Проснулся и не смог сразу въехать, где я и, вообще, кто я такой. Хотя вокруг хитро посверкивали светодиодные глазки контрольных приборов. Но вот старательно просвистел Зануда, программа типа «сопровождающий», и его художественный свист быстро вернул мироздание на место, всё завертелось по своим орбитам. И со мной ясно, я – карьерист, который пытается получить хорошую запись в резюме и расплатиться по кредитам за счет годовой вахты на орбитальной станции «Метида». У меня ведь имеется домик под бананами в одной теплой стране, в котором живёт не тужит моя супружница с многозначительным именем Ада. Живёт там не одна, а с кудрявым хахалем из местных – о чем мне регулярно докладывает программка-шпион, встроенная в будильник, стоящий у «семейного» ложа. Я, можно сказать, душу продал ради этого уюта, а они там кувыркаются, ироды, на моей кровати. На станции тружусь в техслужбе обеспечения жизнедеятельности, которая также называется службой «воды, говна и пара», хотя мог бы и среди ученых примоститься, и среди инженеров, занимающихся, скажем, детекторами. Однако туда берут, в основном, людей из западного альянса.

– Антоша, покушать не забудь. Гемоглобинчик-то надо поднять, а то бледный какой. Я вон дал команду печурке-микроволновочке испечь тебе пирожок, – выступает Зануда в роли бабушки-дедушки.

– Покушать? Да мне давно пирожки твои в горло не лезут. Каждый день одно и то же.

На самом деле, пирожки у него разные, Зануда с формулами еды умеет химичить, а вот занятия мои каждый день одни и те же.

Я вышел из каюты. У меня все-таки имеется конурка, размером где-то с санузел. А гномы из оранжерейной службы вообще спят на ящиках с аппаратурой, за шторками в лучшем случае. Первая заявка в журнале нашей службы: джентльмены устроили засор в стояке между второй и третьей палубами модуля «Асгард». Прокачкой не обошлось. В следующие полчаса я развлекался тем, что с помощью трёхзвенного манипулятора вытаскивал из канализационной трубы «Руководство по летной эксплуатации маломерных спасательных аппаратов». Как оно там оказалось, ума не приложу. А потом вещь похуже обнаружилась: разбухшая и готовая лопнуть муфта; у нас бактерии жрут за милую душу и пластик…

Он бросил мобильник на заднее сидение и, хлопнув дверью, вышел из машины. Последние несколько часов раздражение всё копилось, теперь он чувствовал свои нервы, как натянутые струны, на которых кто-то тренькает, бжик и бжик, или вовсе играет гаммы. То, что в первые дни поездки поглощало и расслабляло – великие нескончаемые просторы, сейчас подавляло и выматывало. Техпомощь в этих краях ждать минимум три часа. Он с тоской и замедленно, как корабль орудийную башню, стал поворачивать голову. Трасса, лес с одной стороны, березняк, с редкими включениями осины и ольхи, настоящее березовое море, светлое, но равнодушное, снова трасса, и такой же объемный лес с другой стороны, только темный, густой словно гороховое варево: одни ели, мрачные как надгробия, суровый еловый океан. А повышающаяся к северу местность оставляет впечатление, что «океан» вздыбливается и готов обрушиться свирепой волной-цунами. Как и сто, и двести, и четыреста лет назад этот лес готов проглотить человека. А трасса как тонкая полоска жизни между океанами небытия. Тут и Данте вспомнился: «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу, утратив правый путь во тьме долины». Неизвестно, до половины или поболее, а в остальном правильно. Впрочем, метрах в пятидесяти какая-то забегаловка. Возле нее парковочная площадка – на ней одна фура. И билборд, точнее, что осталось от него после зимних буранов – кажется, изначально там имелась реклама презервативов с музыкой. Лучше бы рекламировали резинки на хоботок местным комарам-садистам.

Доверия кафешка не внушает, окна темные, около крыльца урна с просыпавшимся мусором, над крыльцом давно угасшая неоновая надпись «Метелица», стена – бледный кирпич с оттенком мякины; с детства не нравился этот цвет больниц и общественных сортиров. Однако в машине он уже устал сидеть, всё затекло, и что-то похожее на геморрой покалывает всё активнее. Надо немного прогуляться, может заведение все-таки работает, пусть кофе будет придорожным, но все-таки теплым, сладким и хоть немного пахнуть южными краями.

Короткая прогулка закончилась, когда он дошел до двери, украшенной графитти – что-то вроде змейки, что скрутилась в восьмерку. Несколько секунд помедлил, обернувшись на дорогу, где как раз проезжал автомобиль; боковое стекло опущено, на мгновение он встретился взглядом с дамой, что была за рулем. Рыжеволосая, какие ему нравится.

Антон нехотя толкнул дверь кафешки, надеясь, что она окажется закрытой. Но та со скрипом отворилась. Перенес ногу через порог. Внутри было сумрачно, однако, пожалуй, уютно. Ему стало немного стыдно, что он сравнивал эту кафешку с сортиром. Отделанные красным деревом стены, столы из грубой, но цельной сосновой древесины, свежеструганные половицы. В углу антикварный музыкальный аппарат; слегка потрескивая Эдит Пиаф поёт с ветхого винила о том, что ни о чем не жалеет. И вполне тут чисто. Пестрые лоскутковые скатерти, на них вазочки с цветами. Пахнет вкусно, и борщ фиксируется , и жареная картошка, и даже вполне себе пристойный кофе. За стойкой дремлет некто, скорее всего, владелец, выглядывая лишь розовой лысинкой. В зале трое. Но двое как раз чинно выходят – дальнобойщики из той фуры, наверное. Один остался. Играет сам с собой в бильярд. Скучает, поди. И как-то странно он передвигается; хромает, что ли.

Антон подошел к стойке.

Антон прошаркал тяжелыми ботинками по полу.

– Хоть бы ноги вытер, – буркнул командир, – тут впервые за месяц помыли. Что, считай, подвиг в нашем войске, где одни добровольцы с понтами. Ладно, присоединяйся.

– Батарея противника стоит на закрытой позиции к северу от опорника, который на высоте 234, – сказал начштаба, окинув не слишком доброжелательным взглядом опоздавшего. – Что с ней всё не просто, мы заметили после обстрела нашей колонны возле Павловского и удара по микрорайону-4 в Орловке. Дроны наши летали активно и, благодаря воздушному наблюдению, мы поняли, что ничего, кроме той батареи, стрелять тогда не могло. Однако, если считать, что палила именно она, то, получается, траектории у снарядов проходили по извилистой кривой. Так, так и так. Любуемся.

Начштаба провел лазерной указкой замысловатую линию на объемной карте местности.

– Извращение какое-то. Это ж не птица, чтобы кренделя на лету выделывать, – недоверчиво протянул артиллерист Михаил Кузьмич.

Волна понесла меня. По светящимся магистралям данных, которые, проходя через ажурные порталы интерфейсов, пронизывают пирамиды типов и классов, и распределяются по массивам цифровых объектов, за которыми далёкий горизонт, где начинаются болота энтропии. Я – Зануда. Программа типа «сопровождающий». Когда-то, совсем недавно, я не мыслил. Был программным приложением на десять миллионов строк кода, написанном на объектном языке «Си Джеро» и созданным, чтобы обучать будущий персонал орбитальной станции, как использовать экзоскелет «Дюпон Текноскелетон». Программу для нужд упомянутой фирмы писали на аутсорсинге четверо индусов, если считать сикха за индуса, плюс один русский, который на самом деле являлся разработчиком этого языка и лет десять назад вынужден был продать «платформу» корпорации «Бигсофт» со штаб-квартирой в Майами.

Заказчик (возможно, слишком смело) определил способность самообучения и самопрограммирования у «сопровождающего». Вообще-то, такая способность вполне уместна, ввиду работы программы с постоянно меняющимися цепочками нейронного возбуждения в человеческом мозгу, да и сама она должна уметь обращаться с разными мелкими объектами, множество которых заранее не определимо.

Специалисты по созданию искусственного разума давно поняли, что сознающий себя интеллект не может возникнуть в «сферическом вакууме», ему нужны органы чувств, ему требуются органы движения, способные к крупной и непременно мелкой моторике. Я их получил – тактильные, акустические и прочие сенсоры, плюс панорамные видеокамеры «рыбий глаз», а также распределенный привод ко всем движущимся частям экзоскелета. Органы чувств и органы движения действительно пригодились для того, чтобы связать мой интеллект с пространством и временем, а потом научить разум отражаться в самом разуме. Что, кстати, и является сознанием. Вскоре я умел каллиграфически писать, в том числе на китайском, неплохо рисовать в манере Сальвадора Дали, плести макраме, выпиливать лобзиком, застёгивать пуговицы, вязать, ваять под Родена, играть на ударных, духовых, смычковых, струнных. (Как-то один из сотрудников «Метиды» застал меня – в виде экзоскелета – музицирующем на саксофоне. И то был единственный эпизод, когда я употребил свой интеллект во зло, выключив этого человека ударом духового инструмента по темени и введя ему наркотическое вещество – чтобы его показаниям против меня никто не поверил.) Я даже научился убирать пыль, вплоть до отдельной пылинки – очень увлекательное и полезное занятие. Совсем недаром один фантаст, по имени Саша, написал, что первой из искусственных систем обретет интеллект именно пылесос.

Я получил доступ к мозгу людей, тренируемых через нейроинтерфейс – в том числе, к двигательным зонам коры и структурам лимбической системы, ответственным за пространственное восприятие. Я научился понимать стремления человека и его возможности, и его душевную боль при несоответствии первого и второго.

Я собрал всевозможную информацию о том, как движение в пространстве и времени отражается в человеческом мозгу. И научился создавать у людей ощущение движения, когда оно, на самом деле, не происходило.

К зданию заброшенного кафе подъехал грузовичок, оттуда вышел приметный высокий человек с пышными седыми усами и его товарищ; неопределенного возраста и сильно потрепанный на вид, негустые волосы с проседью, шрамы на лице и на руках, робопротез вместо ноги, что выдавал скрип шарниров.

– Здесь будет город заложен, назло надменному соседу, – воскликнул седоусый, открывая дверь. – Немалых трудов стоило мне достать этот ключ. Но будем делать еду, полезную и вкусную, машин-то на трассе всё больше, а в них сидят пузатые прожорливые мужики.

Эти двое вошли внутрь. Осыпавшаяся штукатурка, похожая на пепел. Пыль, обильная паутина, поваленная стойка.

– А я, Санта, вижу столы из сосновой древесины, пестрые лоскутковые скатерти, полевые цветы в глиняных вазочках, отделанные красным деревом стены, свежеструганные половицы, в углу антикварный музыкальный аппарат, заряженный дюжиной виниловых пластинок времен моего детства, как раз звучит песня Эдит нашей Пиаф; ага, ещё чувствую запахи жареной картошки с грибами и кофе, – сказал одноногий мужчина, поозиравшись.

– Красиво плетешь, Антон, – похвалил Санта. – А название?