Широкий балкон с резными деревянными столбиками тянется вдоль всего этажа и выходит во двор на глухую кирпичную стену, лиловую от струящихся по ней глициний. Возле нее пышно раскинула ветви ярко-зеленая тута.

Балкон — узаконенное место беготни и игр для нас, ребят третьего этажа. Однако меня и Гиви всегда неодолимо тянет украдкой спуститься вниз по узкой винтовой лестнице, но нам это строго-настрого запрещено. Мама не устает твердить: с улицы может забежать бродячая, а то и бешеная собака, может искусать, в дом легко занести любую заразу. Вероятно, мама, как и всегда, права: у входной арки ворот приткнулся пахнущий гнилью мусорный ящик; из него всегда торчат разноцветные кошачьи хвосты и доносится злобное, раздраженное урчание. Иногда с улицы действительно забегает бездомный пес, ободранный и несчастный. С какой жадностью грызет он брошенную ему черствую корку или обглоданную кость… Мне хочется плакать, когда дворник Тигран метлой прогоняет голодную собаку прочь.

А двор — резиденция тигрят-тигранят, так называют в нашей семье отпрысков Тиграна и его жены — рябой громкоголосой прачки Аревхат. Младшие тигранята — близняшки Петрос и Гога — целыми днями елозят голыми попками в куче песка под тутой, воздвигая крепости, не менее величественные и грозные, чем знаменитый Метехский замок, что в излучине Куры. Близнецы — круглолицые, курчавые, с яркими диковатыми зелеными глазами и очень шустрые, — сестре их Амалии с каждым годом все труднее с ними справляться. Темными и жесткими ладошками она шлепает братцев, — в этом ей иногда, хоть и без особой охоты, помогает Васька, самый взрослый среди тигранят.

Все удивляются: почему дворник Тигран назвал своего первенца Василием? Совсем не вяжется русское имя с армянским обликом Васьки и всей семьи.

Однажды, не удержавшись, мама при мне спрашивает об этом Аревхат.

«Гиж март» — сумасшедший март — так называют в Тифлисе первый месяц весны. Откуда-то с нагорий вдруг налетают шальные пронзительные ветры, весь город распахнут навстречу сквознякам. Грохочут железные крыши, словно кто-то бегает по ним в тяжелых, подкованных сапогах, хлопают плохо прикрытые ставни, разноцветными флагами полощется развешанное на балконах белье.

В эти беспокойные дни вода в торопливой, мутно-желтой Куре становится мутнее и течет еще быстрее, еще стремительнее. Бешеный ветер с особенной силой свирепствует на мостах — он толкает прохожих в спины, треплет им волосы, безжалостно швыряет в лицо горсти острой, колючей пыли. «Сурб Саркис бесится», — бранятся тифлисцы, сгибаясь навстречу ветру, старательно придерживая на ходу шляпы.

Сурб Саркис — святой, ему полагается быть добрым, но в марте он частенько бывает в плохом настроении.

Мы с бабушкой Олей опасливо вступаем на Воронцовский мост. Бабушка маленькая, легкая, ей трудно противиться ветру. Она идет мелкими шажками, низко опустив голову, одной рукой держась за перила моста, другой прижимая меня к своему боку. Ветер рвет из-под шляпки золотистые ее волосы, мне они сейчас кажутся особенно красивыми.

Что же выгнало нас на улицу в такую непогоду?

Моя бабушка — художница, и художница не совсем обычная, она прикладница — так ее иногда называют, да и сама она любит называть себя так. По ее рисункам ткут ковры, по ее эскизам тиснят узоры на изделиях из кожи, на обложках книг и закладках, на бумажниках и поясах. Работы ее все хвалят, их продают по всей Грузии и даже, говорит бабушка, в Москве и Ленинграде. Ее ковры висят в Тифлисе во многих домах, они украшены замысловатыми орнаментами, изображениями фантастических птиц с острыми узенькими клювами, и — цветы, цветы, цветы. Очень красивые ковры!

Часами роется бабушка в сокровищницах букинистов, отыскивая в старинных книгах мотивы для своих работ. В полустертых временем настенных росписях монастырей Грузии и Армении ее наметанный глаз умеет различить и выделить любопытную деталь орнамента, необычный оттенок. Папа иногда замечает: «Я вижу, все идет в копилку вашего творческого воображения, Ольга Христофоровна!»

Все-таки папа, хотя и бывает часто не согласен с бабушкой и спорит с ней, интересуется ее работой, пожалуй, больше, чем мама. Та как усядется за свои переводы, ничего кругом не замечает. Даже обидно. Но зато когда она кончает работу и отвозит ее в издательство, словно просыпается после долгого сна и бывает такая веселая…

Бабушка часто говорит маме:

— Я счастлива, Риточка, что ты нашла свое призвание!

Но на происшествии с Бэмом история с ковром не кончается, это лишь ее начало.

Однажды, когда мы с Гиви, как всегда, болтаемся на балконе, раздается продолжительный, но неуверенный звонок. Обычно так звонят чужие — звонки своих мы с Гиви хорошо знаем.

— Кто бы это? — удивляется он.

И мы бросаемся по коридору — открывать. За матовым рифленым стеклом двери смутно угадываются три силуэта. Гиви отворяет дверь, и, пораженные, мы шарахаемся в сторону.

Кто эти люди? Герои Гивиных сказок?

Слух о посещении бабушкиной мансарды таинственным Ага Маари и об огромной цене, которую он предложил за старенький выцветший ковер, разносится по всему дому, — верно, проговорилась Миранда. О ковре узнаёт и моя «другая» бабушка — папина мама, о которой я уже упоминала.

Бабушка Тата живет под одной крышей с нами, стенка в стенку, на том же третьем этаже, но, несмотря на соседство, у нас она — редкий гость. Мои бабушки, насколько я могу судить, не очень-то жалуют друг друга, и лишь много лет спустя понимаю, именно я являлась косвенной причиной их странной, тщательно скрываемой неприязни.

Вторая бабушка — совсем другая, она ни капельки не похожа на мамину маму: высокая, важная, представительная, с яркими черными глазами, с большим орлиным носом; он, однако, не портит ее, а, наоборот, делает еще величественней…

Мои бабушки занимают определенное место в истории, которую я начала рассказывать, и поэтому мне хочется подробнее описать их, тем более что обе они — незаурядные личности.

В каждой семье ость свои предания и легенды, передающиеся из уст в уста, из поколения в поколение. Есть такая легенда и в нашей семье — о прошлом моей главной бабушки Ольги, маминой мамы…