Остановка была недолгой. Тепловоз дал гудок, и мы мчимся дальше, к городу Барабинску. В нашем общем вагоне постоянная суета, смена пассажиров.

Я, завалившись на верхнюю полку, с интересом наблюдаю за попутчиками. Вот в углу у столика сидит маленькая, сухонькая старушка. Она положила бесцветные, жилистые руки на колени, укрытые толстым черным холстом платья, и сидит молча, смирно. Тонкие губы крепко сжаты, глаза кротко опущены. Весь ее вид — олицетворение покорности, всеприемлимости. Темно-коричневый платок и фуфайка, застегнутая в летнее время на все пуговицы, придают старушке серость и незаметность. «Есть же в наше время такие „монашки“», — думаю.

Совсем противоположной фигурой выглядит крепкий телосложением, средних лет дядька, сидящий внизу напротив моей полки. Но сказать, что он сидит, было бы ошибочно. Все его пребывание в вагоне — сплошное движение. Он то и дело куда-то уходит, затем появляется с бутылками пива, выпивает одну-другую, закусывая копченой рыбешкой, снова исчезает и снова возвращается. Рот его постоянно открыт, если не для поглощения чего-либо, то для воспроизведения множества нелитературных анекдотов или недалеких рассуждений о политике.

Две чрезмерно полные женщины, заняв всю полку подо мной, внимательно слушают разговорчивого попутчика, поддакивают и часто хохочут во все горло от не всегда удачной шутки. Смеюсь и я, но не от остроумия соседа, — забавляют комичные движения, ужимки, которыми шутник сопровождает свои повествования.

Только весельчак покидает вагон, как толстухи набрасываются с бранью друг на друга. Оказывается, они в спешке при посадке в тронувшийся поезд забыли на перроне своего любимого пуделя, и теперь каждая срывала зло на другой.