в болото!
И повернулся на правый бок.
ИНТЕРМЕДИЯ ТРЕТЬЯ
«Поразительной была приспособляемость Алкивиада; как умел он приноровиться, подладиться к обычаям и образу жизни тех или иных людей, меняя окраску быстрее, чем хамелеон! В Спарте он вел чисто спартанскую жизнь: отпустил длинные волосы и бороду, купался в холодной воде, ел ячменные лепешки и черную похлебку, носил одежду из грубой холстины – трудно было поверить, что когда-то этот человек держал в доме повара, что он когда-либо знавал благовония, притирания и шелковые одежды…»
Сократ молчал, и я продолжал читать:
«В Спарте он занимался телесными упражнениями, жил просто, вид хранил серьезный. В Ионии бывал буен, предавался легкомысленным развлечениям. Во Фракии много пил и отлично скакал на коне, а живя у персидского сатрапа Тиссаферна, пышностью и богатством одеяний затмевал персидскую роскошь…»
Тут я вопросительно глянул на Сократа. Он сидел, устремив взор куда-то далеко, лицо его, обычно такое приятное, светлое и веселое, исказила болезненная гримаса. Не глядя на меня, он проговорил:
– Хочешь знать, как я все это переносил? По видимости – жил как всегда, чинил человеческие души, как чинит сапожник разбитые башмаки. Но сам я был разбит. Мой призыв – стремиться к благу – глухо звучал в грохоте войны. Что такое благо? И где было взять его мне после столь страшного удара? После той боли и горя, которые причинил мне – и себе! – Алкивиад?
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Фракийский Херсонес, край медведей, волков, диких лошадей, воинственных мужчин, прекрасных дев. И – странно: по преданию, именно там – родина дифирамбов в честь Диониса, родина лиры Орфея. Край первозданных лесов и первозданной музыки.
Фракийский Херсонес – полуостров, похожий на меч, отсекший Самофракийское море от узкого Геллеспонта. Над длинным и диким отрогом материка, разделившим морские воды, свищут бешеные ветры, гоня по темному небу клочья туч. Среди ветром растрепанных клочьев мечутся хищные птицы. Отвесные береговые скалы – наполовину в воде, наполовину в ветрах, и вихри завывают над ними. Дремучий лес спустился с гор к югу, покрыл землю непролазной чащей, которая сам хаос. Только фракиец найдет здесь дорогу.
Ночь – черный краб, растопырившийся по поднебесью. Медленно проползает он, выпуская полночную тьму, что затопила весь край.
Один огонек мигает во тьме – кованый светильник в крепости Алкивиада на Фракийском Херсонесе, неподалеку от Козьих речек – Эгос-Потамов.
ИНТЕРМЕДИЯ ЧЕТВЕРТАЯ
Едва он сегодня вошел и без приглашения направился своей переваливающейся походкой к креслу, которое я всегда ему предлагал, я сразу набросился на него с нетерпеливым вопросом:
– Как могло случиться, Сократ, что ты невредимым пережил власть тиранов? Повиновался запрету Крития и перестал беседовать с молодежью?
Округлый живот Сократа заколыхался от смеха:
– Как тебе такое на ум пришло, милый мой северянин? Ты ведь уже немножко знаешь меня. Мог ли я прекратить беседы? Да для меня это все равно что перестать дышать… А было так. Выйду, как обычно, пошататься по городу, встречу знакомого юношу, только заговорю с ним – а он палец к губам и давай бог ноги! Я зову, я кричу ему – куда! Самые преданные мои ученики не желали меня узнавать. Оберегали, добрые души, от меня самого. Не стану врать, это делало меня счастливым – в остальном же очень мало радости приносило мне то время. Критий рассчитывал, что сикофанты застигнут меня, когда я буду по-прежнему «подстрекать» молодежь против него, и я за это поплачусь головой. Но скажу тебе – молчать, когда Критий сотнями умерщвлял своих же, афинян, было для меня мукой… Зато позднее я щедро вознаграждал себя – вплоть до самого…
– Знаю, – поспешил я прервать его. – Когда Афины стали снова свободны, ты начал нападать и на вождей демократии.
