Башня. Когда едешь по новоорлеанскому шоссе, она видна за добрые десять миль: стройная, прямая, сужается она к острию шпиля, откуда рвется в небо флаг, а небо над ней — то огненно-синее в ярких лучах солнца, то серое, как надгробье, когда мрачные тучи низко нависают над столь же мрачной землей.

Внутри башни — этого, конечно, не увидишь за десять миль — разместились плотно пригнанные один над другим двадцать четыре яруса офисов. В офисах подписывают документы, что даруют или отнимают миллионы, и едва слышно произносят слова, что стоят куда больше миллионов, а в одном из кабинетов такое слово дарует или отнимает жизнь.

Трижды в самой башне совершалось убийство, и мраморные стены ее до сих пор хранят следы пуль.

Первым из трех, нашедших смерть в башне, оказался доктор Карл Вайс. Вторым — губернатор Хьюи Пирс Лонг, пуля настигла его секундой раньше, чем Вайса, но умер он не сразу, а много часов спустя, на больничной койке. Третьей была женщина, властная, безжалостная и прекрасная, но она допустила одну ошибку.

Глядя, как приближается под неумолчное шуршанье резиновых шин, похожее на мягкий перестук погребальных барабанов, и все глубже уходит в серое небо шпиль башни, я вспоминал те времена, когда, мчась по шоссе на свидание с Адой, вот так же смотрел, как вонзается ввысь башня. На свидание с губернатором Адой Мэлоун Даллас, резиденция которой размещалась в той самой башне, Капитолии штата Луизиана.

«Кадиллак» свернул за угол, к стоянке, и я с интересом огляделся по сторонам. Одному богу известно, сколько лет я всего этого не видел, но башня как будто осталась такой же и, как пика, устремлялась высоко в небо! И небо было словно по заказу: темные облака висели прямо над головой. Бледно зеленели лужайки. А у подножия лестницы уже собирались те, кому надлежало присутствовать на похоронах.

Если взглянуть на башню, то ничего вроде не изменилось. Но кому лучше знать, как не мне. Чертовски много перемен произошло с тех пор, меня самого и то не узнать.

Эрл повел машину по аллее, к стоянке для служебных машин, и я вспомнил, что сектор номер один возле самого здания всегда принадлежал мне. Полицейский в сине-серой форме, показавшийся мне знакомым, махнул в сторону указателя: «Стоянка машин губернатора Т. Далласа». Эрл свернул туда.

Пусть меня увидят в «кадиллаке». После всего, что случилось, это не могло мне повредить. Теперь уже ничто не могло мне повредить, ибо у меня был ореол мученика, спасенного самим господом богом. Вот в этом-то и крылось самое смешное. Я и правда страдал, прошел черт знает через какие мучения, но толком люди об этом ничего не знали. То, что было известно, — ложь, а то, что держалось в тайне, — правда, поэтому так или иначе они были правы. Судите сами.

— Приехали, губернатор. — Эрл вылез, обежал машину, открыл мне дверцу, но я вылез раньше.

Люди запрудили улицы; навалившись на украшенные яркими флажками канаты, они застыли в покорном ожидании и с любопытством вглядывались в даль в надежде увидеть Томми и Аду Даллас. А над городом стоял гул толпы — так порой гудит ветер в высокой траве или, пожалуй, в листве деревьев. Нет, этот гул был похож только на гул застывшей в ожидании толпы.

Мой микрофон был установлен напротив главного входа в Капитолий на Лафайет-стрит. Длинный провод шел от него к фургону, на крыше которого размещались две цветные телевизионные камеры. Я вел репортаж.

— Огромная красочная толпа замерла в ожидании нового губернатора и его очаровательной супруги, — сказал я в микрофон. — Процессия вот-вот двинется в путь. Все ее участники уже сидят в машинах. Мы ждем только, когда губернатор, прошу прощения, он станет губернатором через несколько минут, когда мистер и миссис Даллас займут свои места в губернаторском «кадиллаке», и тогда мы тронемся.

Длинная вереница разноцветных машин с откидным верхом, битком набитых так называемыми «уважаемыми гражданами штата», стояла на мостовой между канатами. Наконец из здания выскочил изящный человек с черными усиками в большой белого фетра шляпе — официальный распорядитель церемонии. Лицо его было озабоченно-важным. Четыре полицейских, по два с каждой стороны, в отполированных до блеска сапогах и заутюженных до острия ножа бриджах стояли возле веревок на тот случай, если толпа вдруг рванется внутрь. Но полицейским нечего было делать, потому что это была, как я уже сказал, застывшая в покорном ожидании толпа.

— Где же Томми? — наконец выкрикнул кто-то, а потом несколько голосов завопили: — Ада! Ада!

На похоронах меня, разумеется, не было.

Я посмотрел на часы: три минуты двенадцатого. Наверное, уже началось. Священник прочтет молитву, споет хор, и мягкие комья земли застучат по крышке гроба. А когда-нибудь вырастет трава, и мраморная плита будет белым пятном на фоне сочной зелени неподалеку, вероятно, от памятника Хьюи.

Кто в этом виноват? Я?

Не только я. Клянусь, не только я.

Будь у меня возможность действовать, как я хотел, все получилось бы по-другому. Совсем по-другому.

Сказать по правде, меня не очень удивило, когда я оказался в первых рядах на выступлении Ады в новой роли.

Шесть фирм, желающих дать рекламные объявления по телевидению, объединившись, купили на нашей студии трансляцию сессии законодательного собрания. Поэтому мне предстояло с понедельника по четверг, пока на сессии будут рассматриваться интересные вопросы, провести в Батон-Руже.

Гвоздем сессии должны были стать законопроекты в области социального обеспечения. Томми обещал увеличить пенсию по старости до 100 долларов в месяц, пособие по безработице — до 40 долларов в неделю и значительно расширить бесплатное медицинское обслуживание населения. Он наобещал и многое другое: проложить новые дороги, чтобы фермерам было легче доставлять продукты на рынок, оказать помощь окружным больницам, центрам отдыха и так далее. Было интересно, действительно ли администрация, а на деле Сильвестр Марин, намерена выполнить все эти обещания.

Губернатор может заставить законодательное собрание утвердить все, что ему угодно. Если, разумеется, он действительно этого хочет. Если же он сам этого не хочет или хочет, но не очень, он может просто вынести законопроект на утверждение и на этом остановиться. Но если он действительно чего-либо захочет, то вырвет у них согласие всеми правдами и неправдами. Эта сессия должна была показать, намерена ли администрация всерьез заняться вопросами благосостояния, и если да, то за счет чего.

Вот что я должен был увидеть. И, конечно, Аду.

В моей первой речи, которую я произнес слово в слово, как написал ее Сильвестр, было сказано, что деятельность администрации будет осуществляться в полном единодушии с решениями законодательных органов. Члены собрания, вскочив со своих мест, разразились аплодисментами, потом хлопали мне снова в конце речи, а когда я спел еще несколько песен, устроили настоящую овацию.

Сессия и вправду проходила в полном единодушии. Не было никаких ссор ни между представителями города и представителями провинции, ни между «Старыми кадровиками» и бывшими «реформистами», ни между сторонниками прежнего губернатора и нашими ребятами. Пока шла сессия, мы никого не увольняли из администрации, если не считать пяти-шести начальников отделов.

Мы даже не тронули Янси. Сильвестр сказал, что прилично выглядит, когда не меняешь начальника полиции. Вроде нам такая сила вообще не нужна, сказал он, да и Янси на нашей стороне. Сильвестр об этом заранее позаботился.

На второй неделе Сильвестр заставил меня объявить о его назначении «специальным помощником губернатора». Я понимал, что это вызовет смех в фойе и барах Капитолия, а наверху, в офисах, вообще умрут от хохота. Сильвестр — мой помощник! Конечно, это выглядело смешно, хоть мне было вовсе не до смеха. Теперь у Сильвестра появился кабинет в губернаторских апартаментах, и все говорили, что это исключительно сподручно.

Итак, я стал губернатором Луизианы, самым большим человеком в штате, и в то же время продолжал оставаться нулем. Раза два я хотел выйти в зал заседаний, просто чтобы не быть одному, людей посмотреть и себя показать, но Сильвестр сказал:

Я должен был что-то придумать, что-то предпринять. Прежде всего — это было ясно — следовало установить контакт. Пока мне удалось побеседовать с ней только дважды. Я уговаривал себя относиться к ней, как к любой другой женщине. Когда знакомишься с женщиной, главное — это не то, что ты ей скажешь, а как ты скажешь. Поэтому не крути вокруг да около, а говори сразу. Она поймет, что ты хочешь, и либо зажжет тебе зеленый свет, либо красный. Дурачить незачем, надо только, чтобы все шло как по маслу.

Значит, предстоит подыскать подходящую для разговора тему. Понятно. О чем может начальник полиции говорить с женой губернатора? Попросить ее помочь в каком-нибудь благотворительном деле. Или присутствовать на открытии чего-нибудь. Или помочь ему в беседе с губернатором.

Конечно, первое или второе было бы лучше. Но никаких благотворительных дел не ожидалось и открывать было нечего. Поэтому мне предстояло просить ее помощи в беседе с Томми. Это, конечно, выглядело бы ужасно глупо, если бы я действительно нуждался в помощи. Но поскольку я нуждался лишь в предлоге для разговора с Адой, то все средства были хороши.

Я мог бы попросить ее оказать мне содействие в получении дополнительных средств на содержание полиции. Я начал было писать ей письмо, но потом решил, что лучше позвонить. Только после второй попытки мне удалось застать ее дома. Я сказал, что мне нужно с ней кое о чем посоветоваться.

Секунду она оставалась в нерешительности.

Уходили дни насыщенных влагой и жарой мая и июня. Наступил сезон дождей; они начались внезапно. Нежданно-негаданно на солнце наползало облако, слышался шепот первых капель, а вслед за ним отчаянная барабанная дробь, которая не ослабевала, пока в канавах не появлялись стремительные потоки бурой воды. А иногда этот шепот так и оставался шепотом, то оживая, то замирая, пока не растворялся совсем в серой пелене. И после дождя, если солнцу удавалось пробиться сквозь облака, оно жгло так, словно мстило, и над влажным асфальтом стоял пар.

Тем временем продолжались заседания законодательного собрания, то принимающего, то не принимающего сотни законоположений, порой таких непонятных, что нельзя было догадаться, откуда они взяты и для чего предназначены, а порой изложенных столь витиеватым языком, что истинный смысл их был схоронен навечно.

Оказалось, что администрация лишь на словах готова провести в жизнь предложения в области социального обеспечения. На деле все это выглядело совсем по-иному.

Законопроекты пропускались через комитет, который должен был в обеих палатах высказаться в их пользу. Но как в законодательном собрании, так и в сенате они были словно опоясаны шелковыми путами. Никто не выступал против, все были за. Но почти каждый выступавший желал внести поправку. И было ясно, что они обречены. Избитый прием! В обеих палатах законопроекты будут долго исправлять, поправлять, переправлять, потом направят в объединенный от обеих палат комитет для обсуждения разногласий. Комитет попытается или, по крайней мере, сделает вид, что пытается, прийти к какому-то компромиссу. Снова все это подвергается обсуждению в каждой из палат. А там и сессия придет к концу. Проекты эти и не отвергнут, и не примут, и вроде против тоже никто не выступал. Все в порядке.

Такой волокиты могло бы не быть лишь при одном условии: нужно, чтобы этого захотел Сильвестр. А почему бы ему не захотеть? А вот почему: он вовсе не собирался сразу выполнять все предвыборные обещания. Кое-что следовало оставить для следующей сессии, которая состоится через два года, кое-что — для очередных выборов через четыре года и для очередного губернатора — Сильвестр сам решит, кто им будет.