[17]

…Вы, русские, и мы, американцы! Россия и Америка, такие далёкие, такие несхожие с первого взгляда! Ибо так различны социальные и политические условия нашего быта! Такая разница в методах нашего нравственного и материального развития за последние сто лет!

И всё же в некоторых чертах, в самых главных, наши страны так схожи. И у вас, и у нас — разнообразие племён и наречий, которому во что бы то ни стало предстоит спаяться и сплавиться в единый союз. Не сокрушённое веками сознание, что у наших народов у каждого есть своя историческая, священная миссия, свойственно вам и нам. Пылкая склонность к героической дружбе, вошедшая в народные нравы, нигде не проявляется с такой силой, как у вас и у нас. Огромные просторы земли, широко раздвинутые границы, бесформенность и хаотичность многих явлений жизни, всё ещё не осуществлённых до конца и представляющих собою, по общему убеждению, залог какого-то неизмеримо более великого будущего, — вот черты, сближающие нас. Кроме того, и у вас, и у нас есть свое независимое руководящее положение в мире, которое и вы и мы всячески стремимся удержать и за которое, в случае надобности, готовы выйти в бой против всего света; бессмертные стремления, живущие в глубине глубин обоих великих народов, такие страстные, такие загадочные, такие бездонные, — всё это опять-таки наше общее свойство, присущее в равной мере и нам, американцам, и вам, русским.

Так как заветнейшая мечта моя заключается в том, чтобы поэмы и поэты стали интернациональны и объединяли все страны на земле плотнее и крепче, чем все договоры и дипломаты, так как подспудная идея моей книги — задушевное содружество людей (сначала отдельных людей, а потом, в итоге, всех народов земли), — мне надлежит ликовать, что меня услышат, что со мною войдут в эмоциональный контакт великие народы России.

Этим народам я здесь и теперь (обращаясь в вашем лице к России и к русским и предоставляя вам право, если вы найдёте удобным, напечатать в вашей книге в качестве предисловия моё письмо) — этим народам я шлю сердечный салют с наших берегов от имени Америки.

Уолт Уитман [60]

(Фрагмент)

22 июля 1878

. Большая часть неба словно только что забрызгана широкими брызгами фосфора. Вашему взгляду удаётся проникнуть глубже и дальше обычного. Звёзды густы, как в поле пшеница. Не то чтобы какая-нибудь из них, отдельная, была слишком ярка; в зимние морозные ночи звёзды острее, пронзительнее, но общее разлитое в небе сияние необычайно для взора, для чувств, для души. Особенно для души. (Я убеждён, что в Природе есть часы — в утреннем и вечернем воздухе, — специально обращённые к душе. В этом отношении ночь превосходит всё, что может сделать самый заносчивый день.) В эту ночь, как никогда дотоле, небеса возвестили господнюю славу. Это были небеса библии, Аравии, пророков, небеса древнейших поэм. Там, в тишине, оторвавшись от мира (я ушёл одиноко из дому, чтобы впитать в себя видимое, чтобы не разрушить этих чар), — и обилие, и отдалённость, и жизненность, и насыщенность этого звёздного свода, распростёртого у меня над головой, — всё это понемногу влилось в меня, пропитало меня насквозь. Они так свободны, так бескрайно высоки, раскинулись к северу, к югу, к востоку и западу, а я, маленькая точка, внизу, посередине, вмещаю и воплощаю в себе всё это множество.

Как будто в первый раз вся вселенная бесшумно погрузила в меня свою светлую несказанную мудрость, которая выше, — о, безгранично выше! — всего, что могут выразить наши книги, искусства, проповеди, древние и новые науки. Час души и религии — зримое свидетельство о боге в пространстве и времени, явное и ясное, как никогда. Нам показывают неизреченные тайны. Всё небо вымощено ими. Млечный путь — сверхчеловеческая симфония, ода всемирного хаоса, презревшая звуки и ритмы, огнезарный взор божества, обращённый к душе. Тишина — неописуемая ночь и звёзды — далеко, в тишине.

Рассвет. 23 июля.

Сегодня между часом и двумя перед восходом солнца, на том же фоне, происходило иное — иная красота, иной смысл.

Луна ещё высока и ярка. В воздухе и в небе что-то цинически-ясное, девственно-хладное, Минервоподобное, нет уже ни лирики, ни тайны, ни экстаза, нет религиозного чувства. Многообразное Всё, обращённое к одной душе, перестаёт существовать. Каждая звезда — сама по себе, — словно вырезанная, отчетливо видна в бесцветном воздухе. Утро будет сладостно, прозрачно, свежо, но лишь для эстетического чувства. В его чистоте нет души. Я только что пытался описывать ночь, посягну ли на безоблачное утро? Какая неуловимая нить между рассветом и душой человеческой! Ночи похожи одна на другую, и утра похожи одно на другое, но всё же каждое утро особенное и каждая ночь иная.

[61]

28 сентября 1879 г.

Итак, генерал Грант объехал весь мир и снова вернулся домой. Вчера он прибыл в Сан-Франциско из Японии на пароходе «Токио». Что за человек! Какая жизнь! Вся его биография показывает, к чему способен любой из нас, любой американец. Циники пожимают плечами: «Что люди находят в Гранте? Отчего вокруг него столько шуму?» По их словам (и они, несомненно, правы), он значительно ниже среднего культурного уровня, достигнутого нашей эпохой в области литературы и науки, никаких особых талантов у него не имеется, он решительно ничем не замечателен.

Всё это так. И, однако, жизнь этого человека показывает, как по воле случая, по капризу судьбы, заурядный западный фермер, простой механик и лодочник, может внезапно занять невероятно высокий, страшно ответственный военный или гражданский пост, возбуждающий общую зависть, возложить на себя такое тяжкое бремя власти, какого на памяти истории не знал никакой самодержец, и отлично пробиться сквозь все препоны, и с честью вести страну (и себя самого) много лет, командовать миллионом вооружённых людей, участвовать в пятидесяти (и даже больше) боях, управлять в течение восьми лет страною, которая обширнее всех европейских государств взятых вместе, а потом, отработав свой урок и уйдя на покой, безмятежно (с сигарой во рту) сделать променад по всему свету, побывать в его дворцах и салонах, у царей, у королей, у микадо — пройти сквозь все этикеты и пышнейшие блески так флегматично, спокойно, словно он гуляет в послеобеденный час в галлерее какой-нибудь Миссурийской гостиницы.

За это его и любят. Я тоже люблю его за это. По-моему, это превосходит Плутарха. Как обрадовались бы ему древние греки! Простой, обыкновенный человек — никакой поэзии, никакого искусства! Только здравый практический смысл, готовность и способность работать, выполнить ту задачу, которая встала перед ним. Заурядный торговец, делатель денег, кожевник, фермер из Иллинойса — генерал республики в эпоху её страшной борьбы за своё бытие, во время междоусобной войны, когда страна чуть было не распалась на части, а потом, во время мира, — президент (этот мир был тяжелее войны) — и ничего героического (как говорят авторитетные люди). И всё же величайший герой. Кажется, что боги и судьбы сосредоточились в нём.

(Их тёмные стороны)

…Я рассмотрю его книги с демократической, западной

[62]

точки зрения. Я отмечу тёмные пятна на этих залитых солнцем просторах. Кто-то выразился о героических душах, что «там, где есть высокие вершины, неизбежны глубокие долины и пропасти». У меня неблагодарная задача: я хочу умолчать о вознёсшихся в небо вершинах и залитых солнцем просторах и говорить лишь о голых пустынях и тёмных местах. Я убеждён, что ни один первоклассный художник, ни одно великое произведение искусства не могут обойтись без них.

Итак, во-первых, не кажется ли вам, что страницы Эмерсона слишком хороши, слишком густы? (Ведь и хорошее масло, и хороший сахар — отличные вещи, но всю жизнь не есть ничего, кроме сахара с маслом, хотя бы самого лучшего качества!) Автор постоянно говорит о привольи, о дикости, о простоте, о свободном излиянии духа, а между тем у него каждая строчка зиждется на искусственных, профессорских тонкостях, на учёных церемониях. Это у него зовётся культурой. Это тот фундамент, на котором он строит. Он делает, он мастерит [свои книги], ничто не растёт у него бессознательно. Это фаянсовые статуэтки, фигурки: фигурка льва, оленя, краснокожего охотника, — грациозные статуэтки тонкой работы; поставить бы их на полке из мрамора или красного дерева в кабинете или в гостиной! Статуэтка зверя, но не зверь. Статуэтка зверолова, но не зверолов. Да и кому нужен настоящий зверолов, настоящий зверь! Что делать настоящему зверю среди портьер, безделушек, джентльменов и дам, негромко беседующих об искусстве, о Лонгфелло и Роберте Броунинге? Только намекни им, что это подлинный бык, настоящий краснокожий, неподдельные явления Природы, — все эти добрые люди в ужасе кинутся бежать кто куда.

Эмерсон, по моему мнению, лучше всего проявляет свои дарования отнюдь не в качестве художника, поэта, учителя, хотя и в этом он очень неплох. Главная его сила — критика, литературный диагноз. Им управляет не страсть, не фантазия, не преданность какой-нибудь идее, не заблуждение, а холодный и бескровный интеллект. (О, я знаю, там есть и огни, и тревоги, и жаркая любовь, и эготизмы, и вечное глубокое пылание, как у всех уроженцев Новой Англии, но всё это скрыто от взора за холодным и бесстрастным фасадом и ничем не даёт себя знать.) Эмерсон никогда не бывает пристрастен, односторонен, как это случается со всеми поэтами, с самыми изящными писателями; он видит все стороны, сочувствует всем. Под влиянием его произведений вы, в конце концов, перестаёте благоговеть перед чем бы то ни было, и благоговеете лишь перед собой. Вы уже не верите ни во что — только в себя самого. Это хорошо, но лишь на время. Эти книги заполнят — и прекрасно заполнят — одну из эпох вашей жизни, одну из стадий вашего духовного развития — в этой роли они несказанно полезны (как для самого Эмерсона было в юности полезно богословие и те религиозные догматы, которые он проповедовал). Эти книги только этап. Но в часы вашей старости, или в часы, когда у вас подняты нервы, или в самые торжественные часы вашей жизни, или в часы вашей смерти, когда вы жаждете нежащих и укрепляющих воздействий бездонной Природы, когда вы ищете их в литературе или в человеческом обществе, — разум, один только разум, как бы он ни был остёр, покажется вашей душе ни к чему, и эти книги будут вам не нужны.

Как философ Эмерсон чересчур элегантен. Он требует благовоспитанных, тонких манер. Он как будто не знает, что наши манеры и нервы — это те внешние признаки, по которым металлург или химик отличает один металл от другого. Для хорошего химика все металлы равно хороши, а верхогляд, разделяющий предрассудки толпы, сочтёт золото лучшим из всех. Так и для истинного художника те манеры, что зовутся дурными, может быть, наиболее живописны и ценны. Вообразите, что книги Эмерсона вошли в нашу плоть и кровь, стали основой, млечным соком американской души, — какие бы мы сделались умытые, чистенькие, грамматически правильные, но беспомощные и бескровные люди. Нет, нет, дорогой друг! Хотя Штатам и нужны учёные, хотя, может быть, им также нужны такие джентльмены и дамы, которые регулярно купаются в ванне, никогда не смеются слишком громко и не делают ошибок в разговоре, но было бы ужасно, если бы мы все до единого превратились в этих профессоров, джентльменов и дам. Штатам нужны и хорошие фермеры, и моряки, и мастеровые, и клерки, и деловые люди, и общественные работники, и граждане, — превосходные отцы и матери. Побольше бы нам этих людей — дюжих, здоровых, благородных, любящих родину, и пусть их сказуемые не согласуются с их подлежащими, а их смех громыхает, как ружейные выстрелы! Конечно, Америке мало и этого, но это главное, что ей нужно, и нужно в огромном количестве. И кажется, что Америка по интуиции, бессознательно, ощупью идёт именно к этой цели, несмотря на все страшные ошибки и отклонения от прямого пути. Создание (по примеру Европы) какого-то особого класса переутончённых, рафинированных людей (отрезанных от остального человечества) — дело отнюдь не плохое само по себе, но для Соединённых Штатов оно не подходит. В нём гибель для нашей американской идеи, её верная смерть. К тому же Соединённые Штаты и не в силах создать такой особый, специальный класс, который, по своему великолепию и духовной утончённости, мог бы состязаться или хотя сравниться с тем, что создано главнейшими европейскими нациями в былые времена и теперь. Нет, не в этом задача Америки. Создать великий замечательный союз, обладающий огромным и разнообразным пространством земли, — на западе, на востоке, на юге, на севере, — создать, впервые в истории мира, великий многоплемённый истинный Народ, достойный этого имени, состоящий из героических личностей, — вот ради чего существует Америка. Если эта цель осуществится, она в той же мере, если не вдвойне, будет результатом соответствующих демократических социальных учений, литератур и искусств, как и нашей демократической политики.

(Фрагменты)

…Две судьбы возможны для Америки. Либо её история превзойдёт и затмит пышную историю феодального мира, либо она потерпит грандиознейший, до сих пор невиданный, крах. В её материальном успехе я не сомневаюсь нисколько. Будущее торжество ее торговли, промышленности, её географического положения и производительных сил обеспечено ей в самых широких размерах. Здесь ждёт её необыкновенное множество разнообразных триумфов. В этом отношении наша республика должна в скором времени оставить далеко за собою (если ещё не оставила) все республики, существовавшие доныне.

Это для меня очевидно. Точно так же я охотно признаю всю огромную ценность наших политических учреждений, всеобщего голосования и пр. (В полной мере сочувствую я недавнему расширению избирательных прав.) Но есть нечто более важное, более глубокое, нечто такое, что может одно окончательно, раз навсегда, создать из нашего Нового Света величайшую нацию, превосходящую все остальные, возвышающуюся над былыми эпохами, — это мощные, неведомые до сих пор Литературы, это совершенные личности, это совершенный общественный строй. Всё это должно выражать демократию и нашу современную эпоху (ибо подлинное, высшее их выражение ещё не обретено до сих пор).

…Никогда и ни в чём так не нуждались и не нуждаются Штаты, как в новом современном поэте, великом певце современности. Во все времена у всех народов центральным стержнем, вокруг которого вращалась вся народная жизнь, которым эта жизнь держалась и благодаря которому данный народ влиял на другие народы, была национальная литература, главным образом литература эпическая, создающая прообразы величия. Больше, чем во всех других странах прошлого, великая самобытная литература должна сделаться оправданием и надеждой (в некотором отношении единственной надеждой) демократии Нового Света…

Многим неясно, как может литература проникать собою всё, давать всему свою окраску, творить коллективы и отдельных людей и как может она, по собственной прихоти, неприметно и вкрадчиво, с непреодолимым могуществом, создавать, лелеять, разрушать. Почему две страны, сами по себе небольшие, высятся в нашей памяти над всеми народами мира как гигантские колонны, как башни несказанной красоты? В двух поэмах живёт до сих пор бессмертная Иудея и Эллада бессмертная…

Милостивый государь!

Только слепой не увидит, какой драгоценный подарок ваши «Листья травы». Мудростью и талантом они выше и самобытнее всего, что доселе создавала Америка. Я счастлив, что читаю эту книгу, ибо великая сила всегда доставляет нам счастье. Это именно то, чего я всегда добивался, потому что слишком бесплодны и скудны становятся здесь, на Западе, души людей, будто они изнурились в чрезмерной работе или у них малокровие, и они обрюзгли, разжирели. Поздравляю вас с вашей свободной и дерзкой мыслью. Радуюсь ей бесконечно. Для своих несравненных образов вы нашли несравненные слова, как раз такие, какие нужны. Всюду обаятельная смелость манеры, которую может внушить только истинная широта мировоззрения.

У порога великого поприща приветствую вас! К этому поприщу вас, несомненно, привёл какой-то долгий и трудный путь.

Мне так захотелось увидеть того, кто сделал мне столько добра, что я чуть было не бросил работу и не поехал в Нью-Йорк, чтобы засвидетельствовать вам уважение.

В 1872 г. И. С. Тургенев настолько увлёкся поэзией Уолта Уитмана, что сам перевёл несколько его стихотворений. Когда в том же году редактор «Недели» Е. Рагозин обратился к Тургеневу с просьбой о сотрудничестве, Иван Сергеевич решил послать ему свои переводы из Уитмана. Об этом он извещает своего друга П. В. Анненкова:

«Рагозину я вместо отрывка из „Записок охотника“ посылаю несколько переведённых мною лирических стихотворений удивительного американского поэта Уальта Уитмана (слыхали вы о нём?) с небольшим предисловием. Ничего более поразительного себе представить нельзя» (письмо от 12 ноября 1872 г.).

Эти переводы не появились в «Неделе», о чём, конечно, можно пожалеть: подкреплённый авторитетом Тургенева, Уитман вошёл бы в русскую литературу на 40 лет раньше, и — кто знает, какое влияние произвёл бы он на русскую поэзию. В письме от 26 ноября 1872 г. Анненков просил Тургенева прислать «хоть черновые переводы Уайтмана», но болезнь помешала Тургеневу исполнить эту просьбу приятеля; 8 декабря 1872 г., он пишет Анненкову:

«Переводы мои из Уитмана (не Уайтмана) тоже сели на мель, и потому я вам ничего пока послать не могу»

[68]

.

В истории русского символизма поэзия Уолта Уитмана сыграла весьма незначительную роль. Уолт Уитман не вошёл в ту плеяду западноевропейских и американских писателей, под воздействием которой «на рубеже двух столетий» находился русский символизм. Его нет среди таких первоначальных вдохновителей символистского искусства в России, как Эдгар По, Малларме, Ницше, Ибсен, Метерлинк, Эмиль Верхарн, Беклин, Бердсли и многие другие. Бальмонт начал писать о нём и переводить его слишком поздно, когда символизм вступал уже в пору упадка. Характерно, что ни в творчестве самого Бальмонта, ни в творчестве других символистов стиль и тематика Уитмана не отразились никак.

Другое дело — русский футуризм. Хотя в своих манифестах представители этого течения нигде не объявляли себя уитманистами, их писания, особенно в первый период их деятельности, носят явный отпечаток поэтики Уитмана.

Велемир Хлебников в начале своего литературного поприща находился под сильным влиянием американского «барда».

По словам Д. Козлова, поэт «очень любил слушать Уитмана по-английски, хотя и не вполне понимал английский язык»

[77]

.

Поэма Хлебникова «Сад», помещённая в первом «Садке Судей» (1910), кажется типическим произведением автора «Листьев травы» в напоминает, главным образом, тот отрывок из «Песни о себе», который начинается словами: «Пространство и время» (раздел 33).

Для настоящего издания я пользовался следующими английскими и американскими книгами, посвящёнными жизни и творчеству Уитмана:

1) «Walt Whitman» by R. M. Bucke. Philadelphia. 1883. — Р. М. Бекк, «Уолт Уитман». Первая по времени биография Уитмауа, написанная при жизни поэта одним из его ближайших исследователей. В этой восторженной книге собраны ранние отзывы английской и американской печати о поэзии Уолта Уитмана, а также воспроизведена знаменитая брошюра О’Коннора «Добрый седой поэт». Эту книгу проредактировал Уитман. Многие её страницы написаны им самим. Бекк — доктор медицины, мистик, автор книги «Космическое сознание», переведённой на русский язык петербургскими антропософами (издательство М. Суворина «Новый человек», П., 1914). В этой книге Уитман сопоставляется с Буддой, Иисусом Христом, Магометом.

2) «Whitman». A Study by John Borroughs. Boston and New York. — Джон Борроз. «Уитман». Многословная, пухлая, водянистая книга. Джон Борроз (род. 1837), плодовитый американский писатель, друг Уолта Уитмана, писал, главным образом, о природе, о цветах и птицах. Его специальность — описательная зоология и ботаника. Многие страницы этой книги были тоже написаны при ближайшем участии Уитмана.

3) «Studies in Literature» by Edward Dowden. London, 1892. — Эдуард Дауден. «Литературные этюды». Почтенный автор исследования о Шекспире посвятил Уитману большую статью «Поэзия демократии». Она была напечатана при жизни Уитмана в английском журнале «Westminster Review» («Уэстминстер Ривью», июль, 1871).

4) «Walt Whitman». A Study by John Addington Symonds. London, 1893. — «Уолт Уитман». Этюд Джона Эддингтона Саймондса. Горячо написанная апология Уитмана, опыт систематизации философских воззрений поэта. Саймондс — известный английский критик и поэт (1840–1893), автор книги «Ренессанс в Италии». В настоящем издании приводится отрывок из его этюда об Уитмане — см.

Приложение. Из англо-американских материалов об Уитмане

.