Спустя всего несколько месяцев после самоубийства моей матери я как-то заглянул в гараж в поисках бейсбольной перчатки и наткнулся на Синди Познер, которая, стоя на коленях, самозабвенно делала минет моему старшему брату Брэду. Он опирался об отцовскую стойку для инструментов, и молотки с отвертками мелодично позвякивали на своих крючках в такт его раскачиваниям, словно рождественские бубенцы, Брэд же при этом глядел в потолок — почему-то со скучающим видом. Джинсы и трусы его были спущены до колен, рука рассеянно покоилась на прыгающей голове Синди, пока та обслуживала его под такой необычный аккомпанемент. Я стоял как прикованный до тех пор, пока Брэд не почувствовал мое присутствие и не перевел взгляд с потолка на меня. В глазах его не отразилось ни тревоги, ни смущения от того, что я застал его в таком компрометирующем виде, а только все та же отрешенная скука, которая, кажется, охватывала его всякий раз, когда дело касалось меня: «Ну да. У меня сосут в гараже. Могу поспорить, с тобой такого никогда не случится». У Синди же, которая находилась ко мне спиной и поэтому заметила меня на пару секунд позже, случилась форменная истерика, она ругалась и вопила на меня до тех пор, пока я не бросился в поспешное, хоть и несколько запоздалое отступление. Мне было тогда тринадцать лет.

Вполне возможно, что Синди справилась бы со своими чувствами получше, знай она, что через несколько лет это происшествие будет увековечено в первой главе моего автобиографического бестселлера, по которому, как по большинству успешных книг, вскоре неизбежно снимут фильм. К тому моменту она будет уже не Синди Познер, а Синди Гофман, на четвертом курсе она выйдет замуж за моего брата, и включение в книгу этого эпизода не будет, скажем так, способствовать укреплению наших и без того достаточно шатких отношений. Книга будет называться «Буш-Фолс», по имени маленького городка в Коннектикуте, где я вырос — ну, это я так выражаюсь, хотя пока нет единого мнения о том, вырос ли я вообще.

Теперь-то, конечно, вы уже слышали про «Буш-Фолс» и, разумеется, видели фильм — с Леонардо Ди Каприо и Кирстен Данст — сборы были весьма и весьма неплохие. Наверняка вы читали о том, какой шум он наделал в моем родном городе, где люди дошли до того, что подали против меня коллективный иск — совершенно, надо сказать, безрезультатно. Так или иначе, два с половиной года назад книжка очень здорово продавалась, и я стал на какое-то время большой знаменитостью.

Любой зануда может почувствовать себя несчастным, когда дела идут плохо, но нужно быть занудой особой пробы, проявлять чудеса изобретательности, чтобы умудряться быть несчастным, когда дела идут так хорошо, как у меня. В свои тридцать четыре я богат, успешен, веду вполне регулярную сексуальную жизнь и при этом обитаю на Манхэттене в шикарной пятикомнатной квартире на севере Вест-Сайда. Всего этого более чем достаточно, чтобы держать, как говорится, мир за одно место, однако в последнее время у меня стало закрадываться подозрение, что под всей этой мишурой скрывается на самом деле глубоко несчастный и никому не нужный персонаж.

За два с половиной года, прошедшие с выхода «Буш-Фолс», у меня не было недостатка в женщинах, однако каждая связь укладывалась ровно в восемь недель, и сценарий развития отношений от раза к разу не менялся. В первую неделю я выступаю по полной — дорогие рестораны, концерты, шоу на Бродвее, модные ночные клубы. Тонким комментариям из области литературы я скромно предпочитаю актуальные темы, сплетни из мира кино и жизни знаменитостей, а это, кто бы что ни говорил, в нью-йоркских ухажерах ценится более всего. То, что ты известный писатель, само по себе, конечно, неплохо, но рассказы о вечеринках студии «Мирамакс» или о том, как ты тусовался на съемочной площадке с Лео и Кирстен, куда скорее доведут дело до постели, да и рассчитывать можно на даму калибром повыше. Вторая и третья недели обычно самые лучшие, как раз их хотелось бы заспиртовать на память, в основном за всплеск эндорфинов от свежих постельных утех. В какой-то точке четвертой недели я влюбляюсь, ненадолго начинаю думать, что, может, это оно, то самое, а затем все как-то само собой катится под откос. Я начинаю сомневаться, колебаться, бояться, слишком сильно привязываюсь. Провожу всякие психологические эксперименты над собой и над ней. В общем, картина ясна. Так продолжается еще пару неприятных недель, а всю седьмую неделю мы оба отчаянно надеемся, что роман волшебным образом исчезнет сам собой — от какого-нибудь природного катаклизма или случайного возгорания, как угодно, лишь бы избежать опасного и изматывающего пути к полному разрыву отношений. Последнюю неделю мы проводим, «взяв паузу», и завершает ее формальный телефонный звонок, который подводит черту под отношениями и определяет какие-то последние оставшиеся телодвижения. Я завезу консьержке сумку и забытый тобою свитер от Донны Каран, книжки можешь оставить себе, спасибо за приятные воспоминания, никто ни на кого не в обиде, давай останемся друзьями, и так далее до посинения.

Я уехал из Буш-Фолс сразу после окончания школы и с тех пор там не был.

Ни разу не возникало необходимости навестить город детства, и, напротив, находились тысячи причин, чтобы там не появляться. Во-первых, там по-прежнему живет мой отец, все в том же большом доме в колониальном стиле, где я провел первые восемнадцать лет своей жизни, и прошло уже много лет с тех пор, когда мы хоть зачем-то были нужны друг другу. Каждый год незадолго до Дня благодарения Брэд звонит мне, приглашая приехать к ним с Синди, поесть индейки в кругу семьи. Но я-то знаю, что он просто хочет воспользоваться случаем, чтобы показать свое благородство. Это же Брэд — мой брат, старше меня на четыре года, из-за которого меня увезли на «скорой», когда он в шутку наехал на меня на отцовском старом битом «понтиаке», как только получил права, хотя я просто стоял на лужайке возле дома, никого не трогал, кидал мячик в кольцо. Машина остановилась не совсем там, где он планировал, и в результате у меня оказался перелом запястья и смещение плечевого сустава — тоже в общем-то не то, что планировал я. А потом он заявил, что я совершенно неожиданно кинулся под колеса. Поверил ему отец или нет — значения не имело, потому что на следующий день была назначена важная игра с Фэрфилдом, и весь Буш-Фолс рассчитывал на Брэда: он должен был привести «Кугуаров» ко второй победе подряд в чемпионате штата. Вряд ли отец стал бы наказывать городского героя.

Такая вот у нас семейка.

Моя мама, Линда, страдала маниакально-депрессивным расстройством, что вскрылось слишком поздно. Она покончила с собой ужасным образом — бросилась в водопад на реке Буш и утонула, когда мне было двенадцать лет. Иногда я вспоминаю ее до того, как ее охватило безумие и назначенные антидепрессанты, не облегчив ее страданий, высосали из нее все соки. Высокая, говорила негромко, в глазах смешинки, и улыбка такая озорная всегда, что казалось, именно с тобой она сейчас шутит и никто на свете не понимает этой шутки, кроме вас двоих. Целуя меня на ночь, она называла меня «медвежонок Джо». Как же заразительно она смеялась и как горько и часто плакала! Брэда, отца и меня жестоко качнуло волной от ее самоубийства: без того, чтобы она по-женски мягко нас направляла, мы совсем не могли общаться друг с другом.

В конце концов отец с Брэдом сошлись на баскетболе. Брэд был ведущим форвардом у буш-фолских «Кугуаров», что является абсолютной вершиной в карьере бушфолсца. Он два раза принес команде победу на чемпионате штата, поставил по дороге тучу рекордов и трахнул немало девчонок из группы поддержки. В общем-то больше Брэд тогда ничем и не занимался: только трахался да играл в баскетбол. В принципе — совсем не плохо, если у тебя получается. У меня вот не получалось, и поэтому Брэду говорить со мной было не о чем — он испытывал ко мне смесь любопытства с презрением. Что же до меня самого, то я считал Брэда убогим одноклеточным, но готов был отдать что угодно, лишь бы оказаться на его месте. Мой отец, Артур, в свое время тоже играл за «Кугуаров». Правда, он был не таким ярким игроком и теперь не пропускал ни одной игры Брэда — ни на своем, ни на чужом поле. Каждый раз они обсуждали матч, снова переживали острые моменты и вместе смотрели игры Университета Коннектикута.

Повесив трубку после разговора с Синди, я почувствовал острое желание кому-нибудь позвонить. Как объять такое в одиночку, да еще в разбитом состоянии после урывочного сна! Отец при смерти, и мне предстоит появиться в Буш-Фолс после семнадцати лет отсутствия. Я прикладываю к уху телефонную трубку и ощущаю полную пустоту. Кому же я собрался звонить?

Решив раз и навсегда порвать порочный круг случайных связей, я последние полгода экспериментирую с сексуальным воздержанием, и после парочки фальстартов у меня, похоже, кое-что начало получаться. Я развил в себе два состояния: острое возбуждение и острую жалость к себе. В разные дни я испытываю попеременно то одно, то другое, но сейчас, когда я лежу один в темноте, потрясенный, потерянный в пустынных просторах моей гигантской кровати (вот уж была оптимистичная покупка), — жалость к себе, без сомнения, лидирует с большим отрывом.

Кому позвонить? С отвращением понимаю, что на ум приходят только люди, с которыми я так или иначе связан профессионально. Когда «Буш-Фолс» попал в список бестселлеров, я ушел с работы и перебрался из однокомнатной квартиры на Амстердам-стрит в доме без лифта в пятикомнатную в кооперативном доме у Центрального парка, и это превращение из многообещающего писателя в успешного оставило меня, похоже, совсем без друзей. Все это, хотя и непрямое, но все равно очень заметное проявление моих охренительных бабок.

Это Оуэн использует такое выражение. Сначала был аванс: семьдесят пять тысяч, за вычетом его пятнадцати процентов, разумеется, да еще примерно тридцать восемь процентов налогов. В результате мне досталось чуть меньше сорока тысяч, не баран чихнул, конечно, но все же охренительными бабками никак не назовешь.

— Опра теперь сама книжки не выбирает, — сказал мне как-то Оуэн вскоре после выхода «Буш-Фолс», когда мы сидели у него в кабинете и занимались мозговым штурмом. — С другой стороны, твою она бы в жизни не выбрала. У тебя же там ни женщины тяжелой судьбы, ни добившегося всеобщего признания инвалида-колясочника, ни тернистого пути к вершинам духовного самопознания.

Все дороги ведут в Буш-Фолс.

Причем в самом прямом смысле. Туда можно попасть практически по любому шоссе, ведущему с Манхэттена на север. Можно поехать по Гарлем-ривер-драйв до скоростного шоссе Кросс-Бронкс, которое переходит в трассу Нью-Ингланд, и по ней добраться прямо до Буш-Фолс. А можно выехать на Co-Мил по шоссе Генри Хадсона, затем на Кросс-кантри, оттуда на Хатчинсон-ривер-парквей, а с него — на Мерит-парквей, который петляет по всему южному Коннектикуту. С Мерит вы съезжаете на Ай-91, едете до самого Хартфорда, и сразу после него будет Буш-Фолс. Во втором маршруте — больше скоростных дорог, меньше пробок. Можно и объединить эти два варианта: сначала поехать по Мерит, а потом по Ай-287 перескочить на Нью-Ингланд. Но, несмотря на изобилие возможностей, за семнадцать лет я так ни разу и не сподобился добраться до Буш-Фолс.

Наутро я сижу за рулем своего серебристого «мерседеса» — двигатель включен, машина выведена из фешенебельного гаража Кинней, а я в полном ступоре из-за необходимости решать, по какой дороге мне ехать два с половиной часа. Утро ясное, температура на улице комнатная, но внимательный наблюдатель заметит, что спешащие на работу женщины обнажены уже не до такой степени, как раньше. Лето кончилось, а я даже не заметил, когда оно успело начаться. Снова я тяну время. Не хочу никуда ехать. Отец никогда обо мне не заботился. Почему я теперь должен о нем беспокоиться? Да и к тому же он меня не узнает, он ведь в коме.

Но я отлично понимаю, что все равно поеду, по той же причине, по какой Брэд звонит мне каждый год и неуверенно приглашает на различные семейные трапезы. Потому что так надо. Если твой младший брат живет один на Манхэттене, то на праздники ты ему звонишь, говоришь с ним с напускным дружелюбием, будто по-свойски. А когда у твоего отца в коронном броске случается инсульт, грозящий смертельным исходом, ты забываешь про семнадцать лет отчуждения и отправляешься к нему. Не для того, чтобы помочь или хотя бы поддержать, а потому что там сейчас твое место. Даже на расстоянии нас объединяет родная кровь, и невозможно противиться ее зову.

На приборной панели звонит «Моторола В-60», я раскрываю аппарат, включаются встроенные динамики.

Сэмми Хабер переехал в Буш-Фолс летом, за год до нашего выпускного: худой парнишка с детским лицом, песочного цвета волосы, дерзко поднятые гелем на немыслимую высоту, очки в черепаховой оправе и неприятная склонность к брюкам со стрелками и кожаным мокасинам. Они с матерью жили до этого на Манхэттене, откуда, по слухам, были вынуждены уехать из-за какого-то скандала. Отсутствие конкретных деталей только подстегивало буш-фолских сплетников, и домыслы возникали самые гнусные.

Люси Хабер, мать Сэмми, отнюдь не способствовала тому, чтобы слухи рассеялись. Она была потрясающе красива: густые каштановые волосы, длинные и всегда распущенные, большие, широко раскрытые глаза и белоснежная кожа, прекрасно контрастировавшая и с волосами, и с необыкновенно пухлыми губами: когда рот был закрыт, казалось, что она их капризно надула. В босоножках на платформе, в длинных, струящихся юбках и облегающих блузках с глубоким вырезом она излучала какую-то природную, богемную сексуальность, рассеянно проходя мимо магазинов на Стрэтфилде и тихо напевая что-то себе под нос. Коннектикутские матери по большей части за продуктами в декольте не ходили. В соответствии с буш-фолскими эстетическими нормами они тяготели к рубашкам унисекс, тщательно заправленным в строгие брюки. Декольте, как дорогой фарфор, приберегалось для особых случаев, да и тогда не было особенно глубоким. Но Люси Хабер, похоже, не замечала ни того, как недобро косились на нее встречные женщины, ни оценивающих взглядов, которыми провожали ее мужчины. Все сходились на том, что для матери Сэмми она выглядела чересчур молодо, и уж конечно, виной всему была ее непомерная сексуальность, с которой связывали и неведомые нью-йоркские злоключения. Никакого мистера Хабера в природе, очевидно, не существовало, что, безусловно, было только к лучшему.

Тем летом я, как и во все предыдущие годы, трудился на отцовской фабрике по производству витрин, располагавшейся на окраине Буш-Фолс. Мой отец был в числе тех немногих, кто не работал напрямую на «Пи-Джей-Портерс» — огромную сеть дешевых универмагов, головной офис которой находился в Буш-Фолс. Компания, которой принадлежало более семисот магазинов по всей стране, торговавших всем, от одежды, косметики и украшений до мебели и крупной бытовой техники, была одним из основных работодателей в Коннектикуте. Буш-Фолс изначально застраивался как городок для сотрудников этого торгового гиганта, чья штаб-квартира размещалась на площади в семьдесят акров всего в нескольких милях к северу от города и состояла из тысячи с лишним офисов. Практически в каждой семье кто-то работал в «Портерс». Все знали, что при найме предпочтение отдавалось местным, а с буш-фолской средней школой у торгового гиганта было налажено успешное сотрудничество на ниве летней трудовой практики.

Когда-то мой отец работал в «Портерс», занимался закупками, а потом основал свой бизнес по производству витрин, и впоследствии «Портерс» стал его крупнейшим клиентом — все благодаря старым связям: бывшие коллеги заказывали у него все промовитрины и упаковку. И хотя доходы отца зависели от «Портерс» никак не меньше, чем в те времена, когда он там работал, отец был теперь сам себе хозяин, чем страшно гордился, и при любой удобной возможности непременно на это указывал.