…В комнате на втором этаже Пассажа было светло даже ночью, когда фонари на главной улице Казани пересмеивались, как огни на новогодней ёлке.

За окном падал, падал снег, алмазно искрился в бесчисленных световых тоннелях, рассекавших темноту.

Маленькое хвойное деревце серебряно поблескивало в углу гирляндами из фольги.

Еще вчера, когда его наряжали к празднику всей семьей, оно казалось маленьким сверкающим чудом. Но сегодня… сегодня все стало иначе…

Совсем не такая ёлка была в доме Полины Сергеевны… Огромная, пушистая, она почти касалась потолка верхушкой, увенчанной звездой. Среди вечной зелени покачивались разноцветные шары и серебристые колокольчики. Во весь широкий красный рот улыбался клоун из фольги…

Раннее утро казалось Нине скользким, как сага — вязкая, с синим отливом. Есть ее невозможно. Но мама упрямо твердит: «Съешь еще ложечку» и улыбается грустно и ласково. И приходится есть, и морщиться от отвращения. И мечтать о белом хлебе. И пирожках. Но это по праздникам.

Утро будней совсем не то, что утро выходного дня. Будничное утро всегда слишком раннее, неприветливое и холодное, особенно осенью и зимой. И хотелось забраться обратно в постель, и пусть бы сон, как одеяло, обволакивал теплом. Нина не любила раннее утро за этот назойливый холод. Слишком назойливый, как бы быстро не старалась мама обмотать шею дочки колючим шарфом и натянуть на ее ручки варежки. Белые, из овечьей шерсти. Папин брат, дядя Никита, прислал из деревни с каким-то странным названием, похожим на «Казань». Нине хотелось побольше узнать об этом местечке, немного сказочном, немного странном. Но все, что рассказывал папа, так это то, что зимой там так много снега, что в нем можно утонуть, как в реке. А осенью — яблоки в этой деревни такие большие и сладкие, что их и есть- то жалко.

Зато там нет больших домов, таких, как Александровский Пассаж. И нет трамваев, ярких, как будто игрушечных, всегда дребезжащих, как будто чем-то недовольны, особенно утром…

Но сладкие яблоки — совсем не то, что сага по утрам. Может быть, она и казалась бы просто безвкусной, если бы склизкая каша не была такой отвратительной на вид — бесцветной слизью в большой деревянной миске.

Тем не менее, Наталья как-то ухитрялась есть ее не спеша, как будто перед ней стояло красиво сервированное блюдо, приготовленное искусным поваром.

Звенящие ручьи уносили вместе с прошлогодней истлевшей под снегом травой печали и горести. «Больше не будет потерь», — обещали, как всегда опрометчиво, птицы, только-только вернувшиеся из далеких бесснежных краев, простирающихся где-то там, где кончается небо, и куда, за грань, похожую на коромысло, уплывают ладьи-облака.

Вместе с запахом сирени и первыми грозами май принес Нине и Толику нечаянную радость. Все соседские ребята завидовали им.

Еще бы! Теперь Нина и Толик могли ходить в цирк так часто, как только захотят. Они и сами чувствовали себя теперь редкостными счастливчиками.

Спасибо старшему брату и его маленькой тайне.

Однообразные казанские вечера вдруг засияли огнями, загремели трубами. Не жизнь, а бесконечный праздник.

Новая зима не обернулась для Нины сверкающим чудом. Липкие руки нищеты добрались и до тети Полины с Лялей.

Главная ночь в году уже не пахла кофе и апельсинами, но это не мешало снежинкам искриться и падать в свете окон, издалека так похожих на огни новогодней гирлянды.

1934 год наступил незаметно, и теперь бродил по улицам обиженный, суровый. Зябко прыгал по низким ветвям снегирями, просил хлеба, хлеба…

Завывал по-волчьи ветром и снова искрился в фонарном тусклом свете снежинками-звездочками…

Еще одну холодную голодную зиму равнодушно встречали своим каменным взглядом кариатиды на Александровском пассаже. Еще одна казанская зима отделяла Степана от васильковых смоленских полей, но тем реже и ярче они снились урожденному крестьянину. Тем размытей и тусклей становилась реальность…

Наталья медленно сгорала. Таяла, как свеча. Вместе с кашлем горлом выходила кровь.

— Ничего, пройдет, — слабо улыбалась она. Просто простудилась.

И Степан, утопая в отчаянии, жадно хватал, как воздух, эту надежду. Пройдет, конечно, пройдет. Простуда обычно проходит.

Но кашель становился все сильней, и глухой октябрьской ночью, когда Наталье было особенно плохо, Степан выбежал из дома и вернулся с худощавым молодым человеком в очках и белом халате. Понизив голос, врач коротко изрек: «Туберкулез».

Чахотка. Страшное слово нависло над семьей, как топор палача.

Холодное утро скрипнуло железной дверью. Густой мрак, чуть освещенный занимавшейся лампадкой зори, наполняли отрывистые крики на немецком, русской языках. Отрывистые фразы, которые, казалось, сливались в один странный язык, похожий на лай в ночи, вновь заставляли куда-то идти.

Людской поток вынес Нину на снег.

— Держись нас с Федором, — над самым ухом прошелестел весенним ветром шепот тёти Маруси.

Напоминание было излишним. Нина уже привыкла искать их взглядом.

Собаки, возбужденные столь шумной суетой, время от времени заходились лаем, готовые в любую минуту выполнить любую команду.

— Schnell!

В суматохе было не разобрать, утро уже или ещё только вечер? Неужели наконец приехали? Приехали.

Нина потёрла руками заспанные глаза, вздрогнула от нового «Шнель» с улицы, поискала взглядом тетю Марусю и дядю Федора.

— Приехали, наконец, — улыбнулась тетя Маруся одними губами. Взгляд был беспокойным и грустным.

— Schnell! Schnell!

Всех девятерых узников Шрайбер вез в лесничество под Лангомарк. Пришла пора высаживать деревья, а сильные мужчины на войне. От этих тоже, конечно, мало будет пользы (прав был тот офицер). Мужчин всего два, но один заметно хромает, а другой слишком нервный (половила лица постоянно передергивается), высокий, но худой, сутулый, как старик.

Иоганн Шрайбер имел полное право взять и себе троих узников — работать дома и в огороде. Сын его, пилот, с начала войны кружит в небе на «Юнкерсе». Шрайбер хоть и был слегка недоволен тем, что старший сын его Ален, предпочел земле небо, но втайне гордился им, высоким, широкоплечим, настоящим арийцем.

Но брать в помощники русских узников Иоганн Шрайбер не видел смысла. К тому же, с детства он привык делать сам всю мужскую работу. Помощница Ирме по дому, конечно, нужна, но девочки совсем маленькие, а женщины — одна слишком худа, а у другой совсем болезненный вид. Бледная и кашляет. Наверняка, туберкулез. Впрочем, даже если бы была здорова — неосмотрительно впускать в дом чужого человека, тем более, узника. Совсем недавно по радио сообщали: какой-то русский, допущенный хозяевами в дом, подсыпал в кастрюлю отраву.

А подвергать такой опасности жену и детей… Нет, не стоит…

Ровное покачивание вагонов успокаивало.

На рассвете Нину разбудил кашель. Приступ чахотки бил изможденное тело соседки. Она закрывала рот рукой и бросала комья мокроты прямо над собой на потолок.

Нина отвернулась к двери и сильно-сильно сомкнула веки. Бедная тетя Настя!

Девочка уже знала, что скоро ее соседка по нарам будет кашлять кровью, а потом тихо-тихо, как однажды за мамой, смерть придет за Анастасией.

Где-то трижды прокричал петух, блеяли овцы, совсем, как в смоленских деревнях, а вскоре послышалась немецкая речь.

Разговаривали двое. Один из них был Кристоф.

Солнце уже светило радостно и ярко, обещая погожий день без капли дождя. Поселок медленно просыпался.

Берхерберг узники называли между собой «Овечий посёлок». Длинное немецкое слово было сложно запомнить. «Овечий посёлок» возникло как-то само собой, в разговоре, между прочим.

Овец в посёлке насчитывалось десятка три. Это были породистые, красивые животные с длинной белой шерстью. Держали их в деревянном длинном строении. Чуть поодаль располагались еще несколько построек, откуда доносилось кудахтанье и хрюканье.

По утрам в овечник приходили немцы из соседнего барака — миловидная, но грубоватая шатенка Ирма и розовощекий широкоплечий блондин Курт.

Ирма громко разговаривала и часто и заразительно смеялась. Курт слегка прихрамывал. Овцы встречали их радостным блеяньем. Курт и Ирма наливали им в кормушки из шланга свежей воды, давали отруби и муку и выпускали на сочную, специально посеянную траву.