Рассвет. В воздухе стоит противный привкус соли, хотя отсюда до воды уйма миль. Над унылым ландшафтом из приземистых кирпичных зданий, гудрона и потрескавшегося тротуара, поросшего травой, на котором валяются смятые пробки из-под кока-колы, конфетные обертки и листы старых газет, громоздятся четыре высотки. Рыбьей чешуей сверкают мелкие осколки, остатки разбитых бутылок — еще одно фальшивое обещание.

Непривычно спокойно. Ночью здесь жизнь бьет ключом: женский визг, пьяные вопли, надсадно ревущие моторы. Иногда перестрелка. День приносит с собой голоса детей, прохожих, бездельников, шаркающих ногами по мостовой или сидящих на корточках у стены… короче говоря, приносит человеческую породу и, зачастую, не в самых лучших ее проявлениях.

Поднялся ветер. Он со свистом прорывается сквозь широкие щели в заборе и бьет в кирпичные стены. Идущий по улице человек вздрагивает, резко вскидывает опущенную голову и осматривается. Однако беспокоиться не о чем. Из живых существ здесь только собака, свернувшаяся клубком на земле в проходе между домами. Безошибочное звериное чутье подсказывает ей, что лучше остаться там, где она есть, за сотню ярдов, и не встревать ни в какие разборки. На черной крыше маленького домика, на игровой площадке лежит неизвестно как туда попавшая старая автомобильная покрышка.

Орделлу скоро стукнет тридцать шесть. Он все еще не утратил силы и ловкости, приобретенных за годы тюремных отсидок или вбитых в него, как он сам сказал бы о себе, хотя со времени последней ходки прошло уже четыре года. Одет просто: черные рубашка и брюки. «Не носите золота, если вы на работе», — часто советует Орделл будущему поколению — восьми-, девяти-, десятилетним ребятишкам, которые ходят за ним гурьбой, лестно отзываются о его внешнем виде и наперебой предлагают свои услуги, когда он приходит сюда днем.

— Хардкор, — клянчат они, — принести тебе ко-о-орейской кока-колы-ы-ы? — Как будто ему невдомек, что они надеются прикарманить сдачу.

Ее честь судья Сонни Клонски входит в свой кабинет, отягощенная разными пакетами и грустными раздумьями об одиночестве, посетившими ее во время ленча. В приемной она застает двух полицейских, которых, как обычно, в отсутствие судьи принимает секретарь, Мариэтта Рэйнс. Оба полицейских, дюжие ребята, пыхтят над желтым бланком, заполняя аффидевит для получения ордера на арест. Белый, Любич — человек застенчивый, любитель бодибилдинга. Он превратил свое тело в настоящий ландшафт мускулатуры с гороподобными плечами и шеей, похожей на обрубок дерева. Любич снял спортивную куртку и устроился за письменным столом Мариэтты. По мере того как Любич пишет, его напарник Уэллс смотрит через его плечо и различными звуками выражает свое согласие или несогласие.

Проходя мимо, судья бросает беглый взгляд на лицевую сторону ордера, который полицейские уже заполнили и который теперь ждет ее подписи. Из двух коричневых бумажных мешков исходят соблазнительные ароматы выпечки, свежего хлеба и других продуктов, которые судья купила, мотаясь от одного магазина к другому среди маленьких лавчонок, коими изобилуют обшарпанные улочки в районе, где находится центральный суд округа Киндл. Ленч — самое важное время дня для Сонни, единственное время, когда она не несет никакой прямой ответственности перед другими. До пяти часов она должна сменить няню, сидящую с Никки, и тогда начинаются часы кормления, купания, разговоров — обычные материнские заботы. По мнению Сонни, это и есть настоящий труд. Теперь, еще не успев освободиться от своей ноши, она начинает думать о… точнее, где-то на задворках ее сознания сохраняются расплывчатые образы шести нектаринов, которые она выбрала своей рукой, чья прохладная гладкая кожица и чувственные расщелины почему-то, как ни смешно, вызывали в ней подобие желания.

В ордере значится некий Делил Лав, проживающий в квартире 9-Джи, 5327, Грей-стрит, Дюсейбл. В субботу, десятого сентября, указано в ордере, обвиняемый совершил преступление, выразившееся в сексуальных домогательствах по отношению к некоей Суните Коллинз, двенадцать лет, несовершеннолетней. Его действия следует характеризовать как растление. Обвиняемый Делил Лав прикасался к грудям, ягодицам и влагалищу вышеназванной Суниты Коллинз, несмотря на ее сопротивление.

Уэллс тычет пальцем в имя обвиняемого.

— Сдается мне, этот парень полностью оправдывает свое имя, — говорит он.

Когда электронный засов отходит в сторону, позволяя пройти к столу, за которым сидит охранник, Сет Вейсман обнаруживает, что они с Хоби Таттлом не единственные посетители тюрьмы округа Киндл. Вместе с ними здесь и посыльный из «Пиццы-Домино» — тощий парень, которого все звали Кирк. Он доставил ленч.

— Пока, — говорит посыльный сотрудникам исправительной системы и спешит убраться, на ходу пересчитывая чаевые.

Засов снова щелкает: сильный металлический звук, резкий, как ружейный выстрел, и Кирк уже по другую сторону. К двери привинчен лист пуленепробиваемого стекла, однако взгляд Сета останавливается не на нем, а на металлической решетке внизу. Ровные квадраты из металлических прутьев, покрытых толстым слоем антикоррозийной краски бледно-бежевого цвета. Этот цвет доминирует везде — на стенах, на полу. Бежевый даже стол дежурного охранника из прочной стали.

— На любое интервью для прессы нужно сначала получить санкцию у начальника тюрьмы. — Охранник тычет пальцем, лоснящимся от жира — он тоже ест пиццу, — в бланк заявления, который Хоби только что заполнил.

— Никто не собирается брать интервью, уважаемый, — возражает Хоби.

Моя мать была революционеркой. По крайней мере она так себя именовала, хотя слово «фантазерка», пожалуй, характеризует ее точнее. Пистолеты и бомбы, политическое маневрирование и жестокий механизм войны за власть почти не имели влияния на ее воображение. Ее вдохновляла утопия, стоявшая за всем этим, земля обетованная, где человечество освободится от уродующей его тяжелой необходимости бороться за материальное существование. Кипучая энергия матери просто завораживала меня, и, проникаясь ее верой, я всегда сердцем воспринимала ее высокие надежды. Однако мы с ней никогда не могли прийти к полному согласию. У матери был импульсивный и даже немного эксцентричный характер во всех смыслах, и я не могла в этом с ней сравниться.

С мыслями о Зоре и о наших спорах и расхождениях я так и приехала на работу в суд. Я опоздала. Такое уж выдалось утро. Никки никак не хотела одеваться. Она ложилась, когда я говорила, что нужно вставать, снимала кофточку сразу же после того, как я ее застегивала, требовала одеть ее во все голубое, хотя это требование не поддавалось никакому мало-мальски разумному объяснению. А когда я в конце концов не выдержала и накричала на нее, Никки, естественно, расплакалась и принялась за старое. Знакомые уговоры и слезные просьбы: она не хочет идти в школу. Не сегодня. Она хочет остаться дома. Со мной.

Ох уж эти понедельники! Настоящее мучение с расставаниями, упрашиваниями поверить, что она для меня — самое дорогое на свете существо. Когда-нибудь, обещаю я ей, все будет так, как она просит. Я позвоню Мариэтте и прикажу ей вести дела дальше. К сожалению, не сегодня. Сегодня у меня очень ответственный день, я не могу отказаться от исполнения своих обязанностей. Сегодня начинается процесс Нила Эдгара. Я должна уйти в другой мир, ломать комедию с переодеванием и притворяться. Я начинаю неделю в привычных мучениях, говоря себе, что я не моя мать, что я уже встала на путь исправления и скоро уничтожу в себе то, что еще от нее остается.

Ради нас обеих я позволила Никки не ехать с остальными детьми, которых мы — родители, живущие по соседству, — возили по очереди, и отвезла ее в школу сама. В общем, вся эта возня отняла у меня лишних двадцать минут.

— У вашей работы есть одно огромное преимущество, — сказал мне один ветеран, когда меня приводили к присяге. — Без вас не начнут.

В двадцать три года я оказался в гуще событий, происходивших в сумасшедшее время. Тогда я устроил свое собственное похищение. Вообще-то меня не похищали. Я пошел на обман, схитрил, однако в конечном счете это имело для меня печальные последствия. Один человек поплатился жизнью, а я взял себе другое имя. В последующие годы меня не покидало ощущение, что меня похитили от самого себя.

Шел 1970 год. Движение шестидесятых находилось тогда в наивысшей точке своего подъема. Америка вела войну, связанные с этим беспорядки и волнения достигли апогея. Сражения шли не только во Вьетнаме, но и здесь, дома, где на протестующую молодежь открыто вешали ярлыки врагов нашего образа жизни. Повседневное существование было отравлено атмосферой, которая создавала вокруг меня ауру ренегата.

В апреле 1970 года я получил повестку о призыве на действительную военную службу. Пришлось выбирать между вероятностью получить пулю во вьетнамских джунглях и бегством в Канаду. Каждый вариант казался неприемлемым. Моя оппозиция войне была бескомпромиссной. С другой стороны, я был единственным ребенком в семье, на которого родители возлагали большие надежды, превратившиеся в тяготившие меня обязательства. Даже находясь за 1900 миль от них и моего дома в округе Киндл, я чувствовал, что они где-то рядом, дышат мне в спину.

Мои родители познакомились в Аушвице. У мамы там погиб муж, а у папы — жена и ребенок. Сейчас моему отцу без малого семьдесят. Все еще крепкий душой и телом, он лишь в последнее время начал постепенно сдавать. Зато состояние матери, боязливой и хрупкой женщины, которая раньше только и жила тем, что я был рядом с ней, внушает гораздо больше опасений. Все болезни и страдания матери с детства глубоко отдавались в моем сердце, и я вырос, вынашивая в себе непоколебимую решительность не приносить ей лишних огорчений. Мой отъезд с подружкой в Калифорнию предыдущей осенью вызвал у матери глубокую депрессию. Бегство в Канаду наверняка причинило ей — им обоим — невыносимые муки, и отец никогда не уставал напоминать мне об этом.

Необходимость принятия того или иного решения давила на меня все сильнее, и я, растерявшись, позволил обстоятельствам взять надо мной верх, поплыл по течению. Все пошло наперекосяк. Я серьезно поссорился со своим лучшим другом еще с детской поры, Хоби Таттлом, который учился на первом курсе юридического факультета. Однако наибольшие разочарования, как это всегда бывает, принесла мне любовь. Весной 1969 года я безнадежно влюбился в чудесную девушку, темноволосую и красивую, которую звали Сонни Клонски. Я познакомился с ней в автобусе, когда ехал из округа Киндл в Вашингтон, чтобы принять участие в антивоенном походе, организованном студенческим мобилизационным комитетом. В то время мы оба были на четвертом курсе, и до выпуска оставалось всего ничего. Она училась в городском университете, а я — в Истонском колледже, славящемся именитой профессурой. Смуглое лицо с правильными чертами в обрамлении пышных черных волос, закрывавших плечи, длинные стройные ноги, в меру полный бюст и, что самое важное, полная и серьезная откровенность во всем, что касалось ее лично, — все это ворвалось в мою жизнь как шторм. Сонни свела меня с ума.

По вторникам, когда детей в детский сад отвозит Синди Холман — правильнее было бы сказать, руководит доставкой детей, — мы с Никки всегда управляемся без задержки. Приехав на работу загодя, я улучила минутку и ради удовлетворения собственного любопытства вытащила из судебной папки рапорт СПЗ, о котором Мариэтта упомянула вчера вечером. Документ так и лежал там непрочитанным с тех пор, как Эдгар внес залог за Нила, — еще один пример того, как энергия, израсходованная на сбор информации и составление требуемой бумаги, оказывается потраченной напрасно в силу быстрого хода событий в суде.

Арестованный, думаю я, всегда подходящий кандидат для освобождения под залог. СПЗ — пережиток, доставшийся в наследие от КЕТА, учебной программы, укомплектованной сотрудниками, которые сами балансируют на грани нищеты. Их симпатии часто находятся на стороне заключенных. Суть выводов, изложенных иногда очень корявым языком, предельно ясна, как требование Моисея: «Отпустите мой народ».

Объем этого документа — три страницы, и скорость, с какой он был составлен — неделя, — дань тонкому политическому характеру рассматриваемого дела и не слишком большой загруженности в округе Гринвуд, преимущественно сельском. Здесь, в Киндле, мы нередко целый месяц ждем какого-нибудь единственного параграфа. Непонятно, то ли мисс Томар не слышала, что Нила уже выпустили под залог, то ли решила, что с политической точки зрения все же лучше завершить рапорт. Однако совершенно очевидно, что у нее не было ни малейшего представления, что Эдгар выложит за Нила кругленькую сумму. Так почему же тогда он это сделал?

15 ноября на Молле собралось свыше миллиона демонстрантов, протестовавших против войны. Конгресс, встревоженный этим событием, принял закон о лотерейной системе призыва. Теперь молодые люди призывного возраста вместо того, чтобы трястись от страха, годами находясь в подвешенном состоянии, должны были перетерпеть лишь одну ночь, в течение которой решалась их судьба. Одних заберут, другие останутся.

Я быстро разглядел в лотерее ее истинную суть, позорную попытку разделить молодежь, лишить ее боевого духа. Однако в душе я был близок к ликованию. Ведь еще несколько дней назад я понуро ждал своей очереди, почти смирившись с участью пушечного мяса, а теперь появился шанс избежать ее.

Лотерея была назначена на второе декабря в 17.00 по нашему времени. Мы смотрели ее по телевидению в своей квартире. Вместе с нами были Хоби и Люси. Пришел и Майкл Фрейн. Сонни сидела рядом со мной и держала меня за руку. После местных новостей на экране появился Уолтер Кронкайт в прямой передаче из Вашингтона. Именно таким я и представлял себе военный трибунал — точь-в-точь кучка стариканов на помосте. Какой-то конгрессмен вытащил первую маленькую капсулу из вращающегося барабана. Пожилой полковник прочитал дату — четырнадцатое сентября — и повесил бумажку на доску, находившуюся за ним. Цель лотереи состояла в том, чтобы расположить все дни года наугад, в том порядке, в каком капсулы будут выниматься из барабана. И в этом же порядке будут призываться призывники. Если родился четырнадцатого сентября, тебя призовут первым. С другой стороны, если бумажка с днем рождения Хоби или моим будет вытащена гораздо позже, то она, по нашим подсчетам, должна оказаться двухсотой. Двести было тем барьером, перевалить за который означало получить свободу.

Члены молодежной комиссии по отбору юношей для военной службы, сформированной по приказу президента Никсона, выхватывали из барабана капсулы. Дело у них спорилось. Это были парни призывного возраста с очень короткими стрижками, открывавшими оттопыренные уши. Такие ребята чуть ли не с детства отираются близ влиятельных людей, мечтая попасть в систему. Я презирал подобных типов. Один из этих жополизов вытащил мой день, двенадцатое марта. Он оказался по счету пятнадцатым. Я получу повестку о явке на призывной пункт к началу апреля.

— Редкое везение, — заметил я, однако шутка прозвучала невесело и глупо.

Из камеры временного содержания помощники шерифа приводят Лавинию Кэмпбелл. На ней тот же голубой рабочий комбинезон с короткими рукавами, какие носят и заключенные-мужчины. Лавинию вводят в огороженную часть зала и дальше к месту для дачи свидетельских показаний; она идет одна, развинченной походкой, выражая протест против всего, что здесь происходит. Это худая черная девушка с безупречной кожей и большими красивыми глазами. Неудивительно, что ей дали кличку Баг, что означает «клоп», если не считать того, что это прозвище вступает в противоречие с ее привлекательностью. У нее экзотический, самоуверенный вид современных фотомоделей, избалованных вниманием и гордящихся тем, что им удалось поймать удачу за хвост. Правда, эта молодая женщина, похоже, еще почти не осознает потенциальных возможностей своей поразительной внешности.

На вопросы Томми, чей тяжелый серый костюм выглядит так, словно он пролежал скомканным в ящике комода целые сутки, девушка отвечает, что ей пятнадцать лет и скоро исполнится шестнадцать. Когда Мольто задает вопрос, она устремляет глаза в потолок зала суда, словно там написана точная дата ее рождения. Сейчас она сидит на стуле для свидетелей и держит руки сложенными между коленей. У нее тихий голос.

— Каков адрес вашего места жительства в настоящий момент? — спрашивает Томми. — Где вы живете?

— Иногда я ночую у матери.

— Нет, я имею в виду прямо сейчас. Вы находитесь в изоляторе для малолетних преступников?